Инсургент

Валлес Жюль

Но все они как один схватятся за ружья и откроют огонь, если Моро, Дюран или Ламбер — вот имена их генералов! — крикнут, что наступает Ферри с бретонцами и с 106-м полком, как 31 октября.

«К оружию!»

И все побросали бы оловянные кружки, чтобы взяться за патронташи; и уж не тыкали бы больше своим дешевым ножом в кусок домашней солонины, а воткнули бы в жирные груди буржуа свою однозубую вилку, что на конце фленго [173] .

Но пока ничто не дышит

гневом, не излучает энтузиазма!

173

Фленго — народное название ружья.

Можно подумать, что, за недостатком мест для постоя, целому полку разрешено было расположиться на крыльце префектуры, с правом устраиваться по своему усмотрению как с ужином, так и с ночлегом.

XXV

Где же Центральный комитет?

Комитет?.. Он рассыпался по этой комнате. Один пишет, другой спит; этот разговаривает, сидя на кончике стола, тот, не переставая рассказывать какую-то смешную историю, чинит револьвер, у которого что-то застряло в глотке.

Я не знаю ни одного из них. Мне называют их имена, — я их слышу впервые. Это все делегаты батальонов, популярные только в своих кварталах. Они выдвинулись как ораторы и как решительные люди на собраниях, часто очень бурных, откуда вышла федеральная организация. Я ни разу не присутствовал на этих заседаниях, потому что вынужден был скрываться как до моего осуждения, так и после него.

Сейчас их не больше шести-семи человек в этом огромном зале, где еще не так давно танцевала империя в раззолоченных мундирах и бальных туалетах.

А сегодня под потолком с виньетками из геральдических лилий заседает полдюжины молодцов в грубых башмаках, в кепи с шерстяным галуном, в куртках и солдатских шинелях без эполет и аксельбантов — Правительство.

Они едва замечают, что вошел посторонний. И только потолкавшись минут пять, я решаюсь подойти к тому, кто был занят чисткой револьвера. Он уже, впрочем, не смеется и решительно говорит только что вошедшему человеку:

— Ну нет! Вам все еще хочется морочить Революцию! Скорее я предпочту, чтобы мне пустили пулю в лоб, чем соглашусь подписать... я не подпишу!

Заметив меня, он резко спрашивает:

— Вы тоже делегат от какой-нибудь мэрии?

— Я главный редактор «Крика народа».

—Так чего же вы молчите? Стоите, как последний...

Я действительно явился последним; я не принимал участия в расстрелах вчера утром, не сражался на баррикадах вчера вечером.

Признаюсь ему в своих колебаниях, рассказываю, почему занимал выжидательную позицию.

— Понимаю, — говорит он, — наша неизвестность внушает недоверие... Но за нами полмиллиона неизвестных с оружием в руках, и они выступят по первому нашему зову.

— Вы уверены в этом? — вмешивается оставленный им ради меня собеседник, Бонвале [174] , мэр III округа, маленький толстяк; он, по-видимому, очень возбужден

и говорит повышенным тоном, как парламентер, предъявляющий свои условия или передающий вызов. — Вы уверены, что население пойдет за вами, как вы это говорите?.. Мы, «Лига прав Парижа», предлагаем вам передать на время (только на время) власть в наши руки, чтобы иметь возможность решить, что делать дальше!..

174

Бонвале Шарль — французский политический деятель, буржуазный республиканец. После провозглашения республики 4 сентября 1870 г. был мэром III округа. Дважды выставлял свою кандидатуру в Парижскую коммуну, но не был избран. Был одним из организаторов и руководителей «Лиги республиканского союза прав Парижа», добивавшейся прекращения гражданской войны и соглашения с версальским правительством ценой роспуска Коммуны.

— Товарищи мои поступят как им будет угодно. А я... я вернусь в свой округ, засяду в вашей лавочке и не подпущу вас туда близко... Вот!..

— Без нас вы — ничто!

— А вы сами-то что такое? Неужели вы думаете, что все ваши муниципальные чинуши и депутатишки хоть что-нибудь да значат теперь? Другой разговор, если б они стали во главе движения! Тогда они даже обокрали бы, подвели бы нас. Мы, социалисты, пропали бы! Если бы дело оказалось в руках «избранников города»... погибла бы Коммуна!

И, засмеявшись, он прибавил:

— Отправляйтесь-ка, мой милый, к вашим хозяевам и передайте им, что мы здесь по воле людей никому не известных и что только митральезами можно нас выбить отсюда.

— Это ваше последнее слово?

— Поговорите с другими, если вам угодно. Но я повторил вам только то, что мы говорили сегодня ночью, — все как один!

В эту минуту вошла кучка невооруженных людей; одни — усталые, встрепанные — зевали; другие, сверкая глазами, размахивали исписанными листами, хлопали по бумаге, сравнивали текст.

Это ядро Комитета, получившее какие-то известия, явилось обсудить ответ депутатам.

— Война или мир? — спросил Бонвале.

— Это зависит от вас. Мир, — если вы не будете упрямы и заносчивы, если представители народа пожелают обратиться к народу. Мы согласны залезть в тиски ваших традиций, только действуйте прямо, не виляйте хвостом, не занимайтесь предательством! Вы же как будто только это и делаете!.. А теперь, любезный, оставьте нас в покое; нам придется порыться в наших карманах. Нужен миллион для наших трехсот тысяч федератов, а у меня... всего десять франков!

— Ну что ж! Остается только взломать кассы!

— Чтобы нас обвинили в краже, в грабеже!

Испуганные вскрики, колебание, страх бедняков... Их мозолистые руки, привыкшие держать только трудовые деньги в вечер получки, дрожат и не хотят прикоснуться к груде банковых билетов и мешкам золота, спрятанным под замком.

— Но ведь необходимо выдать жалованье национальным гвардейцам, обеспечить им их тридцать су. Иначе что скажут женщины? Если хозяйки обратятся против нас, движение затормозится, и Революция погибла.