Инсургент
Шрифт:
Мне потребовалось три четверти часа, чтобы добраться до ворот его особняка. Пересекаю двор, поднимаюсь на крыльцо, толкаю большую застекленную дверь и останавливаюсь в затруднении, как если бы очутился на незнакомой улице. Слуги, позевывая, открывают окна, вытряхивают ковры. Я их прошу передать камердинеру Жану, чтобы он доложил обо мне.
И вот я наконец перед ним.
Что за мертвенно-бледная физиономия! Точно маска зловещего Пьерро!
Бескровное лицо престарелой кокетки или старообразного ребенка, и на этой бледной эмали резко выделяются блестящие, холодные глаза.
Настоящая голова скелета, которому озорник
Никто бы не поверил, что в халате — человек!
А между тем в этом шерстяном мешке запрятан один из лучших эквилибристов века — весь из нервов и когтей, человек этот в течение тридцати лет всюду совал свой нос, на все накладывал свою лапу. Но, подобно кошке, он неподвижен, пока не учует подле себя добычи, которую можно было бы схватить и исцарапать.
Так вот каков он, этот человек, будораживший умы своими мыслями, которые он бросал каждый день в те времена, когда каждый вечер вспыхивало восстание! Это он схватил Кавеньяка за генеральские погоны и сбросил его с лошади, ринувшейся на Июньские баррикады. Он убил эту славу, как убил уже одного республиканца на знаменитой дуэли [24] .
Но ни под его кожей, ни на его руках не видно уж больше следов крови — ни его собственной, ни чужой.
Впрочем, нет, это не голова мертвеца! Это — ледяной шар, на котором нож нацарапал и выскоблил подобие человеческого лица, начертав на нем своим предательским острием эгоизм и отвращение к миру, — чувства, оставившие на этом лице пятна и тени, подобные тем, какие оставляет оттепель на белизне снега.
24
На знаменитой дуэли.— Речь идет о дуэли, состоявшейся 22 июля 1836 г. между Эмилем Жирарденом и Арманом Каррелем (1800—1836), редактором республиканской газеты «Националь». Дуэль была вызвана нападками Карреля на деляческий характер журналистской деятельности Жирардена. Каррель был смертельно ранен на этой дуэли.
Эта маска — олицетворение бледности и холода.
Его сплин проник мне в душу, его лед — в мою кровь!..
Я вышел весь дрожа. На улице мне показалось, что вены мои побледнели под смуглой кожей, углы губ опустились и что я смотрю на небо бесцветными глазами.
Впрочем, в моем лице к нему явился неискушенный бедняк. Я заметил, что он сразу угадал это, и почувствовал, что он уже презирает меня.
Я пришел попросить у него указания, совета и, если возможно, предоставить мне местечко на страницах его газеты, где я мог бы высказывать свои мысли и продолжать, с пером в руке, свою боевую лекцию.
Что же он сказал?
Он покончил со мной лаконическим телеграфным языком, двумя ледяными словами:
— Беспорядочно! Нескладно!
На все мои вопросы, порой довольно настойчивые, он отвечал лишь этим монотонным бормотаньем. Ничего другого я не мог вырвать из его сомкнутых уст.
— Беспорядочно! Нескладно!
Встретив вечером Вермореля, я рассказал ему о своем визите и излил перед ним все свое возмущение.
Но он уже успел повидать Жирардена и резко перебил меня:
— Дорогой
— Так он и сказал?
— Слово в слово.
Расставшись с Верморелем, я отправился домой и всю ночь вспоминал этот разговор, заставлявший меня трепетать от гордости и... дрожать от страха.
Я не уснул ни на минуту. Утром, когда я вскочил с постели, мое решение было принято. Я оделся, натянул перчатки и направился в особняк Жирардена.
Он снял маску перед Верморелем, — я потребую, чтобы он сбросил ее и передо мной, а если он не пожелает, так я сам сорву ее!
— Да, милостивый государь, вы являетесь жертвой вашей индивидуальности и осуждены жить вне наших газет. Знайте, что политическая пресса не потерпит вас; другие так же, как и я. Нам нужны дисциплинированные люди, годные для тактики и маневров... а вы никогда не сможете принудить себя к этому, никогда!
— А как же мои убеждения?
— Ваши убеждения? Они должны считаться с ходячей риторикой и способами защиты, принятыми в данный момент. У вас же свой собственный язык, и вам не вырвать его, если б вы даже захотели. Ничего не могу сделать, ничего! Я не взял бы вас, если б вы даже заплатили мне за это!
— Ну, хорошо, — сказал я в отчаянии, — я не предлагаю вам больше своих услуг в качестве полемиста с красной кокардой. Я прошу принять меня как обыкновенного литературного сотрудника, дать мне возможность продать вам свой талант... поскольку вы находите, что он у меня есть.
Он взялся рукой за свой выбритый подбородок и покачал головой.
— Не подойдет, уважаемый. Когда вы будете исполнять вариации на темы о лесных цветочках или о милосердных сестричках, все равно из вашей свирели будут вырываться трубные звуки. Даже против вашей воли. А вы знаете, что на империю наводят страх не столько смелые слова, сколько мужественный тон. За вашу статью о пикнике в Роменвилле мою газету прихлопнут точно так же, как за статью другого об управлении Руэра [25] .
25
Руэр Эжен (1814—1884) — министр Наполеона III, ярый реакционер.
— Стало быть, я осужден на неизвестность и нищету!
— Пишите книги. Да и то я не уверен, что их напечатают и не подвергнут гонениям. А самое лучшее, постарайтесь получить наследство... или же составьте себе состояние игрой на бирже или в карты, либо... устройте революцию. Выбирайте уж сами!
— Хорошо, я выберу!
VI
— Да вы глупы, как свинья! Ах, дети мои, ну не дурень ли этот Вентра! Полюбуйтесь-ка, он уж и нюни распустил оттого, что не может писать статей о социальной революции для жирарденовского заведения. Так вы говорите, что он не хочет даже ваших лесных цветочков? Ну, так я их возьму: сто франков за букетик, каждую субботу.