Иприт

Шкловский Виктор Борисович

Умрем за социалистическое отечество. Одолжи меня, напиши, что я не изменник, а не то я и спать не могу, что здесь и не полагается, и все плачу так, что у Рокамболя лысину слезой разъело, негр его поит нашатырем. Химию начинаю понимать. Здесь какао жрут, и вчера жгли на площади чучельный портрет товарища Троцкого. Непереносимая картина… Мы им покажем».

Дальше письмо переходило в какие-то значки и формулы.

Но утро приближалось. Сусанна приняла ванну, оделась, и через час при звуках джаз-банда

она вошла в громадную комнату танцевального манежа.

Ночная смена уже оттанцевала. Служители меняли скатерти на столиках.

— Вы здесь, прекрасная… — подбежал к Сусанне один из ее настоящих поклонников, сэр Канолив, неудачный соперник Тарзана по боксу, и через минуту она уже ритмично качалась в новом танце «медвежий шаг».

— Чем вы заняты? — говорил кавалер в такт танца.

— Я учу обезьяний язык, это такая прелесть…

Кавалер помолчал.

— Успехи? — спросил наконец он.

Такую вещь, как письмо, да еще знаменитости, да не показать… Сусанна заболела бы, если бы не похвасталась.

— Вот, смотрите… — сказала она. — Я уже понимаю немного.

— Покажите-ка!.. — заинтересовался кавалер.

— Обезьяний? Вы говорите, а первое слово вы понимаете?

— Нет, — смущенно сказала Сусанна.

— Тем лучше, — ответил ее партнер, — я могу уехать без вас.

И, вырвав письмо из рук изумленной барышни, ее кавалер бросился к дверям.

— Авто!.. — вскричал он.

К ступени подъезда подкатил без шума «роллс-ройс».

— В главное полицейское управление, и мигом! — сказал Канолив, не давая остановиться машине.

— Это будет сверхобезьяний удар, — улыбнулся он, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя нарастающую тягу бешено взвившейся мощной машины.

ГЛАВА 25

О горьких реках, о горьких восстаниях и не сладких РАЗОЧАРОВАНИЯХ наших добрых знакомых

Лось выбежал к Иртышу. Кожа на его холке покрыта пеной. За ним гнались волки, и он устал. Он хотел пить, и ему уже чудилось, как холодная вода катится по его горлу.

Запах гнилой рыбы ударил ему в ноздри. Такой запах бывает весной, когда вода сбывает, и рыба остается в лужах, а затем лужи высыхают, и рыба дохнет.

Но теперь поздняя осень, и Иртышу не след разливаться.

Лосю думать нет времени. Он жадно прилип к воде.

Но что это? А, должно быть, он сильно запарился и, внезапно напившись воды, — сгорел. Лось упал, задевая рогами за кустарники, упал и сдох.

Если мы пойдем вдоль реки, по всем водопоям, то мы разглядим много трупов животных.

Весь берег в гнилой рыбе. Она как щепы после половодья.

Если бы у нас было время и мы могли поглядеть другие реки — Волгу или Каму, мы тоже увидали бы берега,

усеянные гниющей рыбой. «Странный мор!» — подумали бы мы. Странная тишина вокруг, так как передохли все птицы, пытавшиеся попробовать гнилой рыбы. Неужели это от небольших стеклянных сосудов, которые изредка выбрасывает волна? Они опорожнены, и горлышко их пахнет ванилью. Сосуды эти сбрасывают голубые, почти прозрачные самолеты. Вода вокруг них кипит. Смерть кипит вокруг них. На крыльях самолетов достопочтенные флаги англичан и французов.

Мясо дорожает, и киргизы отказались его поставлять. Их пастбища отравлены черными пятнами, черная смерть идет за их гуртами.

А в Аллалайских горах появился проповедник, который говорит: «За грехи наши бог Рек послал горечь на реки».

Проповедник, единственный человек в СССР, весь в волосах — даже голос у него волосатый — говорит с богом Кюрре по проволокам, по иглам.

По вечерам он устраивает для лошадей пение с неба. И если самую злую лошадь поставить под такое пение на три дня — на ней можно не только ездить, но и пахать.

Проповедник живет далеко под землей, в ледниковых пещерах Ууто-Тоба, появляясь на землю, когда она пахнет.

— Кто же это, по-вашему? — спросил начальник Угрозыска горбатого китайца.

Китаец указал на свой горб и проговорил:

— Он.

Начальник даже привстал.

— Горб?

— Нет. Кто мине горба делает? Я иду на станции. Качает. Я кричу, кричу — арестовать! Качает. Я мандат имеет. Качает! Потом мало-мало уронил, и спинка мой — трах.

— По-вашему?

Китаец наклонился к его уху и прошептал:

— Бох… Бох Кюря…

— Кюрре? В России?!

— До самой Ипатьевска гнался. Гребенкам торговал, говори. Все равно, говори.

— Товарищ, вам необходимо направиться в киргизские аулы. Необходимо на местах.

И Син-Бинь-У радостно заулыбался, получая мандат.

Подле ледника Ууто-Тоба, на двух пикообразных скалах укреплены антенны. Человек в противогазе сидит перед столиком радиотелефона. Наушники радио плотно сдавливают его маску.

Но говорить ему в противогазе трудно, и он робко снимает громадный колпак.

— Помолись за меня, Рек, — говорит он, — ей-богу, мне здесь трудно. Если бы не монголка, влюбленная в меня, я не знаю, как бы я прожил. Она похитила меня во время праздника, она…

Вопроса мы не слышим.

Ганс краснеет.

— Но, господи, как ты мог так подумать?! Что бы я, Ганс-Амалия Кюрре, мог жить с желтой женщиной?..

Ганс некоторое время молчит.

— Не знаю, согласится ли она. Но разве это единственный способ выбраться из ледников? Здесь, на льду прекрасно может спуститься аэроплан, мы даже, если понадобится, войлок ему постелим, он может захватить меня в Германию.