Ищейка
Шрифт:
— А ко мне всегда с серьезными разговорами ходят! Я же не пивной ларек держу! Правда, фонды за этот квартал уже выбраны, но для вас постараюсь! Вам для спальни или для гостиной?
— Для какой спальни? — не понял Кульков.
— Для вашей, я так думаю. Какая у вас сторона — северная или южная?
— Сторона у меня северная, но это как раз никакого значения не имеет!
— Имеет! — проникновенным голосом заверил его директор. — Это имеет решающее значение. Если сторона северная, темный цвет не годится. Могу предложить белый с позолотой. Из
— Мне ничего не надо! Я совсем не за этим сюда пришел! — едва не закричал Кульков, но вновь появившийся Яша прервал его.
— Вот! — сказал он, выставляя на стол две бутылки коньяка и шампанского. — Французского не было, — с тяжелым вздохом он высморкался в рукав.
— Эх! — впервые на лице директора мелькнуло нечто вроде раздражения. — Ты бы еще самогона принес! Простое дело нельзя поручить! Ты что, не знаешь, кто у нас в гостях? У товарища уникальные, нежные чувства! Их беречь надо! Это ты понимаешь?
— Понимаю, — Яша сделал притворно-покорный вид и к бутылкам добавил пару крупных лимонов.
— А раз понимаешь, то иди! — директор извлек из сейфа два широких хрустальных бокала.
— Нет, нет, я не буду! — запротестовал Кульков.
— Обижаете, молодой человек! У меня больная печень, я действительно не могу, но вместе с вами сочту за честь!
— Нет! Даже и не уговаривайте!
— Тогда хоть глоток шампанского!
— Я вообще ничего не пью! Только воду! Мне нельзя! Мне станет плохо!
— Ну если нельзя, другое дело. Яша, убери!
Увидев нетронутые пробки, Яша что-то разочарованно промычал. Не успел он удалиться, как затрещал телефон.
— Алле! — пропел директор в трубку. — Слушаю, Мирон Миронович! Понял, Мирон Миронович! Какие могут быть проблемы, Мирон Миронович! Сейчас буду, Мирон Миронович!
Не успел Кульков ничего сказать, как директор вскочил, на прощание тряхнул его руку и, прочирикав: «Прошу прощения! Неотложные дела! Значит, как договорились — белый с золотом! Зайдите числа десятого!» — поспешил к выходу. Кинувшийся за ним Кульков, столкнулся в дверях с Яшей, внушительным и тяжеловесным, как скифская каменная баба.
— Велено проводить! — с палаческой ухмылкой сказал он, накинул на Кулькова шинель, дружески похлопал по плечу так, что тот пошатнулся, и осторожно, но решительно выставил на улицу.
Там уже давно шел холодный нудный дождь, сеял, на желтую глину, на серый асфальт, на голые веники деревьев, множил пузыри в лужах, стекал за шиворот… Кульков медленно брел под дождем и мучительно соображал, к какому именно из двух известных ему Мирон Мироновичей отправился директор магазина, к тому, который собирал на помойках пустые бутылки, или к тому, который заведовал общим отделом райисполкома.
Стараясь оттянуть возвращение домой, где, как можно было догадаться, ничего хорошего его не ожидало, Кульков без всякой цели бродил по пустым, мокрым улицам и совершенно случайно оказался в хвосте небольшой похоронной процессии, рядом с горбатой дурочкой Гиндой, не пропускавшей ни одного подобного мероприятия.
Судя
Музыканты только что закончили играть очередной марш и, вытряхивая из мундштуков скопившуюся слюну, вполголоса рассуждали о том, что брать по семьдесят рублей за любые похороны глупо, есть большая разница, с какого именно края города несут покойника, если с этого, то и за полсотни можно сыграть, а если с того, откуда они сейчас идут, то и сотняги маловато.
Одна из женщин рассеянно обернулась, заметила Кулькова, что-то сказала на ухо своей соседке, та передала весть дальше и вскоре все шествие уже оглядывалось и перешептывалось с таким видом, как будто это сам князь тьмы явился сюда из преисподней. Даже грянувшая как раз в этот момент торжественно-печальная мелодия не смогла разрядить обстановку. Глухо вздыхали трубы, стонала валторна, скорбно гудел большой барабан, а Кулькову, в упор расстреливаемому десятками глаз, хотелось только одного — оказаться сейчас на месте покойницы…
Еще не дойдя до дома, по отдернутым занавескам на окнах Кульков понял, что жена уже вернулась с работы. Сын играл возле калитки, щепочкой гоняя в луже размокший бумажный кораблик.
— Папа, а почему со мной сегодня никто не хочет играть? — спросил он.
Кульков пошарил по карманам, наскреб мелочи и протянул на ладони сыну.
— Сходи, купи себе что-нибудь.
— Вот хорошо, — обрадовался тот. — Я булочку куплю и машинку на батарейках.
— На машинку не хватит, наверное.
— А на жвачку хватит?
— Хватит.
— Ну тогда булочку и жвачку. Спасибо, папа.
Жена, заранее приготовив самую презрительную из своих гримас и подбоченившись, уже ждала его в прихожей.
— Ну что! Довынюхивался! Ищейка, паршивая! Да чтоб тебя разорвало, кобеля! Да чтоб нос твой поганый в сторону своротило! Как я теперь людям в глаза смотреть буду?
Она неловко, по-бабьи, замахнулась, то ли пугая, то ли действительно собираясь ударить. Тогда Кульков осторожно, но прочно обхватил ее поперек туловища, вытолкал в комнату, а сам заперся на кухне. Жена еще некоторое время кипятилась, колотила кулаками и ногами в дверь, потом ушла, крикнув напоследок:
— Выслужиться решил, остолоп! Бабу безвинную за решетку загнал! Детей осиротил! Ты хоть о собственном сыне подумал? Дружок тут твой толстопузый из милиции прибегал! Говорил, чтоб ты завтра в Управление ехал, в кадры! На повышение пойдешь, иуда! Сколько еще безгрешных душ погубишь!
Некоторое время он просидел без движения, невнимательно глядя на пейзаж за окном. Потом налил себе кружку молока и положил на тарелку немного холодной вчерашней каши. Молоко он выпил, а кашу только попробовал, в горло она не полезла. Стало смеркаться, но света он не зажигал.