Инженер Петра Великого

Гросов Виктор

Литейка, куда меня иногда посылали помочь, — это вообще картина удручающая. Формы из песка и глины, чуть тронь — рассыпаются. Литье тупо в землю… Металл плавят в тиглях примитивно, без всякого контроля температуры или химсостава. Чему удивляться, что пушки иногда разрывало при первом же выстреле, а ядра летели куда попало? Пористость, раковины, шлак внутри — все «прелести» неконтролируемого литья как на ладони. А ведь простейшие добавки во флюс, правильная температура заливки, элементарный контроль состава шихты — и качество отливок стало бы в разы лучше.

И всё это — на фоне просто чудовищного бардака. Инструмент валяется где попало. Заготовки таскают на горбу, спины срывают. Мастера часто тупо

простаивают — то металл не нагрелся, то пацаны уголь не притащили. Никакого разделения труда, никакой логистики. Сплошной хаос, который пытаются разогнать криками и матом.

Я смотрел на всё это, и во мне боролись два чувства. С одной стороны — злость брала, чисто профессиональная, инженерная: ну как можно так варварски транжирить силы, время, материал?! А с другой — холодный расчет человека, который попал в чужой мир и ищет, как выжить. Эти косяки, эта дикость — это же не только проблема. Это еще и возможность. Шанс применить свои знания, пусть по чуть-чуть, осторожно. Стать нужным. А значит — получить шанс на жизнь получше, чем у вечно голодного и забитого пацана Петрухи.

Прошла еще пара недель этой каторги. Тело потихоньку привыкало, что ли… Во всяком случае, я уже не отключался от усталости после каждой смены у горна. Мышцы все так же ныли, но уже не так остро, просто как фон — тупая, постоянная боль. Жрать хотелось постоянно, это чувство стало почти родным, но я научился как-то растягивать эту жалкую пайку. Да и пацаны постарше иногда подкидывали остатки — видать, заметили, что я не лезу на рожон, а просто молча вкалываю. Кузьмич всё так же орал, конечно, но оплеухи прилетали реже. Видимо, решил, что толку меня лупить нет, а работать-то кому-то надо.

Я продолжал смотреть по сторонам, мотать на ус, анализировать. Мозги инженера просто не могли сидеть без дела, они сами искали, к чему бы прицепиться, где можно что-то подкрутить, улучшить. Но соваться с советами — это прямой путь на тот свет, тут без вариантов. Нужен был другой подход — тихий, незаметный. Сначала результат показать, а потом уже, может быть…

И случай подвернулся. Как раз когда Кузьмич в очередной раз крыл матом тупой инструмент.

— Эй, Петруха, остолоп! Чего стоишь, глаза пялишь? А ну, собери зубила да пробойники, тащи к точилу! Навостри, чтоб бриться можно было, окаянный! Да гляди у меня, испортишь — башку оторву!

Точило — это здоровенный каменный круг, который вручную крутили два таких же бедолаги-подмастерья. Рядом бочка с водой — поливать на камень, чтоб не перегревался и инструмент не «отпустился». Работа нудная, грязная, но всяко легче, чем у горна пахать. Я сгреб в охапку затупившиеся зубила и пробойники — штук десять их набралось, разного калибра — и потащил к этому агрегату.

Митька с Васькой, которым как раз выпало камень крутить, встретили меня обычными ухмылками.

— О, глянь, Петруха-криворучка инструмент портить пришел!

— Много не стачивай, барин, нам еще им работать!

Я пропустил их подколки мимо ушей. Сел на низкую скамейку перед камнем, взял первое попавшееся зубило. Обычное, кованое, кромка сбита, тупая как валенок. Приложил к камню, который медленно ворочался, стараюсь угол держать. Вода летит во все стороны, мешается с каменной пылью и металлической крошкой, руки моментально стали серыми от грязи.

Вот он, маленький, стрёмный, но шанс. Первое зубило я заточил как обычно, как Кузьмич велел — просто чтоб было острое. А потом взял другое, поменьше. В голове сразу всплыло всё, что я знал про режущий инструмент. Угол заточки. Для рубки металла он должен быть строго определенным — не слишком острым, чтоб кромка не выкрашивалась, но и не тупым, чтоб в металл врубалось хорошо. А тут точили как попало, лишь бы хоть как-то резало. Я аккуратно выверил угол, ориентируясь по бликам

на мокром камне, стараясь сделать его именно таким, какой нужен для этого их местного, не самого лучшего железа. Не просто остро, а правильно остро.

Потом — фаска. Тут ее почти не делали, просто сводили кромку на нет. А ведь маленькая вторичная фаска, снятая под чуть большим углом, здорово повышает стойкость кромки. Я осторожненько, еле касаясь камня, эту фаску сделал. Вышло не идеально, конечно, без приборов-то, но всяко лучше, чем у остальных.

И последнее — термообработка. Закалка. Тут об этом, похоже, вообще никто не слышал. Инструмент калили как придётся, когда ковали, а потом он остывал сам по себе. Никакой тебе нормализации, закалки в масле или воде, отпуска потом, чтоб хрупкость снять. Я глянул на горн неподалеку. Кузьмич как раз куда-то отошел. Рискнуть? Или огребу по полной?

Быстро подошел к горну. Жар в лицо ударил. Щипцами выхватил уголек потлеющий, покрупнее. Вернулся к точилу. Митька с Васькой лениво крутили камень, ноль внимания на меня. Я зажал зубило в кулаке, чтоб не видно было, и осторожно поднес рабочую кромку к этому угольку. Не в огонь, нет — спалят сразу, да и металл пережгу. А именно к угольку, чтоб кромка медленно, ровно нагрелась до нужного цвета побежалости. Я эти цвета наизусть помню — соломенный, фиолетовый, синий… Мне нужен был переход к светло-соломенному — это самое то для простой углеродки, чтоб твердость получить, но не переборщить с хрупкостью. Поймал момент, когда кромка нужный оттенок взяла, и быстро сунул зубило в бочку с водой. Пш-ш-ш — короткое шипение, и всё. Закалка. Примитив, конечно, но всяко лучше, чем ничего. Теперь отпуск нужен. Снова к горну, теперь нагреть зубило чуть поодаль от жара, до легкого фиолетового цвета, и дать остыть на воздухе.

Вся операция заняла не больше минуты. Я действовал быстро, стараясь, чтоб никто ничего не заметил — типа, уронил, поднял, руки погрел замерзшие у горна. Вернулся к точилу и быстро разделался с остальными зубилами, точил их уже обычно, без фокусов. Собрал всё в кучу, отнес Кузьмичу.

— Готово, мастер.

Он мельком глянул, хмыкнул и снова за работу взялся. Я аж дышать перестал. Заметит? Не заметит? А если заметит — что скажет?

Прошел час, другой. Кузьмич работал, менял зубила одно за другим. Я старался держаться рядом, наблюдал. Вот он взял обычное, постучал немного, отбросил — затупилось. Взял другое — та же фигня. Потом рука нащупала то самое, «моё», улучшенное. Он примерился, ударил молотом. Зубило легко вошло в металл. Еще удар, еще. Кузьмич работал им явно дольше, чем остальными. Потом остановился, посмотрел на кромку. Пальцем потрогал. Снова посмотрел. Нахмурился. Взял другое зубило, попробовал — то сразу смялось. Он опять схватил «моё», еще постучал. Оно держало заточку заметно лучше других. Кузьмич снова осмотрел его, повертел в руках, пожал плечами и продолжил работу, но уже как-то задумчиво. Он явно не понял, в чем прикол, но разницу почувствовал. Хмурился, что-то бурчал себе под нос, но промолчал.

Я мысленно выдохнул. Фух… Первый шаг сделан. Тихо, незаметно. Результат есть. Главное — не торопиться, не высовываться. Пусть думает, что просто повезло с этим зубилом. А я… я подожду следующего шанса.

Дни потекли своей серой чередой, похожие один на другой, как эти бракованные ядра, что вечно выкатывались из литейки. Я всё так же вкалывал у горна, таскал уголь, качал меха и потихоньку учился махать молотом под присмотром Кузьмича. Подзатыльников стало поменьше, но легче от этого не было ни хрена. Тело, хоть и привыкало помаленьку к нагрузкам, всё равно оставалось дохлым, слабым. Чуть что не так — Митька толкнет, мастер пинка даст, рявкнет зло — и я снова чувствую себя тем самым забитым Петрухой, который и пикнуть в ответ не может.