Ipso jure. /лат. «В силу закона.»
Шрифт:
— Николай Петрович, да ее и так все маньяки на улицах боятся… Так как она с легкостью может их всех «почикать» на органы… — подал голос из угла Вячеслав, который уже не плакал, но все равно продолжал судорожно вздрагивать: истерика еще не прошла до конца. — У нее все всегда с собой…
— Так, — Рогозина грозно взглянула на всех, — коль мы тут, давайте решать, кто где спит… Я, раз меня пригласили, то тогда у тебя в комнате, Коль… Молодежь…
— Я могу хоть на коврике… — отозвался Вячеслав.
— Не надо. У меня есть надувная кровать, там и продрыхнешь.
— Разумеется, — ехидно проговорил парень, — ничего, что я мыться первым в ванну?
— Давай, — кивнула женщина, — спасибо тебе, Коль… что нас к себе пустил…
— Вас только попробуй не пусти… — Круглов, который сейчас собирал осколки разбитого зеркала в совок при помощи веника, распрямился, — сглазите… или… заколдуете…
Мимо прошла и хихикнула Полумна. Рогозина, тоже, спустя какое-то время, покатилась со смеху.
Итак, все ночные гости были размещены; Рогозина, наконец, относительно успокоилась, и улеглась рядом с Кругловым, на широкое «ложе» двуспальной кровати. Но сна не было ни в одном глазу: Вячеслав, его реакция на «постыдный» факт, потом его нервный срыв… Тревога за сына, который каждый раз, каждый день, на протяжении всей учебы теперь будет вынужден видеть своего биологического «папашу», который отказался от своего ребенка, и будет каждый раз сгорать от пылающей ненависти к нему, не давала женщине сомкнуть веки.
Круглов под боком тоже явно не спал, хоть и пытался заснуть. Видимо, тоже думал о своем крестнике…
— Коль…
— Галь…
Оба имени прозвучали в ночной тиши темной комнаты практически одновременно. Неловкость длилась всего секунду: Рогозина первой начала негромко говорить:
— Я… теперь еще больше боюсь за Славу. Его характер…
— Не бойся, я уверен, он не будет ему мстить. Насколько я понимаю, его подружка теперь тоже будет следить за ним в оба глаза… — усмехнулся почти не видно в ночь заместитель. То, что горячо любимая женщина лежала сейчас с ним, рядом, так близко, что он чувствовал тепло ее тела и запах ее волос, придавало ему смелость.
— Подружка… Она недаром начала говорить об этой… анимагии. — Голос начальницы показался мужчине холодным.
— Я тоже это понял, Галь. Зря ты так… Они оба — два сапога-пара…
— Знаешь, — тут она повернулась на бок, навстречу ему, — я тут долго думала… Знаешь, я почти смирилась с ее присутствием около сына… Даже теперь воспринимаю это как… обычно, естественно.
Круглов тоже повернулся ей навстречу.
В ее глазах сейчас отражался свет ночного фонаря, что светил в окно не хуже небесного светила. Ее черты казались более мягкими, смазанными. Она была прекрасна… Даже сейчас, в великом волнении за своего ребенка…
Она была бы прекрасной матерью, будь у нее собственные дети…
Круглов отмел эту крамольную мысль: у нее есть Слава. И у него, между прочим, тоже. Почему ведь сегодня Рогозин-младший оказался у него, а, не скажем, у Майского? Или у того же Тихонова?
Ответ один: старый опер, с его болячками и прочим,
— Кстати, Галь, — нарушил воцарившееся молчание в спальне мужчина, — а лекарства… что твой сын мне… дарил… Это тоже работа Вячеслава?
— Да, Слава очень любит некоторые предметы, в том числе и варку лекарств. Это у него отцовская черта, — она тяжело вздохнула, — наследственное. Зелья варить. Твои мази от боли в пояснице и других болячек — это и есть его зелья. Моя косметика и крема — тоже его работа… Может, мы — спать? Завтра вставать нам рано…
— Генерал разве ждет?
— Нет, к счастью Султанов не звал… Ну его, нет у меня настроения отчитываться ему! — неожиданно громче и чуть злее проговорила она, — достали эти отчеты!
Ее лицо исказилось, что было видно во тьме.
— Спокойной ночи, — сказала она уже спокойнее.
— Спокойной ночи, — проговорил он в темноту.
Он ждал, пока она окончательно не заснет. Ему нестерпимо хотелось поцеловать ее, но то, как она воспримет это — неслыханная вольность или желание, чуть пугало Николая. Поэтому он ограничился тем, что лишь позволил себе чуть коснуться ее волос, что рассыпались по подушке.
И только после этого позволил себе окончательно заснуть.
Слава отвернулся, как только Луна полезла к сумке за сменным комплектом одежды. Она же сама предупредила его, что хочет переодеться…
— А что не поворачиваешься? — спросила она. — Смущаешься?
— И вовсе нет! — забыв, что любимый психологический прием Полумны: брать «на слабо», парень повернулся. И поперхнулся воздухом. Было от чего.
Перед ним было стройное, гибкое девичье тело, в красивом белье. У Луны уже начала развиваться «женская» конституция, и сейчас все было идеальным — ее бедра, ровные ноги, плоский живот, талия, грудь (хоть и явно еще не большая, но придававшая ей женственности). Светлые волосы спускались по обоим сторонам от лица…
— Насмотрелся? — насмешливо спросила она, и до Рогозина дошло, что он вот уже несколько минут как беззастенчиво пялится на нее, чуть приоткрыв рот. Он порозовел, потом покраснел и отвернулся.
И закрыл рот, пребывая в полном смущении. Для этого дня уж точно «событий через край». Она начала шуршать одеждой и потом…
— Ну, я все, — как ни в чем не бывало проговорила она, — можешь поворачиваться…
И легла на диван, укрывшись пледом до самого подбородка
Рогозин, все еще пребывая где-то в облаках (или на седьмом небе), улегся на матрас чисто на автомате.