Интимная лирика
Шрифт:
гербицидовые брызги
со стволов,
которым зло
ядом шкуру содрало?
Разве
машущий бойцам
лишь одной рукой пацан,
трижды ранен в десять лет,
уничтожил Диснейленд?
Нет,
он сам узнал горбом
прелесть шариковых бомб.
Разве,
пришивая лямки
детям после шумных игр,
бомбы делают вьетнамки
из своих усталых игл?
Нет,
под
иглы подлых бомб вошли.
А мой друг — поэт Те Хань,
детски преданный стихам,
разве тронул тот погост,
где в могиле Роберт Фрост?
Нет,
но он не позабыл
боль разбомбленных могил.
Долог дождь,
долог дождь,
но не дольше,
чем война.
Да, победа, ты придешь,
но тяжка твоя цена.
Хватит бомб!
Хватит бомб!
К небу каждый взрыв —
столбом.
Это страшные столбы
человеческой судьбы.
Хватит бомб!
Хватит бомб!
Если есть на свете бог,
что же он молчит,
ханжа,
руки смирненько сложа?
Пусть все бомбы принесут,
пусть над богом будет суд!
Встань судьей,
поэт Те Хань,
Галя, встань,
и, Петька, встань.
Встань из гроба,
Роберт Фрост.
Встань, Уитмен, в полный рост.
Встань,
всегда во всем права,
неизвестная вдова!
На плечах у вдов хрустят
рисом полные мешки.
12 Е. Евтушенко
Алюминием блестят
в косах вдовьих гребешки.
Тяжек,
если пуст,
мешок.
Легок,
если он набит.
Самолетный гребешок —
вот конец
тех, кто бомбит.
17-я параллель, 1972
Гордая бедность
Сандалеты из автопокрышек
на ногах стариков и мальчишек.
Сорок донгов у грузчиц зарплата,
и к заплате прижалась заплата.
У лоточниц лишь пуговки, нитки,
и значки, и значки: их в избытке.
Но не любит, чтоб им выражалась
снисходительно чья-нибудь жалость.
И моральней любого богатства —
горькой
Плачут женщины на пепелищах,
но ни разу не встретил я нищих.
Если руку протянут здесь — только
чтобы взять в эту руку винтовку.
Все по карточкам — только не юмор.
Он в измученных людях не умер.
Люди ходят не хныча, не горбясь.
Все по карточкам — только не гордость,
и по гордости с Ленинградом
эти люди в истории рядом.
В этой бедности гордой — победность.
В этом будущего черты,
если все-таки з гордую бедность
люди выбились из нищеты.
Ханой, 1972
Страх бесстрашных
В парусиновом цирке ханойском,
осажденном ребяческим войском
и ребячеством взрослых солдат,
я почти не смотрел на арену,
понимая бесценную цену
тех, кто в зале со мною сидят.
В этот миг на всемирной арене
был с прорехою на колене
вьетнаменок, сося леденец,
и его изможденная мама,
что в ладони билетики мяла,
и в оливковой форме отец.
Они бомб не боялись — привыкли,
но боялись по-детски при виде
рисковавшего прыгуна.
Им казалось: все это — неложно.
Им была очевидная лонжа
по доверчивости не видна.
И когда — всю в румянах — артистку
распилили, как будто редиску,
в зале ахнул привставший народ.
Дети, взрослые замерли в страхе,
словно эта артистка на плахе
и, несчастная, не оживет.
Как боялись они! Как боялись!
И как после счастливо смеялись,
веря в бедные чудеса!
Тот всех в мире счастливей смеется,
кому горе и кровь дали отпуск
хоть на два с половиной часа.
12*
179
На манеж выходили жонглеры
и бросали шары и жаровни.
Ef том и прелесть подобной игры,
что обугленность шара земного
заслоняют — пусть хоть нанемного! —
циркачей золотые шары.
Но счастливым быть может лишь циник
от другого — кровавого цирка,