Иоанн Грозный
Шрифт:
Силы и уменье схлестнувшихся оказались равными. Никто не сдался. Опричники отступили, прикрывая удалявшиеся повозки. Крымчаки забрали, бросив поперек седел, своих убитых и покалеченных. Выехали на настигаемых Ананьиных. Не стало тем спасения. Посчитав мертвым вышвырнули из повозки Матвея, пинками и смехом прогнали бесполезно умолявшую мать Ефросиньи и Дарьи. Юзбаши приглядел для телесной потехи сестер Ананьиных. Еще стараясь вырваться с кибиткой, Яков бил лошадей, дрался, встав на козлах, но захрипела с перерезанным горлом коренная кобыла, рухнула на оглоблю. Якова схватили, связали. Он кусался, царапался, плакал, плевался в бессилии. Сыромятными ремнями ему стянули щиколотки и запястья. Заткнув, подвязали поперек рта палку. Кинули овцой
8
Довольный отмщением, Девлет-Гирей приказал покинуть пределы Московии. С собой крымчаки погнали до ста тысяч невольников, столько же лошадей и полевого скота.
Вернувшийся в столицу царь припал к Владимирской. Цела икона – стоять России. Иоанн плакал и смиренный нестыдливый плач его был ужаснее ближним, нежели гнев. Всех держал в горсти этот длинный сломленный человек со вздрагивавшими плечами. Умиленный Кирилл и подсуетившийся новгородский архиепископ Леонид подсобляли государю встать с колен, в правду - будто обессиленного молением.
С митрополитом и архиепископом, с иконой в руках , в растерзанной епитрахили царь влекся на Пустую (Красную) площадь, где на коленях рыдал перед народом:
– Прости, люд русский, не уберег от ворога! Не предотвратил разграбления, смерть и губительный пожар.
От епитрахили немощного старца Кирилла несло дымом. Сухие пронзенные сухожилиями и венами руки дрожали, хватали воздух, тянулись к окладу. И в Успенском соборе, и в ризнице, и на рундуке, где он спал во время осады, и в корзине, когда его опускали за Кремлевскую стену к реке, чтобы бежать, дабы проветриться, он прижимал к своей впалой груди, клал на колени под ризу эту трижды перевязанную покрывалом невзрачную икону, коей Боголюбский понял цену, ускакав с Киева, благословив ею оплот севера. Общее чувство единства необычайного, осенявшее страну в годины испытаний витало под сводами, щемящее пронизывало всех бывших в храме. За царя и родины хотели умереть – как, увидим далее. Пока смотрели на залетевших в храм птиц, как на освященный благовест.
Поразмыслив о будущей безопасности пожаров царь и Дума запретили восстанавливать сгоревшие посады, не позволили долее строить высокие деревянные дома, откуда ветер легко разносил возникшее пламя. Полный запрет на строительство распространился на площадь, ныне именуемую Красной, тогда же – Пустой, или по справедливости - Горелой. С этой стороны Кремль не защищался реками, только – рвом, требовалось пространство для прострела возможного неприятеля.
Разбежавшиеся жители, счастливо уклонившиеся полона, помаленьку вернулись назад. Застучали молотки, завизжали пилы. Москва в очередной раз возрождалась Фениксом из пепла, росла, как грибная поляна, имея грибницы съедобные и нет. Бояре, купцы и иноземные гости отстраивались первыми.
Иоанн давно с горестью отметил, что число его опричного войска сильно сократилось после нашествия хана. В тысяче, бывшей с ним в Ярославле и Братовщине, утверждали: оставшиеся обороняют Кремль. Но Кремль освобожден, а людей все нет. Из шести тысяч едва набралось две. Царь открыл расследование, куда опричники делись, и вот принялись те стыдливо вылезать из нор, возвращаться из своих дарованных имений. Падали в ноги, молили о прощении. Иоанн не готов был принять трусов. Малюте было приказано наказать виновных примерно и провести наитщательнейше пополнение монаршей охраны. Григорий Лукьянович божился, что на этот раз отобрал вернейших. Число опричников Иоанн запретил увеличивать более двадцати конных сотен.
Государь приказал и внешне отличить обновленных избранников. По всей стране искали исключительно вороных коней, до того допускались гнедые и сивые. Сбруя у вороных должна быть тоже не нарядная, с
Снова раненый Матвей Грязной, подобранный своими в московском пригороде, быстро поправлялся еще скорее, чем прежде. Он ровно крепчал от шрамов. На этот раз он был более оглушен, чем ранен. Вместе с братьями и батюшкой он благополучно прошел царскую чистку. Подтвердился в опричниках. Лихо гарцевал на молодом вороном красавце. Ускакавшего от татар, нашедшего хозяина Беляка отставил за цвет.
Грязные вспоминали пропавшего Якова, молились о заблудшей душе, приведшей его, как считали – по обидам на родню, в стан татей. Предполагали, где он. Матвею грезилось мрачное: вместе с Ефросиньей ездит Яков в разбойные вылазки, живя совместно невенчанно. Матвей скрипел зубами, думал о дяде тяжко. Самая грозная беда – беда крымского плена для Якова и Ефросиньи вздымалась в уме с пронзительной обезоруживающей очевидностью.
Царь устроил смотр. Проезжал мимо построенных просеянных Малютиной чисткой избранников. Надеялся: испугают врага необычайной одеждою, собачьими черепами да метлами. Прошедшие особую беседу опричники дружно клялись, повторяя составленную Иоанном клятвою прежде быть верными ему, а уже потом семействам и государству. Новыми денежными и земельными раздачами Иоанн объявлял к себе доверие. Всадников спешили, ввели в Успенский собор, где те целовали крест на верность из Кирилловых дланей.
Не прекращая о Ливонии, царь слал вассала - известного Касимовского царя Саин-Булата с передовою татарскою дружиною на Орешек. Сам опять собрался в Новгород. Написал вперед жителям, чтобы были покойны, правежа не последует. Готовьте припасы для царского прибытия по обыкновению. Наместники новгородские велели собраться насельникам на архиепископском дворе, где совместно с епископами зачитали цареву грамоту.
Для Иоанна подготовили терем с двором и садом на Никитской улице, в Софийском же храме поставили новое царское бархатное седалище, над оным прилепили златого голубя в знак примирения и незлобия на посад Обновили и место святительское, хотя жили после разорения без утвержденного святителя.
Царские чиновники приняли строгие меры к преодолению свирепствовавшей в городе и окрест железы. Запретили в городе хоронить заразных, отвели для того кладбище на берегу Волхова. С утра до ночи особые стражи ходили по улицам, осматривали дома и запирали те, забивая окна досками, где недуг обнаруживался. Пока больные не умрут, не допускали внутрь ни родных, ни священников. Так ограничивали распространение заразы. Выходило: чумные помирали неотпетыми. Погребальная команда забирала их для дальнего погребения. Дома, где находили умерших, палились.
Из-за Новгородской чумы царь медлил с выездом. Думал словами заставить и выйти из Эстляндии шведов. Примирительно писал королю Иоанну, что требовал его жену Екатерину себе в жены, полагая того в тюрьме скончавшимся. Ныне же от прежних злоб отрекается. Швед сим письмам не верил, читал меж строк насмешку и уязвление. Не желал купить союзничество Московита против Литвы за серебряные рудники в Финляндии и помощь в тысячу конных и полтысячи пеших ратников. Если король заплатит десять тысяч ефимков за оскорбление послов в Стокгольме при смене власти, даст двести лучших воинов на московскую службу, снарядит их на свой счет по немецкому образцу, пошлет нескольких искусных в оружейной ковке металлургов, позволит свободно пропускать к нам олово, свинец, нефть и серу, другие нужные товары, так же – медиков, художников, людей воинских наемных царь отступался от союза с Данией. Магнусу за небрежение и хование во время набега ханского отказывалось в руке племянницы. Переиграли: Магнус более в Москву не приглашался.