Интерпретаторы
Шрифт:
В упоении она закинула голову, причащаясь псевдотропической свежести пальм, бананов и прочего, намалеванного посреди потолка. Ведущий ударник наступал на нее, зацепив ее плоть крюком барабана. Зеленые и оранжевые ленты дождя оплетали ее, спадая с краев зонтичного навеса, а ее отражения чередовались в кривых зеркалах ручки зонтика. Менявшийся ветер бросал на нее струи воды, но она их не замечала. Ударник ретировался, отирая рукавом мокрую гладь барабана, но голос его был с танцующей.
Длинная, тонкая, обманчиво
— Пусть бросит, — сказал Эгбо.
— Ей место в луже, — сказал Ласунвон.
— Тебе тем более, Ты кончишь лужей.
— Пусть адвокат выскажется, — предложил Саго.
— Пусть, — согласился Эгбо. — Но он зашел чересчур далеко. Он собирался выказать чувства.
Банделе расхохотался.
— Оставь Ласунвона в покое, — сказал Саго. — Он то, что он есть.
Взяв у Банделе рисунок, Эгбо сказал:
— Шейх прав. Ты циник. А теперь давайте послушаем.
— Чем ты недоволен?
— Если не обращать внимания на зоб и придуманных утконосов...
— Отчего придуманных? Взгляни на пол. Как бы она еще могла танцевать в луже?
Эгбо с отвращением отдал рисунок.
— У тебя мозги не в порядке. — Песня, стон, сказка прошлого напоминали о долге, и он сжал кулаки.
Затем, откинувшись, он стал наблюдать за танцовщицей, и ее самозабвение передалось ему. Но вторглась карикатура, и он про себя проклял Колу.
— Это слишком. Взгляните, женщина танцует всем телом, а не только ягодицами.
Она была по-прежнему сама по себе, ноги в воде, мерцающий бархат с рисунками Оволеби — крик прошлогодней моды, — намокнув, тащился за ней. Эгбо назвал ее Оволеби. Он несколько раз повторил это имя: Оволеби, Оволеби.
— Вот именно. Я никак не могла вспомнить, как называется этот рисунок, — сказала Дехайнва, но Эгбо ее не услышал. Он старался взглянуть под закрытые веки танцующей. Она не видела больше текущих подмышек зонтика, и вода текла на нее, снисходительную и таинственную, как священные холмы. В такие ночи под звон железных колоколов и призывы оголенных барабанов даже старые женщины подставляют небу морщинистые чресла. Танцовщица повернулась, и он видел ее брови, изогнутые, как радуги, ее холмы и стремнины.
— Как река в половодье.
И Эгбо закрыл глаза, чтобы не видеть влажных берегов, по которым тосковали его плечи.
— И это не только дождь, — оправдывался Кола. — Пот, главным образом пот. У нее железные мышцы, как же иначе сдвинешь такую махину.
Эгбо украдкой взглянул на оригинал.
— Освещение обманчиво, — настаивал Кола. — Допустим, на лице ее покой, но этот покой...
— Покой! — не выдержал Эгбо. — Покой выше всякого разумения. Потусторонний покой божества! Покой постели после любви. Покой! Покой — из самого сердца любви?
— Как бы там
— И только? — переспросил его Эгбо. — Перед тобой сама сущность черной женщины, а ты говоришь...
Кола протянул ему новый портрет танцовщицы. Эгбо изучил его.
— Иногда мне хочется убить тебя, безбожный пачкун.
— Ну с чем ты сейчас не согласен? — Кола отбросил карандаш.
— С чем? Да где же сумрачные холмы и дымчатые расселины? Где они? Вместо них ты нарисовал два апельсина. — Он был прав. Даже на бумаге они колыхались независимо от фигуры.
— Вот что, бери карандаш и рисуй сам.
— Не могу, — сдался Эгбо, — не могу, и поэтому тебя надо бы утопить.
— Не знаю, при чем тут апельсины, — сказал Ласунвон. — Но, кажется, стало получше.
— Адвокат одобряет, — сказал Саго.
— Не хихикай, — обиделся Ласунвон. — Что ты в этом сам понимаешь?
— Достаточно, чтобы видеть, как Эгбо хочется переспать с оригиналом.
— С ней? — хохот Ласунвона привлек внимание многих. — Переспать с ней?
— А почему бы и нет? — в голосе Эгбо был вызов.
— Она отвратительно жирная. Я слышу, как хлюпают ее ягодицы.
— Хам. — Эгбо не сводил глаз с невыразимо самостоятельных апельсинов. Саго тоже смотрел на них.
— Они как близнецы-спутники в космосе.
Эгбо уставился на него, и Саго попытался загладить вину:
— Белая женщина таких размеров была бы бесформенной, но черная...
— Еще одно беспочвенное обобщение, — сказал Ласунвон.
— Не такое уж беспочвенное. Я видел белых и черных в родной им среде и знаю, о чем говорю. Она огромна, но в ней ничего лишнего. Ей на пользу каждая унция плоти, она женственна.
— А сам бы ты с чей пошел?
— Только попробуй! — Дехайнва ткнула его в бок.
Эгбо не сводил с танцующей глаз:
— Я бы заткнул себе уши ее грудями, и если бы бог воззвал ко мне: «Эгбо», я бы ответил: «Зайди попозже, я ничего не слышу».
Пришедший в ужас Секони тотчас пошел в атаку:
— Нннет... Тттак нельзя... Жжженщина это ппплоть религии, Сссорить ее c бббогом...
— Не будь так серьезен, Шейх, — возмутился Саго. — Что, уж нельзя пошутить?
Секони ожесточенно затряс головой, и Банделе сказал ему:
— Ты не сдержался и сам себе навредил.
Несколько секунд все ждали ответа, и наконец Секони взорвался:
— Пппрофанация!
Эгбо не сводил с женщины глаз.
— С чего ты решил, будто я шучу? Дождь отключает от мира и предает тебя в руки любви, — бормотал он и затем обратился к Секони: — Что ты нашел дурного во вздохах по плодам из господня рога изобилия?
Секони начал бороться со словами, но взгляд его вдруг упал на рисунок Колы. Он с отчаянием притянул его к себе и чуть не задохнулся от возбуждения.