Иные
Шрифт:
— Теперь ты точно покойник. — И громко объявил свой результат: — Шесть!
Дырка от пули была сильно выше центра. Из-за того, что Борух испугался и присел, Ансельм промазал. За это Борух получил короткий и точный удар в живот. Ансельм сунул ему пистолет и забрал мишень.
Теперь пришла очередь Боруха стрелять. Эберхард скомандовал приготовиться, и Борух кое-как заправил патрон, взвел курок. Наставил пистолет на Ансельма, прищурился. Мишень, далекая и нечеткая, плавала в прицеле. Иногда голова Ансельма тоже попадала
Время будто замедлилось. Борух даже успел подумать страшную мысль: ведь если он сейчас выстрелит и попадет в Ансельма, это спишут на несчастный случай. Возможно, Боруха серьезно накажут, но все равно решат, что это просто случайность.
Вот только сам он никогда не поймет, что вело его руку: тяжесть пистолета — или злость.
Наверное, что-то в Борухе изменилось, потому что у Ансельма вдруг вытянулось лицо. Глаза полезли на лоб, а уголки губ, наоборот, поползли вниз. Пальцы впились в мишень.
Ансельм глядел на Боруха и боялся его.
— Огонь! — крикнул Эберхард.
И тогда Борух бросил пистолет и побежал.
Профессор Любовь
Входя в квартиру, Синицын всегда робел и долго прихорашивался перед овальным зеркалом в прихожей, прежде чем переступить порог кабинета. Любовь Владимировна его не торопила. Как и многие другие, Синицын ходил не по своей воле. Он участвовал в финской кампании, а спустя полгода случился некрасивый срыв прямо на службе. Тогда Синицын угодил сначала в Кащенко, а потом уже к Любови Владимировне, на долгое лечение.
Синицын вошел, шаркая гостевыми тапочками. Он выглядел встревоженным. Любовь Владимировна стала расспрашивать его об успехах, и Синицын, воодушевившись, рассказал, как прекрасно держит себя в руках на службе и как справляется с приступами гнева.
— Я же понимаю, что теперь совсем другое время, мирное, — рассуждал он с грустной улыбкой. — И так себя вести, пугать людей — нельзя.
От коллег из Кащенко Любовь Владимировна знала, что именно произошло: напал на сослуживицу, угрожал ножом. Но сам Синицын о своем срыве пока говорил обтекаемо, и она не давила.
— Это просто война. — Синицын постучал себя пальцем по виску. — Вот тут, сидит в голове. Я как почувствую какую-то угрозу, так сам не свой становлюсь. Но сейчас уже гораздо лучше, Любовь Владимировна! Ведь я лежал в больнице, и мне помогло. Так что теперь я знаю грань, в психушку больше не хочу.
Она кивнула, будто соглашаясь с ним.
— Рада слышать. Ну а как дела дома? — спросила небрежно, как если бы они с Синицыным были старыми приятелями, которые встретились поболтать о том о сем.
— Дома? Замечательно! — воскликнул Синицын и взбрыкнул левой ногой. Его улыбка застыла, словно приклеенная, а нога мелко заходила вверх-вниз, нажимая на невидимую педаль.
Минут пятнадцать Синицын кружил вокруг проблемы, прощупывая почву. И только когда убедился, что
— Из-за чего? — спросила Любовь Владимировна, делая отметку в журнале Синицына.
— Из-за того, что она вбила себе в голову читать эти упаднические стихи, — выплюнул он, вдруг ощетинившись. — С кем-то спуталась, бегала по вечерам из дома, якобы за продуктами…
— Какие стихи? — уточнила Любовь Владимировна и мельком взглянула на ногу.
Нога Синицына дрыгалась так, что он и сам, наконец, заметил и хлопнул себя по коленке.
— Да этой! — гаркнул он и жестом показал большой нос. — Ну, я ей устроил, конечно, Ольге-то моей. Сообщил, куда следует, что стишки-то неблагонадежные, пусть их запретят к едреной матери. А книжку сжег — чтобы неповадно было всякую контру в дом таскать. Ну, постращал еще маленько…
— Постращали? — Любовь Владимировна приподняла бровь. — Как именно?
— Да кочергой, знаете... — Перехватив ее взгляд, Синицын спохватился, залепетал со смешком: — Вы только не подумайте, Любовь Владимировна, ничего такого! Ну, не убил же, в самом деле! Да и сами посудите: нужно было ее наказать, бабешку-то. Это ж как она рисковала!.. И было б из-за чего, а то — какая-то рыдающая поэтесса. Ни уму, ни сердцу.
— То есть, — уточнила Любовь Владимировна, записывая, — вы сожгли личные вещи своей жены, написали донос на стихи и… эм-м… пригрозили кочергой. Так?
Нога Синицына успокоилась, и он благостно вытянул ее вперед.
— Исключительно для острастки, — кивнул он. — Я ведь законопослушный гражданин и как муж несу ответственность за моральный облик своей жены.
Любовь Владимировна задержала руку над журналом и внимательно посмотрела на Синицына. Тот улыбался.
— Потрясающе, — проговорила она. — И как к этому отнеслась ваша жена?
— Поплакала, конечно, — со вздохом признал Синицын. — Зато больше никуда не шляется, стихов не читает. Тихонько сидит, как мышка-норушка, лишний раз и взглянуть боится. Дома — мир и порядок. — Он снисходительно покачал головой. — Хорошая она у меня, конечно. Красивая, старательная. Жаль только, как дитя безмозглое, присмотр ей нужен.
— Но вы не видите ничего общего между прошлым инцидентом и новым?
Синицын замотал головой, и его жидкие волосики, старательно приглаженные в прихожей, растрепались.
— Что вы! — воскликнул с возмущением, будто Любовь Владимировна его оскорбила. — Это совсем другое.
Вдруг на лестнице послышались шаги, и Синицын, вспугнутый, дернулся. Любовь Владимировна наскоро свернула сессию, пообещав, что к этому разговору они еще вернутся. Синицын, довольный, словно школьник, которого отпустили с последнего урока, попрощался до следующей пятницы. Столкнувшись в дверях с новым посетителем, он опрометью выскочил на лестничную клетку.