Иоанниты

Жилин Сергей

– То есть, стал бандитом по недоразумению? – тупо переспросил я.

– Это всего лишь моя догадка. Дюкард лишь вскользь упоминал этот момент. На самом деле, так со всеми: у каждого в банде было столько скелетов шкафу, о которых я не подозревала. Приходилось доверять людям, о которых я знала… у некоторых только имя.

– Роде говорил, что у многих имена ненастоящие, – вспомнил я эпизод откровенности разбойника на снайперской позиции.

Виктория поджала губы и согласно покивала.

– Да, есть и такое. Чего пенять на них, я и сама меньше

четырёх лет назад раскрыла своё имя. До этого была просто Белой Бестией. «Бестия» – слово-то хорошее: в нём и дикость, и хитрость, и свирепость. Но невыносимо становится, когда так тебя зовут даже близкие люди. А у тебя, пап, были прозвища?

Надо подумать. Чёрт, не помню такого. Вроде как, не слишком это хорошо: настоящего уважения, якобы нет, раз нету прозвища.

– Нет, но был в Ордене один человек, он меня постоянно называл по фамилии. Бесило жутко. Да и не ладили мы с ним, так что я вообще еле это терпел.

– Тебе не нравится наша фамилия?

– Нет, она неплохая, но имя-то для чего?

Мы перешли улицу. Город кажется пустым, но не от того, что наступила ночь. Какое-то запустение чувствуется в домах, за углами, в темноте переулков. Словно жители испарились, словно они знали что-то такое и поспешили уехать подобру-поздорову. Я смотрю вокруг, вижу одного-двух припозднившихся прохожих, и эта идея не кажется мне неправдоподобной.

Ряды горящих фонарей, но их свет не падает никому на плечи. Одиночество впервые не успокаивает меня.

– А мне наша фамилия кажется какой-то… хриплой, – продолжила Виктория прерванный разговор. – Звуки глухие, невыразительные.

– На альбионский манер звучит лучше, – уточнил я.

– У твоих друзей фамилия Шорш, верно?

– Да.

– Это совсем странная фамилия, не звучит совсем. Как будто не слово, а звук какой-то, словно кто-то чихнул. А у девичья фамилия у Салли как?

– Фер. Ф-е-р.

Виктория, услышав краткую и лаконичную фамилию детектива, почему-то ничего не ответила. Может, ей нечего сказать, но мне, почему-то, первым в голову пришла неприязнь дочери к супруге Истера. Не желает при мне демонстрировать отношение к ней.

В том, что они сильно не поладили, сомневаться не приходится.

И в этой ситуации мне немного стыдно за обеих.

Господи, как же холодно! Мы не взяли экипаж лишь потому, что они словно растворились. Протопав не меньше полумили, не встретили ни одни колёса.

– Тебе не холодно? – спросил я, уже переставая чувствовать пальцы на ноге.

– Немного, – приврала дочь.

– Я совсем окоченел, – а затем ляпнул бог знамо для чего. – Так, говоришь, квартира у Дюкарда знатная?

– Ещё бы, там у него кресла старинные, сейчас такие уже не делают, картины красивые – его мать занималась живописью. Там картин с дюжину: все очень красивые, но одинаковые какие-то. Всегда поля: либо пшеница, либо подсолнухи. И много урн с прахом. Урны не подписаны, а Дюкард толком не помнит, в какой из них какой родственник. Слушай, а давай я тебе покажу?

– Сейчас? Нас же ждут, да тут ещё

и экипажи куда-то запропастились.

– Не страшно, мы ненадолго. Да и крюк будет совсем небольшой.

Как я выяснил позже, крюк просто огроменный.

Глава XVIII

Гончие

Отмычка сделала своё дело – мы проникли в квартиру Дюкарда. В глаза сразу бросилось, как от устланных коврами полов и до высоченных потолков помещение заполнено серым. Обои, мебель и сам воздух, словно полностью сотканный из пыли. Квартира одноцветна, нереальна, словно фотокарточка.

В свете наших узоров вырисовываются узкие коридоры и просторные комнаты. Старинная мебель, словно вся изготовленная одним мастером: шкафы подобраны в тон к стульям, а те в тон к полкам, заполненным книгами. Книг здесь полно. Мы зашли в комнату, где их присутствие повсеместно: ряды полок, многоэтажные шкафы, столики, даже у деревянной скульптуры низкорослого старичка в коробе за спиной лежат настоящие книги.

Моя обитель могла быть похожей, зарабатывай я раз в пять больше.

Картины, о которых говорила Виктория, встречаются по всей квартире. Перо явно одарённого человека, стремящегося дать изысканность и шик каждому колосу на холсте. Да, в основном, пейзажи одинаковые, взор художницы не уходит с бескрайних полей. Но что-то есть в этом однообразии… может, медитативное шествие к совершенству, стремление бить в одну точку, чтобы однажды пробиться за пределы того, что считается реальным. Я могу глубоко копать, но каждый пейзаж, каждый колос и каждый подсолнух как ступени ведут куда-то.

О чём это я думаю?

Помещение, однако, явно обустраивалось отцом семейства – в расстановке мебели и планировании квартиры нет ничего художественного и хаотичного, экспрессивного или, на худой конец, вычурного. Выстроенное по линейке, убранство принадлежит руке военного, человека холодного и строгого. Виктория не упоминала, кем был отец Дюкарда. Меня не покидает ощущение, что при встрече, он будет разговаривать со мной прямолинейно и круто.

В центральной комнате нашлась лишь одна вещь, которая появилась здесь стараниями творческой супруги – люстра в виде разлетающейся на куски вазы. Осколки стекла уносятся вдаль, но застывают, удерживаемые незаметной проволокой. Словно время замерло, а когда его ход возобновится, стекло посыплется на тебя с потолка.

Хотел бы, чтобы такое было возможно.

Слева от камина расположен семейный портрет. Сделан, думаю, не рукой матери Дюкарда. На нём застыли с благородным, но вовсе не высокомерными лицами семь человек. С военной выправкой в самом центре сидит усатый джентльмен, ему около тридцати пяти. Справа стоит женщина, неумением художника ставшая совершенно безликой; она держит мужчину за руку. Родители Дюкарда.

Слева от кресла главы семейства вытянулся во весь свой немалый рост мужчина. Младший брат отца, надо полагать, так как эти двое отличаются лишь усами и небольшой разницей в возрасте.