Интерпретаторы
Шрифт:
— В такой обстановке, — заговорил Кола, не отрываясь от блокнота, — он все сжимает в железных руках, всемогущий бог среди смертных... Так я представляю себе твоего старика. И белая, белая седина.
— Теперь он, наверно, совсем ослеп? — обратился Эгбо к гребцам. Те неуверенно забормотали, сбиваясь и заикаясь. Эгбо почувствовал кодекс запретов, и с ним пришло ощущение собственной отчужденности.
— Но я же его внук, — возмутился он. — Я же ему не чужой.
Гребцы молчали. Эгбо настаивал:
— Я был ребенком, когда посетил его в последний раз, и тогда его зрение стало ослабевать. Он сейчас не совсем ослеп?
Старший
— На вопрос, отчего их мысли за кожаными щитами, советники отвечали: «Царь говорит, что он слеп».
Призраки предков вереницей шли перед Эгбо, они отталкивали и влекли. А эти предчувствия и сомнения у конца путешествия, рядом с целью — разве они не попытка воскресить прошлое, позабытое и прекрасное? Эгбо вздрогнул при этой мысли. Но кто я, чтобы тревожить минувшее? Кто? Он только знал, что презирает век, замутивший его истоки.
Кроме того, в его возвращении была опасность для деда, и тот принимал ее, зная, что рискует властью. О, если бы речь шла только о власти! Но Эгбо давно уже видел опору своей мужественности и искупительную благодать в самом существовании старика. А теперь все подтачивают проходимцы и полулюди, надутые ветром. Речь идет о чести семьи — в конце концов, я из рода Эгбо!
Что же, он может остаться здесь навсегда. Мечтавшие о просвещенном правителе посланцы Союза наследников не давали ему покоя. Он даже начал мысленно сравнивать власть вождя с серыми картотеками Министерства иностранных дел. Постепенно в нем утверждался гнев и страх перед изысканной западней. Чего им надо? Он ничего им не должен! Но вот на лодке проплыл незнакомец, и в каждом его выдохе слышались звуки их увещеваний. Это был незнакомец, отделенный от него тонкой перегородкой одного поколения. Но так же на лодке от селения к селению плавал его отец, проповедуя слово божье, которое принимали и которое ничего не меняло в жизни. И случайная смерть отца оставила больше сомнений, чем все его проповеди. Его мать была княжной Эгбо, и ее груз приходилось теперь нести. Она должна была унаследовать власть, но взамен приплыла туда, где ныне ржавеет пушка... Он был больше не в силах распутывать узы родства и чувствовал, как они оплетают его.
Весла изредка погружались в воду, чтобы течение не уносило лодку дальше от берега. Подчиняясь снотворному полдню, голова Секони упала на грудь. Но остальные насторожились, сознавая неловкость незваного посещения и серьезность его причин.
— Так мы пойдем к твоему старику?
— Не знаю, — ответил Эгбо.
Теперь, когда нужно было сходить на берег, он видел в ином свете свое всегдашнее разочарование и не мог отделить опасений за честь рода от судьбы сгоревшего огнеглотателя. Наконец он сказал себе, что селение на берегу — это смерть. И все же оно влекло его как возможность скрыться от мира, и он чувствовал запах его устарелых угроз и подспудных жестокостей и не мог не признать его темной жизненной силы.
— Как это ты не знаешь? Не вез же ты нас в эту даль, только чтобы сказать, что не знаешь?
— Слепой старик и его народ ждут чуда от нашего мифического всезнания. Но что может дать мне такая жизнь?
— Хотя бы столько жен, сколько хочется, — сказал Банделе.
— Да, конечно. Это серьезный довод.
— А власть? — сказал Кола.
— Такая власть хороша только как хобби. Она велика,
— Но раньше ли, позже ли все распадется.
— Я не хотел бы этого видеть.
— Но кто остановит распад? Не твой дряхлый дед.
— Это можем сделать лишь мы.
— Но захотим ли?
— Конечно нет. Мы слишком заняты, только неясно чем. Я всегда задаюсь вопросом: чем же мы заняты? Мы, как слуги, несем на себе глашатаев будущего, которые в сердце — рабы и по сути — мыльные пузыри. Вам не кажется, что наша жизнь может оказаться речной гладью, по которой скользят дураки и которая отражает движение народа, начатое не нами?
— Я не на государственной службе, — пожал плечами Банделе.
— Но ты согласен с системой. Ты в ней живешь. Ты в ней сердцевина полого тростника.
— И поэтому власть привлекает тебя? — спросил Банделе.
— Я не хочу быть речной гладью.
— И отступником, — вставил Кола.
— То есть?
— Отступник это лицо, которое я не могу нарисовать, даже плохо. Полная безликость.
Гребец погрузил руку в воду и с тревогой сказал:
— После полудня прибой меняет течение.
— Нас относит от берега?
Гребец кивнул.
Стараясь казаться наивным, Кола спросил:
— А сколько жен у твоего деда?
Эгбо понял и рассмеялся:
— Я же сказал, что это серьезный довод. Я думал об этом. Серьезно и долго. Какая возможность — не только наполнить свой дом женщинами, но и быть за это в почете. Не знаю, сколько жен у него, но я бы завел их великое множество.
— Зачем?
— О, я мечтал об этом десятки раз. Возрождение старых обычаев. Пример для всего мира.
— Ты первый из нашего поколения, кто мечтает о прошлом.
— Наоборот. Многоженство весьма современно. Конечно, оно возникло давным-давно, но кто тогда называл его многоженством?
— Ладно, ладно. Сойдем мы на берег?
Словно не слыша вопроса, он продолжал:
— Иногда я и сам вижу его бессмысленность. Какая, скажите, разница между гнусной речной рыбешкой и грязной портовой жабой? Какая разница?
— Никакой.
— И в этом бы я убедился, если, поддавшись соблазну, занял место вождя. Разницы нет. Иногда я даже способен сказать себе: «Твой дед — всего лишь прославленный разбойник». Но и это не помогает. Лучше быть прославленным разбойником, чем горластым рабом.
Лодочник указал на воду. Течение стало заметным, оно вздувалось, как мышцы под сонной кожей удава. Оно вас задушит, мог бы сказать гребец, задушит руками русалок, затащит в глубинные пропасти ласково, по-матерински.
«Рано, — подумал Эгбо, — рано вам услаждаться еще одним Эгбо». Надо было решать, а выбора он не сделал или не знал, что сделал.
— Ладно, поплыли.
— Куда? Ты не сказал куда.
Может быть, Эгбо хотел, чтобы лодка сама поплыла, сняв с него бремя выбора, но Банделе всегда отличался упрямой настойчивостью. И Эгбо просто сказал: