Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Шрифт:
Что лучшее вам запомнилось из Бродского?
Я помню первое впечатление от прочтения нескольких его стихов, таких как "Большая элегия Джону Донну" или "Колыбельная Трескового мыса", но не могу не вспомнить и переписку о переводах Бродского, которая наложила на меня заметный отпечаток.
— В каком смысле ваша переписка с ним изменила ваше отношение к переводу?
Думаю, она заставила меня с большей готовностью видеть достоинства в том проявлении экстравагантности, которое прежде меня утомляло.
Перевод с английского
МАЙКЛ СКЭММЕЛЛ [199] , 4 МАЯ 2004, ЛОНДОН
Вы были одним из первых, кто взял у Бродского интервью по прибытии его вместе с Оденом в Лондон, на Международный фестиваль поэзии, в июне 1972 года. Не могли бы вы рассказать о вашей первой встрече и об обстановке, в которой проходило интервью? Был ли Бродский взволнован, возбужден или, напротив, спокоен?
199
Майкл Скэммел (род. в Англии) — литературовед, переводчик, преподает в Колумбийском университете. Издавал журнал "Index of Censorship", выпустил несколько антологий: "Russia's Other Writers", "Samizdat, Soviet Unofficial Art", "From under the Rubble".Автор биографии Александра Солжницына (Michael Scammell. Solzhenitsyn. London, 1985), получившей ряд премий. Среди его переводов — произведения Толстого, Достоевского, Набокова, Солженицына, Булгакова и др. русских писателей.
Впервые я увидел его на сцене Королевского зала, в котором проходил фестиваль. Оден представил его слушателям. Бродский выглядел не слишком опрятно и заметно нервничал. Но стоило ему начать читать, как он погрузился в состояние, близкое к трансу, и стал нараспев декламировать стихи в своей замечательной манере, которая всем нам хорошо знакома. Это было просто волшебно, особенно для меня, поскольку я был в числе тех немногих, кто понимал по-русски. К тому же одним из стихотворений была "Большая элегия Джону Донну", сама своего рода песнь, заклинание…
С Иосифом мы встретились за кулисами. Думаю, нас познакомил Стивен Спендер.
Иосиф остановился в тот раз у Стивена Спендера.
Да-да, правильно. Думаю, именно тогда я попросил его дать интервью для журнала "Index of Censorship", который мы только что начали издавать — первый номер вышел буквально накануне фестиваля. Иосиф согласился. Мы беседовали не в редакции, а в Ковент-Гардене. Иосиф пришел пешком, насколько я помню. Мы сели на скамейку, и я стал задавать вопросы. По-русски…
Не забывайте, что тогда о Бродском было известно очень мало. Какие-то наметки: арест, ссылка на Север, возвращение в Ленинград. Крупные вехи, так сказать. О них слышали все. Но никто не знал, скажем, о том, что он бросил школу, работал на разных работах… Поэтому интервью было построено на таких вот газетных историях и на его стихах, как ранних, так и последних. Оно было направлено на то, чтобы познакомить читателя с поэзией Бродского. Должен отметить, Иосиф держался очень приветливо, совсем не нервничал, был чрезвычайно любезен, так что никаких трудностей в разговоре с ним я не испытывал.
Что побудило вас взять у Бродского интервью спустя лишь месяц после его отъезда из СССР? Что подогревало ваш интерес: политическая подоплека, обычное любопытство, поиск материала для журнала? Вряд ли это была его поэзия.
Знаете,
А тот факт, что он приехал в Лондон с Оденом?
О, это придавало делу еще один оборот. Раз Оден взял его под свое покровительство, остальным ничего не оставалось, как принять его так же всерьез.
А вы сами представляли в то время масштаб поэтической личности Бродского?
Абсолютно не представлял. О его стихах я думал, что они весьма необычны и довольно впечатляющи, но догадаться, как далеко он пойдет… К тому же большая часть его стихов переведена не была, да и на русском их непросто было достать. Мы судили об айсберге лишь по его верхушке.
Посмею вам возразить: первая книжка Бродского, "Стихотворения и поэмы", вышла в США в 1965 году, а вторая, "Остановка в пустыне", — г в 1970-м. Так что к моменту приезда Иосифа в Лондон в Америке были напечатаны две его книги.
Да, правда. Должен вам признаться, я не большой знаток и ценитель поэзии. Я знал, что Бродский — значительный поэт и что он поэт ни в коем случае не политический.
Когда Бродский говорил, что два года, проведенные им в Норенской, деревне на севере России, были лучшими годами его жизни, верили ли вы ему?
Я, признаюсь, отнесся к этому заявлению подозрительно. Скептически. Здесь, мне кажется, он играл. Сейчас я более склонен ему верить, но тогда мне это казалось бравадой: "Меня присудили к пяти годам исправительных работ на Севере, а я заявляю, что это лучшие годы моей жизни. Пусть думают, что заставили меня страдать, — а на мой взгляд, было просто здорово!" Он, так сказать, обращал довод противника против него самого.
Очень по-бродски.
Думаю, здесь было и то и другое. Уверен, ссылка заставила его заглянуть в себя, сподвигла на большую интроспекцию, на большие размышления — что в свою очередь не могло не сказаться на стихах.
Да, некоторые даже считают, что к 1965 году Бродский написал все, что должен был написать. "Исчезни он тогда, погибни или еще что-нибудь, прекрати писать, мы бы все равно имели Бродского" [200] . Однако суть в том, что до конца жизни он сознательно принижал значение своего процесса, заключения, ссылки, решив раз и навсегда не жаловаться, не выпячивать этих фактов своей биографии, не позволять диссидентам себя использовать.
Да-да, именно так. Он очень четко дал это понять с самого начала. Пусть это вполне ожидаемо, пусть выглядит бравадой, но он явно не хотел, чтобы его считали лишь очередным мучеником.
200
Анатолий Найман. Сгусток языковой энергии // Валентина Полухина. Иосиф Бродский глазами современников. СПБ.: Журнал "Звезда", 1997. С. 47