Исчезновения в Гальштате

Сурков Игорь

Глава 4

Дерево за окном теперь совсем занесло снегом. И мне кажется, что так ему лучше, чем когда оно стояло с голыми ветками под холодными осенними дождями и ветром… И весь наш двор занесло снегом. И весь наш Заводской район. И весь город. Малыши катаются с горы на санках. Вон Пашка Лапушкин с какой-то девочкой пытается скатать снежную бабу. Но баба не катается – снег еще очень рыхлый. Бабу можно будет слепить после оттепели, когда он станет сырым и липким. Вон Кристина побежала через весь двор в сторону, заскочила в подъезд спортивного зала. Ах да… Пять часов вечера – у них репетиция танцевального кружка. Витямба уже там. Он у них солист. Обычно в танцевальных кружках одни девчонки занимаются. Но у нас в девяносто шестом как раз парней не меньше. Малыши каждой группы поголовно обязательно круглый год репетируют всякие там народные и характерные танцы. Причем все они обожают выступать в ярких костюмах перед ветеранами и вообще любыми зрителями. Потому что все им хлопают и умиляются. Но в подростковых группах такие занятия уже только по желанию. Впрочем, желающих во всех классах немало. Тот же Сашка Лапушкин и его друг Женька – постоянные участники нашего школьного

танцевального ансамбля. И к седьмому классу у них накопился уже значительный репертуар, который они демонстрируют на всех наших культмассовых мероприятиях. Но все же постоянно занимаются танцами в старших классах далеко не все ребята. В нашем классе только трое – Витямба, Руслан и Кристинка. Ну, с Витямбой вообще понятно. Как говорит и Леночка, и другие наши физруки, Бушилов щедро одарен физически. И это правда. Он легко выделывает всякие акробатические трюки вроде сальто назад или колесо, может, стоя на руках, сделать шпагат ногами или крутить ими в разные стороны и даже показывать брейк-данс. Витямба очень спортивный, но, в отличие от футболиста Сашки Медведева, он еще и невероятно гибкий. Когда их данс-ансамбль выступает, всегда бывает заметно, что Витямба все делает как-то очень легко и мягко. Вроде бы все вокруг стараются, сосредоточены на том, чтобы не перепутать движения, а Витька, кажется, даже не напрягается. И еще очень заметно, что он чувствует музыку и передает ее характер. Вот наша Кристина – та даже не улыбается, хотя наш хореограф постоянно всем напоминает, что во время исполнения надо обязательно улыбаться. Когда Кристинка, как и все остальные, вспоминает об этом – она выдает такую застывшую и неестественную улыбку, что, кажется, уж лучше бы и не пыталась. Она старательно выполняет все, что говорят, но иногда кажется, что ей вообще все равно, подо что она танцует. Хоть грустное, хоть заводное, хоть лиричное – она просто делает движения в ритм. Витямба, конечно, не такой! За ним интересно наблюдать, когда он танцует. Кажется, что он вообще не думает, что выражает его лицо. Он просто погружается в музыку и ощущает ее характер. И он как бы внутри музыки. Его тело в ней живет, двигается. Я думаю, Витямба – очень музыкальный человек. Много раз я хотел его затащить с собой на занятия по гитаре или пианино, но он ни в какую! Говорит, у него нет никакого музыкального слуха и что он хоть и не отрицает классику, но все же любит ритмичную современную музыку. Как жаль! Ведь с ним мне было бы очень интересно обсудить и произведения моих любимых Баха и Моцарта. Он, конечно, смог бы сказать много интересного о том, что услышал. Потому что Витька – тонко чувствующий человек. И он, конечно, яркая личность. В отличие от меня… Во всяком случае, обо мне все так думают. Говорят (может быть, между собой), что «Белов – никакой». Но ведь я в этом сам виноват. Но обидно…

…Вон на репетицию помчались Сашка Лапушкин с Женькой, и с ними еще какие-то девчонки. Хоть бы оделись потеплее. В кедах и шарфы на рубашки… Хотя, конечно, бежать недалеко, только двор пересечь. Женька дождался, пока девочки окажутся как раз под моим деревом, и подпрыгнул, специально сбивая с ветки легкий снег. Прямо девкам на голову упал сугробик. Обе незло ругают его дебилом. Одна пытается слепить и кинуть в Женьку снежок. Все забегают в подъезд. Дерево покачивает им вслед снежными ветвями. Я смотрю в окно и вспоминаю… Хотел делать уроки, но что-то окно меня сегодня отвлекает. Я смотрю в него и сам не знаю, что чувствую… Скоро Новый год. Будут каникулы, подарки, экскурсии. И все так же хорошо, как и в прошлом году, и в позапрошлом. Как и во все года, что я себя помню. И так с трех лет. Но почему-то мне тоскливо. Это мой пятнадцатый Новый год. И я не знаю, каким он бывает, когда не здесь. Не в детском доме. И скоро, всего через два года и два Новых года, я отсюда уйду. И тогда уже окончательно перестану быть ребенком и так и не узнаю, каким может быть Новый год, когда ты еще ребенок, но ты дома, с мамой и папой. И тогда окончательно и уже навсегда не узнаю этого, не почувствую… Почему все это так?! Почему со мной? Разве я виноват? Разве все мы виноваты? Почему все так несправедливо? Блин… За что?

…Я вспомнил мою бабушку. Вернее, она была не моя бабушка. А чужая бабушка. У нее был свой внук, и она часто мне о нем рассказывала и показывала его фотографии. И я смотрел на этого сначала толстого мальчика, который постепенно становился выше и худее. И у него появлялись прыщи и длинные волосы. Его ползунки сменялись брючками, потом джинсами, потом увешанными цепочками штанами. А волосы из светло-русых превращались в темно-русые, а потом окрашивались в густой черный цвет. Бабушка любовалась этим мальчиком в любом возрасте, одежде, в любом виде. Она про него много рассказывала и часто одно и то же. Я молчал и слушал. Иногда она спохватывалась и, переведя взгляд в очках с фотографий на меня, говорила:

– Кажется, Саша, я тебе уже этот случай в булочной рассказывала.

Я кивал: да, рассказывала. Но вскоре она снова принималась за ту же историю. А я зачем-то слушал в сто пятый раз. Наверное, мне было как-то странно ощущать все это. Ведь такого со мной никогда не было. Я зачем-то приходил к ней и все это слушал и листал с ней альбом. И не мог разобраться в своих ощущениях.

Мы познакомились с Марией Александровной на улице, случайно. Была вот такая же зима, как сейчас. Падал снег. Она поскользнулась на тротуаре и хотя и удержалась на ногах, рассыпала по заледенелой мостовой апельсины из белого полиэтиленового пакета с ручками. Я полез собирать их, засовывать в ее пакет. Она благодарила меня и хотела угостить апельсином. Я не согласился, зная, что у пенсионеров и так мало денег и им, как нам, детдомовцам, никто их даром не принесет. Все надо покупать. Кажется, она все же потянула ногу и тронулась с места явно с трудом. Я предложил ей помочь дойти и донести апельсины. Там в пакете была еще какая-то крупа и несколько куриных ножек на белой пластиковой подложке. Шли медленно. Она боялась поскользнуться. Спросила меня, как меня зовут и в каком я классе. Про то, из какой школы. Я ответил, что из девяносто шестой. Это детский дом, что ли, заводской? Я ответил, что да. Мы еще немного шли молча. Морозный воздух превращал мои выдохи

во влажные кристаллы. Кристаллы оседали на моей шапке с опущенными ушами. В окнах зажигались первые вечерние огни. Люди собирались в своих квартирах, включали телевизоры на кухнях и спрашивали своих о том, как прошел день…

– А меня зовут Мария Александровна. Спасибо тебе, Саша. Ты, наверное, замерз? Я ведь медленно хожу – успеешь тут заледенеть. Давай-ка я тебя напою горячим чаем. И варенье есть. Смородину летом сварила. Пятиминутка. Все витамины сохраняет.

Я не хотел есть. До ужина было не так уж много времени. Но я согласился и поднялся с Марией Александровной на ее третий этаж. В квартире были темноватые лампочки, пахло засушенной лавандой от моли, в санузле были крашенные в ярко-зеленый цвет стены и веревка, протянутая вдоль ванны. Я помыл и вытер руки сероватым застиранным полотенцем, висящим на крашенной в тот же зеленый цвет загнутой трубе, и сел на предложенный мне потертый темный стул у кухонного стола. Она налила мне заварку из серовато-беловатого чайника с неярким розоватым цветочком. Чашка была с рекламой чая Липтон. Но пахло не заваркой, а душистой геранью, которая не цвела в коричневом керамическом горшке.

Я грыз сладковатые сушки челночок (нам такие тоже часто давали в столовой) и ел чайной ложкой варенье из стеклянной розетки. Бабушка тоже пила со мной чай. Но она ничего не ела, а только смотрела, как ем я. Я отчего-то старался пить чай маленькими глотками и варенье ел тоже по чуть-чуть. Мы молчали… Мне не было тут как-то не по себе, хотя детдомовцам часто бывает очень трудно ощущать себя комфортно в чужом, неизвестном, не казенном доме. Я Марию Александровну ни о чем не спрашивал в тот наш первый вечер. Но я почувствовал, что она живет в этой маленькой квартирке в пошарпанной пятиэтажке совершенно одна. И я тоже был один. Странно… Но я был все так же одинок и когда приходил к ней. Но все же я иногда заходил.

…Дерево сегодня почему-то нарядное. Оно готовится к Новому году… Эй! Незачем! Ты же не новогодняя елка! Тебя никто не станет украшать лампочками, гирляндами и блестящими шарами. Тебя все равно никто не заметит. Этот праздник не про тебя.

Нет. Уроки сегодня я не смогу сделать… Это очевидно. Может, выйти погулять? Люба, наверное, сейчас с сестрой Галей у Пашки в группе. Может, Кирюша захочет пройтись по воздуху? С ним так хорошо бывает гулять. С ним комфортно молчать. Можно просто смотреть в сумерки морозного неба и слушать, как легко поскрипывает снег под легкими, как у игрушечного кукленка, тоненькими Кирюшиными ножками. Можно даже не смотреть в его лицо и при том знать, какое оно сейчас. Тихая полуулыбка и ласковое выражение его глаз никогда не меняются. Кирюша живет всегда именно с таким выражением лица. Он просто не знает, что мог бы быть другим. Злым, завистливым, самовлюбленным… Иногда я думаю о том, какими мы станем, когда пройдет много лет, мы уйдем из нашего грустного дома, разъедемся по разным городам, надолго потеряем друг друга.

А потом вдруг, может, даже случайно, – именно вдруг снова увидимся, и я узнаю в этом худощавом маленьком неказистом человеке с выцветшим глазами и устало опущенными плечами моего Кирюшу. Того самого, безобидного, тихого, с кем я мог так искренне молчать, который был так доверчив и так горько и беззвучно плакал, сидя или идя рядом со мной. И тогда я, наверное, крепко и надолго обниму его. Потому что я никогда не делал этого тогда, давно, когда мы были одинокими детдомовцами, которыми мы все равно остались и теперь. Я откуда-то точно знаю, что через много лет я увижу и застыну, прижав к себе моего друга детства, которому я так и не сказал тогда, то есть сейчас, как он много значит в моей жизни, как часто я думал о нем и как знал, чем обернется его жизнь. Как же иногда в моей голове все перемешивается… И то, что происходит сейчас, и то, что уже было, и то, что неминуемо еще произойдет. Произойдет не только со мной, но и с другими людьми, которые уже промелькнули и еще промелькнут в моей предстоящей судьбе.

…На улице совсем стемнело, и мне уже надо было как можно скорее бежать в детдом. Если я слишком сильно опоздаю на ужин, меня начнут искать. И поскольку я не «бегунок», будут реально волноваться. Среди наших есть целый специфический контингент регулярно убегающих. Так вот за них особо и не беспокоятся. Не первый раз. Но если пропал кто-то, кому бежать некуда и не к кому, вроде меня – сразу подключают полицию. Тем более сразу вызывает беспокойство, что пропал ребенок, который в детдоме с раннего детства, вроде меня. Я засобирался. Поблагодарил ее за чай и приют. Бабушка смотрела, как я судорожно собираюсь, и на прощание пригласила обязательно заходить, как время будет. Я побежал в детдом.

Через неделю я, хотя и не планировал этого, почему-то зашел к Марии Александровне опять. Я не знал, пригласила ли она меня тогда, в первый раз, только из вежливости, но, придя к ней еще раз, вдруг почувствовал, что она рада моему приходу. Мы снова пили чай. Но теперь уже гораздо больше разговаривали. Она спросила меня, несколько смущаясь, о том, как я попал в сиротский приют. Она так называла наш девяносто шестой. Я рассказал, чтобы она уже больше про это не спрашивала. Рассказал и про умершую, когда я был еще маленьким, мать, про отца, который с собой не справился, про то, что через три года я уже выпущусь, но пока не знаю, чем буду заниматься. А потом начала рассказывать она. Сначала о себе, о своем детстве во время войны. Про то, как не хватало еды, так как все отправляли солдатам на фронт. Как потом работала маляром и жила в общей комнате в бараке. Как много лет ждала отдельную квартиру, как родилась дочь, и ей потом дали-таки квартиру в новом доме, в этом самом, просто тогда он был новый. Еще в ее жизни была поездка вместе с маленькой дочерью на Черное море, в Анапу, свадьба дочери, рождение внука Паши. И вот, собственно, и все. Вся ее жизнь так и прошла. И было в этой жизни так немного хорошего, так немного того, чего бы хотелось вспоминать, что Мария Александровна очень быстро рассказала мне обо всем, а затем по много раз повторяла одни и те же немногочисленные яркие моменты. Я вскоре уже знал их наизусть, но продолжал который раз слушать ее пояснения к фотографиям в альбоме. Я никогда не задавал бабушке никаких вопросов о том, почему она живет одна и почему ее дочь и внук к ней не приезжают. Но постепенно у меня сложилась картина ее настоящей одинокой старости.