Интерпретаторы
Шрифт:
— По течению.
— Как отступник? — расхохотался Кола.
Тень гнева упала на его лицо; он не в силах был позабыть неудачу своей последней попытки и особенно то, что дорога назад оставалась открытой — как спасение. Он огляделся, ища, на ком бы сорвать злость. Нашелся один Ласунвон, адвокат и политик. Он всегда приставал к их компании и служил подобием мусорной урны для извержения эмоций и никогда не роптал. Эгбо молча смотрел, как того удушает тугая резинка факультетского галстука, обладавшего собственной волей. Кадык Ласунвона прыгал, пиво в нем устремилось
Банделе взял опустевший соседний столик за тонкую длинную ножку и водрузил его боком, как щит от порывов дождя и ветра. Саго внезапно вздрогнул.
— Ты дрожишь, — сказала Дехайнва, положив ему руку на лоб.
— Сыро, — ответил он, — Я не дрожу, только к сырости все не привыкну.
— Врешь. Ты вчера простудился. — Она обратилась к соседям: — Он опять ездил по дороге к Апапе. Знаете зачем? Похихикать над застрявшими в грязи машинами.
— Неправда. Я ищу там в рытвинах нефть.
— Смешно.
— Нисколько. Надо только увидеть, как она выступает прямо на середине дороги.
— На велосипеде в такую погоду! Оттого-то все и зовут тебя коммунистом. Знаешь, ты — первый в списке лиц, подлежащих заключению без суда.
— Пусть сначала примут такой закон.
Дехайнва, все еще гневаясь, повернулась к Банделе:
— Он вернулся с больной головой, и из носа текло. Поделом ему.
Саго скорчил гримасу и укутал голову шалью. Воцарилось, молчание.
Труба пронзила ночь последней крикливой нотой, и саксофон отступил в тень; раненая змея уползала с непристойным шипением. Кола изрисовал все бумажные салфетки, и Секони указал ему на свободный уголок одного наброска, но тот покачал головой:
— Тут и боб не поместится. — И он стал размахивать пачкой рисунков в надежде привлечь внимание официанта. Секони взял у него шариковый карандаш и нарисовал в отвернутом уголке что-то, подобное луковице.
Кола сдался. Официанты толпились у бара. У них был усталый, отсутствующий вид; двоих загипнотизировали потоки воды, низвергавшейся с крыши. Кола взглянул на луковицу и обратился к Эгбо:
— О чем это ты говорил?
Громкий скрежет раздался в слепом воздухе, жалоба вымокших голых стропил, — вот-вот где-то мог обрушиться цинк. Все смотрели на низкие крыши, но Секони видел, как кошка:
— Вввон тттам. — И тотчас донесся грохот и мокрый стук кирпичей и за ним приглушенный лязг кровельного металла.
— Один зуб, — объявил Эгбо. — Из гнилой десны горизонта выпал один зуб.
— Ннно тттам сссегодня бббудут бббездомные, — Секони заикался сильнее обычного. — Нинам ссследовало бы пппойти тттуда и пппомочь.
Саго начал похрапывать. Обычно гроза вдохновляла Эгбо, сегодня же он хмурился и осыпал небо упреками:
— Я тебя не просил ликовать над моим несчастьем.
Кола стал рисовать на левой руке. Банделе, словно домашний геккон, забился в угол.
Люди сказали: «Крепкая голова»; для Эгбо же это было лишь детским упрямством, и он вновь рассердился на собственное бессилие. Чужие и взрослые мудрые люди, вытащив его из воды, сказали: «Крепкая голова». Но они не спасли дочь вождя и мужа ее, проповедника. Их тела извлекли из воды только к вечеру. И начался путь из
— Моя тетка в компании с вами, — заявил Эгбо, — но это не значит, что я должен стать у вас продавцом.
Было и нечто похуже.
— Приветствуя старших, — учил купец, — надо ложиться на землю.
— Как, прямо лечь на живот?
— На живот, чертов сын.
И Эгбо его деликатно поправил:
— Мой отец был достопочтенным священником, и он никогда не учил меня ложиться на землю.
Схватив кобоко, купец спускал с Эгбо три шкуры.
— Мальчишка! — кричал он. — Плеть тебя вразумит!
Через несколько лет Эгбо отправили в интернат, и он возвращался к купцу лишь на каникулы. Опекун его поджидал, и брюхо его, распухшее от амалы, колыхалось над узким ремнем. Эгбо ставил свой чемодан, брал себя в руки и приветствовал старшего стоя. Из-под стула взлетала плеть, но против нее находились теперь разумные доводы:
— Если я перед богом встаю на колени, так как же я буду ложиться на живот перед вами?
И купец замирал, и плеть трепетала в руке. Может быть, бог подслушал их спор и стал на сторону Эгбо? Испугавшись такой мысли, Эгбо ждал небесного гнева. Он целыми днями старался быть незаметным, говорил только шепотом, ждал, что бог позабудет дерзкую мысль и его самого. Но ничего не случилось в течение недели, двух, трех, и Эгбо вновь осмелел. Он все равно прав, и слово его вовсе не детский лепет. Но для расправы не трудно найти причину, и Эгбо в полночь нашли в роще Ошун у края реки, он лежал и слушал.
— Что ты тут делаешь? — спросили его.
— Молюсь, — был ответ, и его избили за возвращение в язычество.
— Цивилизованные дети молятся в церкви, — кричала тетка, — в церкви, а не в проклятой языческой роще!
Они ждали конца дождя, порой погружаясь в дремоту.
Саго пошевелился, привлек к себе Дехайнву и прошептал:
— Скажи честно, я кажусь таким же пустым, как и все?
Но Банделе услышал его и сказал:
— Пустопорожним, как политик на пресс-конференции.
— Эти двое до сих пор живы, — сказала Дехайнва о Коле, чья ладонь была испещрена чернильными линиями, и о Секони, который боролся с камешками, силясь сказать неизвестно что. Конечно, про камешки он выдумал сам, и это было единственным юмористическим отступлением в жизни, полной мучительной откровенности...
— У ммменя в дддетстве была пппривычка глотать кккамешки... И кккогда я иккаю... они ппподступают к гггорлу и не дддают ггговорить. — Так называемая икота была особенно сильной, когда Секони был чем-то взволнован. Тем более что из-за нее все в устах его приобретало комический смысл. Попытки высказаться делали его беспомощным ребенком, и он бунтовал под напором мыслей, ищущих выхода. Пошлость, неразбериха, нечленораздельность, даже собственные обычные слова и поступки — все ошарашивало его новизной, и он терял дар речи.