Интернат(Повесть)
Шрифт:
— Да если бы мне кто такие письма писал, я бы… — щебетала под локтем Ольга, и ее весенние глаза разгорелись.
А я еще сомневался…
Через два дня, взяв отпуск, снова был в Минеральных Водах, и она встретила меня на перроне. Сколько раз мечтал об этом мгновении: еще из окна я увидел Лену, она стояла среди редких встречающих (кому нужен наш провинциальный, тупиковый поезд?), покорная и желанная, как во все времена стоят на перронах встречающие нас женщины. Я выскочил из вагона, кинулся сдавать чемодан в камеру хранения (отчасти потому, что не знал, как вести себя с нею в эти первые минуты, отчасти по наитию: без чемодана мы — вольные птицы), но она придержала меня:
— Не
На ней светлая плиссированная юбка, кофточка без рукавов. Все так ладно, слитно. Зачем ей белое платье?
Так и ходили мы — сначала по перрону, потом по привокзальному переулку: она — с платьем, которое в ателье, я — с нелепым чемоданом.
Она то и дело смотрела на часы:
— Опоздаю, еще чуть и опоздаю…
И снова — разговор в двух течениях: в словах — с мусором, с часами, с выпускным вечером, и глубинное, ключевое, обдававшее холодом сердце: когда увидимся и увидимся ли вообще?
Лишь однажды его узелок вывернулся наружу.
К нам подошла молоденькая, разбитная цыганка: погадать.
— Не до тебя, — отрезала Лена с сердцем, с тем страдальчески-гневным броском головы, от которого даже цыганки уходят.
Порадоваться я не успел. Она протянула мне руку:
— Счастливо тебе.
Меня отшили так же, как и цыганку, и мне ничего не оставалось, как повторить Лене ее же:
— Счастливо!..
Рука у нее была холодная, с ледком.
Она уходила, я оставался. Она оставалась, я уезжал. Мы оба были во власти срочных, казавшихся нам очень важными, дел.
Что осталось от моей поездки в Москву?
И что осталось от ее платья?
Та же ленточка асфальта, впадающая в заповедные заросли крапивы, тот же забор вдоль нее — ни на сантиметр не подрос за полтора десятка лет. Я прошелся по переулку из конца в конец под немилосердным солнцем и только теперь заметил, что он называется Прогонным.
Значит, когда еще не было города, когда было село, станица, по переулку гоняли общественное стадо: на пастьбу и обратно. Мычали коровы, кричали мальчишки, пыль столбом…
Я жил на квартире у Вити Фролова. (С таким же успехом мог бы написать, что жил на квартире у Господа Бога. Просто жил у них, и все — как в интернате. Что зарабатывалось, то было наше, что было наше, то не делилось: жизнь еще не раз возвращала мне и материны ужины для пришлых людей, и ее солому на полу.) Ходил на работу, писал письма Лене — под насмешливыми взглядами Витиной младшей сестры. Изредка получал письма («Учусь в Гурьеве в пединституте, недавно прочитала интересную книгу…») — под любопытными взглядами Витиной сестры.
И вдруг — такое письмо.
Вместо почтового ящика у нас старый, облезлый портфель, висевший в палисаднике, как мичуринский плод. Я вынул письмо, прочитал его и тут же, в облетающем палисаднике, стал перечитывать.
Почерк ее — правильный, округлый, без того шлака хвостиков и палочек, объеденных букв и косноязычия скорописи, которые накапливаются с годами. И этим сильным, цельным почерком — слова, которые я даже подсказать ей не мог, не догадался бы — настолько цельны, незамысловаты они.
Даже самый заурядный человек бывает гениален, когда его устами говорит горе и любовь. В мертвых точках душевного напряжения открывающийся вдруг дар слова, этот конденсат человеческой души — одно, может, крайнее из ее превращений под многократными, почти физическими перегрузками, этот дар — спасителен. И вообще, пожалуй, слово гениально, когда
Я слышал, как мать причитала над сыном: «Сыночек мой, да ты же был такой моторчик. Да ты же так чисто одевался. Да бабы встренут на улице и всегда скажут: «Катька, да у тебя сын как американец…»
Я хорошо знаю эту обычно молчаливую, даже угрюмую женщину. Пережила бы она эту тяжкую минуту, эту короткую дорогу от порога до кладбища и долгую — от кладбища до порога, если бы не открывшийся на последнем пределе дар, когда слова пошли горлом, как кровь. Незамысловатые в сущности слова. Они, будучи окрашены, пропитаны материнской кровью, стали гениальны. Неграмотная женщина оставила миру самый яркий, правдивый — не побоюсь сказать, вечный образ сына. «Моторчик», «американец» — неуместные вроде бы слова, но попробуй вынуть их, заменить: образ потускнеет, рассыплется.
У нее просто выхода не было — или в слово, или в безумие. В смерть.
Мое решение было таким же цельным, как и ее слова. Мгновенно, в палисаднике же, принятое и совершенное в своей полноте: на следующий же день я уже летел в самолете Минеральные Воды — Гурьев. Откуда только прыть взялась: раздобыть билет в канун октябрьских праздников, не потеряться в осенней перелетной сумятице узлового порта. Наконец, просто решиться на первый в жизни полет…
Самолет, маленький и старый даже по тем временам, влачился по мутному, уже незрячему небу, как вслед за кочующими отарами влачатся по осенней степи скрипучие чабанские арбы с привязанными сзади перекормленными псами. Полет был долгий, с посадкой в Астрахани — пустая, с вымокшей аэродромной растительностью степь, переходящая в такое же вымоченное, обескровленное море, только усилила ощущение кочевья — и люди тоже расположились в самолете, как в арбе. Одни, рассупонившись, спали, другие лениво переговаривались друг с другом. Сидевшая впереди молодая женщина подбрасывала на руках выпростанного из пеленок малыша, и слабая завязь его тельца на мгновение зависала над нами в нежной листве материнского смеха. В своей высшей точке, когда ее руки мягко, обволакивающе — как послед — касались младенца, движения женщины напоминали движения брюлловской сборщицы винограда, красивые, покойные, счастливые. Это может показаться странным, но у меня было такое же состояние, как у этой молодой матери, — полного покоя, редкой уверенности в себе. Так же, как материнство делает любую женщину безусловно значительной, так и каждого из нас безусловно значительным — хотя бы в собственных глазах — делает чья-то любовь. Наверное, это естественнейшее, оптимальное человеческое состояние — быть любимым — уже хотя бы потому, что вовлекает нас в естественный круговорот жизни.
Вышел на утлый, с паучьими ножками, трап и снова увидел степь.
Вряд ли этот факт остался бы в памяти, если бы открывшаяся мне степь не была лесом, горами, морем — тем, чего я до тех пор по-настоящему не видел. Так непохожа эта дикая стихия, посреди которой, как огрызок мачты с оборванным парусом, трепетал наш хилый трап, на степь, которую знал в родных местах, домашнюю, прирученную. У нас она тоже просторна, но чтобы вот так — от края и до края, от неба и до неба — нет. В такой степи даже не потеряешься — утонешь. У нас она тоже равнинна, но не так неумолимо для глаза, летящего здесь вдоль бесконечной прямой, как по отвесу бездонного колодца — томясь и пугаясь падения. И так же не похожи на наши осенние, вытирающиеся, как пух, злаки эти жесткие, свалявшиеся, вставшие дыбом в яростной самозащите травы, до последнего цепляющиеся своими гниющими корнями за каждый лоскут заунывной земли.