Исчезновение Одиль
Шрифт:
Люди говорят, чтобы говорить. В глубине души они, возможно, боятся тишины. Разве не из-за этого ей делалось не по себе в доме на авеню де Жаман?
Отца практически не было слышно. Хотя все знали, что он наверху, но его присутствие не было заметно. Мать часть дня проводила одна в своей комнате, а остальное время-с приятельницами: либо в гостиной, либо у одной из них, либо в «Новом кружке».
Слышно было только Боба, когда, возвращаясь с занятий, он взбегал по лестнице.
Она медленно поднялась на свой этаж, сделав остановку лишь на первой
Это был конец. Она уже не могла отступить. У нее на лице читалась некоторая грусть.
Если бы только она была сильнее? Если бы у нее нашлись силы попробовать еще раз? Но она пробовала уже столько раз!..
Она повернула ключ в замке. Комнату пересекал солнечный луч.
Может, будет проще, если она дождется ночи? Нет, уж слишком много она передумала. Ей не хотелось больше думать. Она от этого устала.
Она закрыла окно, которое оставила открытым горничная, и ветром перестало раздувать занавески.
Она машинально почистила зубы. Затем медленно разделась и повернула краны — ванна стала наполняться водой.
Глядя на себя в зеркало, она внезапно ощутила потребность в последний раз с кем-нибудь поговорить.
О молодом человеке, встреченном ею прошлой ночью, ей было известно только то, что его зовут Мартен, и он не догадался дать ей свой номер телефона.
Когда ванна наполнилась, она завернула краны и прошла в комнату, там на столе лежал бювар. В нем было три листа бумаги и три конверта с названием гостиницы. Ей пришлось немало порыться у себя в сумке, прежде чем она нашла шариковую ручку с отгрызенным концом.
Она сидела на стуле голой. Дома у себя в комнате ей часто случалось так сидеть.
Прежде чем начать писать, она какое-то время погрызла кончик ручки.
«Старина Боб!
На сей раз это окончательно. Когда ты получишь письмо, я уже буду мертва.
Надеюсь, кто-нибудь из гостиницы не откажется наклеить на него марку и опустить на почте. Я раздета, и мне не хватает духу снова одеваться, чтобы спуститься вниз.
Я уже не помню, что было в последнем письме, написанном мною под влиянием эмоций, связанных с отъездом. Сегодня я не волнуюсь и считаю, что умереть это просто. Если я подарила себе четыре дня — я их не считала, поскольку время пролетело быстро — так только потому, что мне хотелось дать себе что-то вроде отсрочки. Я об этом не жалею.
Я много размышляла в эти дни, и я больше ни на кого не держу зла.
По-моему, я многому научилась. Я уже не смотрю на людей и вещи как прежде.
Я была склонна списывать свое вечное уныние на счет царившей в нашем доме атмосферы. Я по-прежнему считаю, что она невеселая, но папа и мама тут ни при чем. Я уверена, что в других семьях куда более тоскливо, а дети счастливы.
Впрочем, доказательством тому служит то, что ты же стал сильным человеком!
Знаешь ли ты, что я часто тебе завидовала? И даже злилась на тебя за твою силу характера! Твой взгляд всегда немного пугал меня, потому что я опасалась прочесть в нем иронию
Теперь я знаю, что ошибалась. Это как с папой, которого я теперь вовсе не нахожу смешным. Конечно, его жизнь однообразна, но не больше, чем у тех, кто ходит на службу и возвращается в строго определенное время.
Даже мама подыскала себе безобидное увлечение…
Во всей этой довольно гнусной истории есть только одна виноватая. Это я.
Мне случалось порой так думать, но следом за этим я тут же отводила себе красивую роль.
Перейдем к делу. Думаю, тебе следует отдать мою гитару, коль скоро ты сам на ней не играешь, кому-нибудь, кто не может себе позволить такую покупку.
Отдай также мои лыжи и коньки. Я рассчитываю на тебя.
Мне бы хотелось, чтобы в доме не сохранилось ничего из принадлежащих мне вещей. Я не люблю воспоминаний. К счастью, меня не слишком часто фотографировали. Погоди-ка! Вот тебе еще один пример неверного толкования. У Эмильенны была куча ее фотографий во всех позах. Ее снимал отец.
Я сказала себе, что Эмильенна красивая, вот потому-то ее так часто и фотографируют. Ну а я некрасивая, я это знаю, и никому, в том числе и тебе, не приходило в голову сделать мой портрет.
Я провела четыре дня в размышлениях о себе самой — так что у меня от этого кружилась голова. Ты ведь знаешь, я не мечтательница. И не романтик.
Я, скорее, склонна трезво смотреть на людей и на вещи.
По-моему, я нашла дефект в своей броне. Это моя неспособность к общению.
Я писала тебе об этом в своем лозаннском письме? Вполне возможно. В таком случае прошу меня извинить.
В коллеже, как и в твое время, делились на группки. Случалось, меня принимали в какую-нибудь из них. Меня всегда очень хорошо встречали. Две-три недели, а порой и дольше, все шло хорошо. Меня находили приятной и гораздой на интересные выдумки.
Затем, безо всякой видимой причины, я начинала чувствовать себя чужой среди своих подруг. На меня как-то странно поглядывали. Всегда находилась хотя бы одна, которая спрашивала:
— Мы тебе что-нибудь сделали?
— Нет. А почему такой вопрос?
— Потому что ты уже не прежняя. Ты почти не смотришь в нашу сторону.
Сразу после уроков — уходишь, и у тебя всегда находятся причины, чтобы не идти к той или иной из нас…
Это верно. Это даже верно и в отношении окружающей меня обстановки.
Случается, я останавливаюсь на краю тротуара и спрашиваю себя: «Что ты здесь делаешь?»
Вот в такие-то моменты у меня и начинается головокружение. Мне кажется, что меня шатает и я вот-вот упаду. Еще немного — и я обращусь к какому-нибудь прохожему:
— Мсье. Не могли бы вы проводить меня домой? Мне нехорошо.
Все это тебе известно, и ты часто утверждал, что это мои домыслы. Доктор Вине тоже так считал, но все же прописал мне болеутоляющее.
Если у меня какая-то болезнь, почему же мне этого не говорят? Возможно, это развеяло бы тревогу, в которой я живу.