Интимная лирика
Шрифт:
где зверье дрессирует людей,
где напалм на арене клубится,
где роняют жонглеры-убийцы
бомбы на головы детей.
Как никто, в этом трепетном зале
темноглазые зрители знали,
что, шагая по детским телам,
злые фокусники по-драконьи
во взаправдашнем иллюзионе
пополам распилили Вьетнам.
В парусиновом цирке ханойском
каждый зритель артистом был свойским,
каждый зритель любого бы спас.
Так боится чужого
тог, кто сам на жестокой арене,
тот, кто знает, что значит упасть.
Братский страх за того, кто в полете,
это чувство великое локтя,
без которого мы — не семья.
Страх животный — у труса дрянного.
Страх бесстрашных — всегда за другого,
и в бою никогда — за себя.
Ханой,1972
Убитые дома
Дом —
это человек
с характером,
лицом.
Он может,
очерствез,
стать даже подлецом;
впускать в себя
лишь тех,
кто нужен,
кто в чести,
и чью-то бедность
в грех
надменно возвести,
играть в салон,
в музей,
вино держать всегда,
но не принять друзей,
когда у них беда,
лжи отпускать поклон,
а правду отлучить,
и, словно телефон,
и совесть отключить.
Тот дом,
где чья-то боль
не гостья за столом, —
пусть сгложут черзи,
моль,
пусть он горит огнем!
Но чем виновен дом,
вьетнамский сирый дом,
где жили лишь трудом
над рисовым прудом?
Кому он помешал?
Кого он искушал
тем, что едва дышал,
но все-таки дышал?
Когда невмоготу
соседу было, —
там
фасолинку
и ту
делили пополам.
Там не было зеркал.
Повешенный на крюк,
роль зеркальца играл
консервной крышки круг.
Устав в грязи брести,
курил свой табачок
ребенок лет шести —
вьетнамский мужичок.
И помогала мать,
шепча: «Терпи, сынок...»,
пиявки отодрать
с разбитых мокрых ног.
Кто выжег до конца
лоскутья-огородики
и стены, где сердца —
единственные ходики?
Провинция Винь Линь,
такой ли
Страшнее всех пустынь
зола,
зола,
зола.
И вижу я с холма,
почти сходя с ума,
убитые дома,
убитые дома.
А сколько в них надежд
разбили и сожгли...
Эй, сытенький коттедж,
прощения моли!
Все избы,
все мансарды
и снежные иглу,
скажите
громче Сартра:
«Пора кончать войну!
Пора кончать войну,
навязшую в зубах,
погрязшую в дыму,
завязшую в гробах.
Не доверяйте сну —
тревогой ночь полна.
Кто не убьет войну, —
того убьет война».
1972
Вьетнамская самодеятельность
Принасурьмились оркестранты,
брови кисточкой навели.
Самодеятельные таланты
на эстраде рыжей земли.
Неуклюжи фанерные горы,
и по лесенке, скрытой от глаз,
то вздымаются в гору актеры,
то нисходят пророками масс.
Все актеры — солдаты Вьетнама.
Неумело положен их грим,
и идет полуфарс-полудрама
с пеньем сольным и хоровым.
Ловят девушка с парнем шпиона,
но потом среди роз восковых
переходит в любовь потаенно
комсомольская бдительность их.
Не целуются. Пошлость такую
режиссер не позволит ни в жизнь.
Революция и поцелуи
несовместны — вот главная мысль.
Но, следя за развязкой неясной, —
как бы кто не подвел на беду —
руководство за скатертью красной
напрягается в первом ряду.
Не подводят, и губы отводят,
и ползут на коленях у пальм,
и носами так бдительно водят,
где окурок «Пол Мелла» упал.
Но сижу я, по счастию, с краю,
и я вижу: за сценой смела,
та артистка, уже не играя,
парня в губы целует сама.
Ах, какая в агитке осечка!
Он выходит, поклоны творит,
а «предательское» сердечко
на размазанном гриме горит.
И восторженность детская зала
ну, ей-богу же, в тысячу раз
больше, чем эта пьеса сказала,
говорит о сознании масс.
Руководство само не железно
и смеется, простив этот грех.
Неживуча любая аскеза,
если есть поцелуи и смех.
Нет, не все режиссерам покорно.