Иоанн Грозный
Шрифт:
– У нас, по крайней мере, все по-честному. Вы же – хитрите, подворовываете. Вам святыни сказали в Кремль свезти, вы же малые иконы в застрехи ховаете. На крымчаков расхищение спишете?
– Мы не ховаем, - сказал Тимофей. – Это Матвей.
– Ты ховал? – с шуткой спросил его Григорий.
Матвей обозлился, что дядья выставляют его на смех. Знал, у самих рожицы в пушку!
– Мне семью надобно обеспечивать, - вырвалось у Матвея, не знавшего, чего ответить.
– Какую такую семью? – продолжал насмешничать Григорий. В глазах блеснуло настороженное любопытство. Кроме Якова, Матвея, отца Пахомия и Ананьиных никто не ведал о венчании
Матвей молчал, потупившись. Григорий толкнул Якова в грудь:
– Колись ты!
– Тайно обвенчался он с Ефросиньей Ананьиной в Суздале. Думали, скончается после ранения. Жених жив.
– А ты бы и желал, чтоб я помер! – набросился на Якова задетый Матвей, схватил за грудки. Григорий и Тимофей растащили задравшихся.
– Чужой смерти я не хочу! – переведя дыхание, отвечал Яков.
– Не слеп: на чужую жену заглядываешься.
Григорий присвистнул, отодвинул опричную скуфейку на затылок:
– Я не понял… Матвуша, ты чего же на царской невесте женился?! Кто тебе дозволенье дал? Семейный совет не обсуждал. Ты б у Василия Григорьевича спросился?
– Мне дед Костка, помирая, завещал! – буркнул Матвей.
Все засмеялись. Григорий усиленно вздохнул. Почуял: напал на слабое место личного врага – Годунова. Вот каких невест Борис царю подводит! Общеизвестно, Ефросинью Ананьину – он подводит.
– По-детски лопочешь, Матвуша! Бумага стерпит, да беззаконно завещанием выжившему из ума старику чужую девку отдавать?!
– Дед благословил, - упрямо твердил Матвей, краснея до корней волос. – Яша на чужой кусок рот разинул. Люба ему… жена моя.
Григорий и Тимофей рассмеялись пуще прежнего. Тащивший паникадила, Василий Григорьевич прислушался. Высокомерная обида на Якова, спутавшегося с разбойниками, что способно бросить тень на службу Грязных при государе, сдерживала его подойти ближе.
– И где же сейчас жена твоя? Где Ефросинья? – звенящим голосом спросил Яков.
– За Кремлевской стеной… с царевыми невестами, - простовато признал Матвей, указав на темную крепостную стену, над которой висел месяц.
Сердце Якова екнуло. Он проследил за рукой Матвея, но прежде увидел заполненный разлагающимися трупами ров, а уже потом стену. Сознание, что милая его так близка от него и вместе с тем подвергается смертельной опасности голода и болезней из-за невозможности подвезти в крепость провизию и воду, выбило остатки сдержанности. Он говорил с Матвеем, будто тот не был связан с Ефросиньей священными узами брака.
– Что ж ты не увез жену свою в место безопасное. Было у тебя время!
– Много ты знаешь! Все царские невесты в Кремлевской гостинице.
Матвей опомнился. Засучив рукава, пошел на Якова. На ходу раскинул вороты рясы, показал большой крест с оберегом в форме щита с архистратигом Михаилом:
– На кресте клянусь, не оставишь Ефросинью в покое – худо тебе выйдет.
– Креста такого ране не было у тебя, - с усмешкой отвечал Яков. – Где спер?
– Я тебе дам – спер! Вор! Разбойник! Вот отведу тебя на правеж государев!
Василий Григорьевич подоспел вовремя. Встал между младшим братом и племянником. Григорий и Тимофей, покатывавшиеся от болезненного хохота над Матвеем, тоже разделили Матвея и Якова.
Сыпля проклятиями, Матвей взял лошадь за оглоблю и повел подводу с нагруженным церковным добром к воротам Константино-Еленинской башни. Яков же, вне себя от злобы и отчаяния, поведал братьям, как снасильничал
Пуще других рассказанную Яковом про Матвея историю запомнил красавец Григорий Григорьевич Грязной и решил использовать.
7
Хан три недели стоял в селе Коломенском под Москвой. За это время догорело тлевшее, трупы же людей и животных разложились так, что и войти на улицы было страшно. Жители рассеялись, и лишь по-прежнему держался, не сдаваясь, Кремль.
Дружина вокруг царя крепла. К нему прибывали все новые отряды из разных русских земель. Сила же Девлет-Гирея слабела с каждым днем. Видя, что иссякла для грабежа столица, снялись и ушли ногаи со своим зайсонгом, ускакали калмыки и аланы, поворотили коней черкесы, чеченцы и кабарда, на время набега принявшие верховенство крымского властителя. Без боя Девлет оскудел четырьмя пятыми войска. Теперь оно не превышало сорока тысяч. Это остались крымцы. Московские же полки в Братовщине умножились до полста тысяч и продолжали расти.
Время играло против Девлета, и он торопился объясниться с царем. Девлет послал двух гонцов. Прискакали они в Иоаннову ставку в нарядных халатах. На скакунах сверкала упряжь золотая и серебряная. Царь же вышел к послам небрежно, в подряснике да скуфейке. Бояре и дворяне около Иоанна тоже были в простой серой одежде, то ли потому, что подделывались под опричников, то ли скорбя о несчастиях России.
Иоанн выглядел удрученным, лицо его вытянулось, скулы заострились, глаза запали, сузились. Материнские татарские черты проявлялись сильнее обычного. Иоанн вяло спросил крымского чиновника о здоровье венценосного брата своего Девлет-Гирея. Маленький чиновник, стоя с покрытой чалмой головой, говорил как научили: «Говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью, тогда усердно пойду на врагов твоих». Подразумевалась помощь в Ливонии. Хан мог дать конный отряд или ударить во фланг Речи, в очередной раз опустошив Киевскую и прилегающие области.
По знаку, данному гонцом, его напарник протянул Иоанну окованный золотом нож, дар хана. «Девлет-Гирей носил его на бедре своем, носи и ты. Государь мой хотел еще послать коня, но кони наши утомились в земле твоей». Дурная примета – дарить или принимать ножи. Суеверный царь не взял в руки подарка. Нож осторожно принял подвернувшийся Годунов. Иоанн кивнул читать далее привезенную Девлет-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей. Но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы. Смеешь ли хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда?! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России, и не дашь мне клятвенной грамоты на требованья мои за себя, за детей и внучат своих».