Исчезновения в Гальштате
Шрифт:
…А вот почему девочки нет у меня – этого я не знаю. Я, конечно, не так неотразим внешне, как Витямба, и не имею такого авторитета интеллектуала и столь ярко выраженной жизненной перспективности, как Ромка, но все же я не так уж и плох внешне. Я высокий, а это среди детдомовцев, потребляющих белковую пищу в меньших объемах, чем их домашние сверстники, редко встречается. И я хоть и не так силен, как Медведев или Руслан, все же вполне хорошо развит физически. Самооборона, скалолазание, футбол не являются для меня чем-то священным, как у Медведева, но я всем этим занимаюсь. Правда, без особого энтузиазма. Ну, прыщи, конечно, бывают, но все же не так они меня мучают, как Руслана. Еще у меня один недостаток – это немного кривой зуб сбоку слева на верхней челюсти. Он как будто бы немного завален из общего ряда. Но этого почти не видно. Только если я очень громко хохочу и широко открываю рот. Но я очень редко так хохочу. Для этого почти не бывает повода.
У меня, конечно, тоже есть
…И еще я очень люблю музыку. Современную, вообще-то, тоже. Но все же больше всего классическую. Я полюбил ее еще в детстве, когда на музыкальных занятиях нас, малышню, готовили к концертам и праздникам. Даже тогда мне нравились эти звуки, льющиеся из большого черного пианино. И я отказывался петь со всеми песенку или подыгрывать музыкальному работнику на металлофоне или на бубне. Мне казалось, что наш нестройный хор и фальшивые звуки примитивных инструментов только портят эти волшебные, то веселые, то торжественные, то грустные звуки, льющиеся из пианино. Мне нравилось слушать. И если в помещении группы, пока мы все играли в машинки и строили из конструктора, играло радио, я всегда к нему прислушивался. Если воспитательница или нянечка пытались его переключить на что-то другое, я устраивал крик и требовал вернуть «песенку» назад. Два года тому, когда я уже учился в седьмом классе, к нам пришли преподаватели из музыкальной школы и предложили нам по доброте душевной, кто хочет, начать заниматься музыкой. Я к тому времени постоянно ходил на наш детдомовский хор. Но тут предложили не просто петь, а предложили индивидуальные занятия по обучению игре на музыкальных инструментах. Можно было выбрать один какой-нибудь, но я попросился на два – фортепиано и гитара. Преподаватели приходят к нам раз в неделю, и некоторым, включая и меня, разрешили тренироваться на инструменте и в другое время. По вечерам, когда в актовом зале пусто, я сажусь за пианино и разучиваю гаммы и пьесы, которые мне дает учительница музыки. Ее зовут Валерия Ильинична Лежебрух. Ей на вид лет тридцать пять, наверное. У нее короткая стрижка с неровной челкой на круглом лице, одновременно грустные и счастливые темные глаза и костистые кисти рук. Она часто берет меня за руки, как бы поправляя их, и тогда мне делается так волнительно и хорошо, что я перестаю следить за нотами и много ошибаюсь. Но она всегда добра ко мне и никогда меня не ругает. Только иногда поправляет:
– Саша, будь внимательней. Тут же в нотах все написано: легато. А ты играешь стаккато. И не злоупотребляй, пожалуйста, педалью.
А год назад я стал еще ездить в музыкальную школу на отдельные уроки. Я узнал у Валерии Ильиничны, что в музыкальной школе есть групповые занятия по сольфеджио и музыкальной литературе, и попросился туда сходить послушать. Она сказала, что меня вряд ли туда пустят. Там сформированы группы по классам обучения, и все эти занятия платные. Сама она приходила к нам в детдом и учила нас бесплатно, просто от доброго сердца. И я знал об этом и ценил наши с ней занятия очень. Разве можно не выучить задание, если человек приехал в свое свободное время и задаром, чтобы тебя учить такой прекрасной штуке, как музыка! Я старался. Еще и потому, что мне очень хотелось, чтобы Валерия Ильинична видела, что у меня получается и она ездит к нам не просто так. Что и у нас тоже есть успехи.
Но мне так хотелось попасть в музыкальную школу, чтобы хоть посмотреть, что это такое и как там все происходит, что я не послушался ее и, узнав, где эта самая музыкальная школа находится, пошел в нее пешком. Правда, оказалось, что само здание находится почти в самом центре города, очень далеко от нашего отдаленного Заводского района. Проездных нам не выдают, только тем, кто уже после девятого класса поступает в техникумы или колледжи. Зачем ребенку проездной, если он обязан находиться на территории детского
– Давай свою куртку и шапку в рукав засунь. Потеряется – сам будешь искать.
Я снял куртку и отдал ее пожилой гардеробщице в синем халате. Раздался звонок, и из классов стали выходить небольшими группками дети. Я примостился в сторонке у окна и осторожно наблюдал, как взрослые достали свертки с бутербродами и печеньем и термосы и начали подкармливать ребят. Другие просто болтали между собой, смеялись. У всего этого здания была какая-то невероятная, еще неведомая мне звуковая палитра. Из разных комнат доносились звуки самых разных инструментов: пианино, виолончель, несколько флейт одновременно. И все они играли каждый свое, но при этом весь этот хаос звуков совсем не казался мне какофонией. Наоборот. Мне нравилось это слушать. И казалось, что это очень здорово, когда на двух этажах во всех комнатах одновременно учатся играть так много людей!
Меня, кажется, никто не замечал. Так я простоял всю перемену, делая вид, что я тоже один из этих детей, которых привели сюда родные, чтобы обучаться музыке. Раздался звонок на занятия. Из соседнего класса вышла строгая женщина в больших очках и всех позвала на занятия. Увидев меня, одиноко глазеющего у окна, она немедленно обратилась ко мне:
– Тебе что – нужно особое приглашение?
Я и сам не понял, как очутился в небольшом классе и сел за одну из десяти парт, стоявших там. Это был урок музлитературы. Женщина в очках рассказывала про пятую симфонию Бетховена, наигрывала время от времени на фортепиано музыкальные отрывки и часто заводила на проигрывателе целые отдельные куски. Все слушали ее и записывали в тетради, когда она говорила, что это надо записать. Мне было писать нечем и не в чем. Я нашел в парте какой-то обрывок бумаги и углубился в него, боясь даже приподнять голову. Я был страшно испуган, что меня обнаружат и выпроводят отсюда с позором. Вдруг очкастая заметила, что я не пишу, и спросила меня все так же строго:
– В чем дело? Почему ты не конспектируешь? Экзамены ты как сдавать собираешься? Ты что? Потерял ручку? На вот, возьми карандаш пока, пиши им. И в следующий раз надо сразу сказать, что нечем записывать.
Она дала мне простой карандаш, и я принялся старательно писать все, что она говорила. Так я пробыл там весь урок и на перемене вышел со всеми из класса в диком стрессе. Какая-то девочка, которая сидела за соседней партой, окликнула меня:
– Эй, новенький! Ты что, не знал, что сюда надо приходить с тетрадью и альбомом для нотной записи?!
– Что за альбом такой? – не понял я.
– Да вот же. Странный ты какой-то… – И она показала мне тетрадь, страницы которой были разлинованы пятиполосными строками во всю ширину листа. – На, держи. Вырву тебе страницу для сольфеджио. Сейчас после перемены у нас эта муть начинается. Терпеть я не могу эти диктанты писать! Ну ладно, увидимся, меня папа ждет.
…Так я начал посещать музыкальную школу. Инкогнито. И бесплатно. И продолжалось это целых два месяца. Была зима. Я одевался потеплее, чтобы не замерзнуть по дороге, и шел пешком полтора часа туда и полтора обратно, чтобы одолеть музыкальную науку. Я вынужден был там прятаться на переменах, чтобы Валерия Ильинична вдруг не обнаружила меня, научился осторожно проскальзывать в классы, дабы избежать вопросов о том, кто я такой и что здесь делаю. Я носил с собой собственноручно сделанную нотную тетрадь, где я по линейке разлиновал нотный стан. Я знал, что рано или поздно меня поймают и тогда мне не избежать позора, но я готов был вытерпеть и это, лишь бы подольше поучиться здесь. Я дико старался использовать эту возможность и ловил каждое слово очкастой музлитераторши. Я вникал в каждую мелочь на уроках сольфеджио и вскоре уже вполне догнал остальных ребят. Труднее всего было во время переклички, когда преподавательница зачитывала имена и фамилии из журнала, а ученики отвечали с места «я» или «здесь». Иногда мне удавалось оставаться незамеченным. Но если учительница спрашивала, что почему-то моей фамилии нет в журнале, я, набравшись самообладания, отвечал, что не знаю почему:
– А вы запишите. Я Белов Александр.
Дело раскрылось внезапно. Неожиданно. А все потому, что у меня в музыкальной школе появился друг. Его звали Миша. Это был толстый белобрысый мальчик на год младше меня. Мы иногда разговаривали на переменах, а когда я подтянул по сольфеджио, он частенько списывал у меня музыкальные диктанты, в которых я, кстати, тоже лепил кучу ошибок. Мишу водила на занятия мама – молодая красивая женщина, на которую Миша был совсем не похож. После уроков он поедал бутерброды и йогурты, которые давала ему мама. Как-то раз он представил меня ей.