Исход. Том 2
Шрифт:
— Мне кажется, Динни любит Ллойда Хенрейда и Тома Каллена больше всех в городе. Том Каллен прост, но… — Она взглянула на девушку и замолчала. Та, задумавшись и сузив глаза, смотрела на Тома.
— Он пришел с еще одним мужчиной? — спросила она.
— Кто? Том? Нет — насколько мне известно, он пришел один около полутора недель назад. Он находился среди тех, других людей в Зоне, но они прогнали его. Их потеря — находка для нас, я так считаю.
— И он был без глухонемого?
— Глухонемой? Нет. Я уверена, что он пришел один. Динни так любит его.
Девушка следила за Томом, пока тот не скрылся из вида. Она вспомнила о пузырьке пептобисмола. Она вспомнила о каракулях записки: «Ты не нужна нам». Это было там, в Канзасе, тысячу
— Джулия? С тобой все в порядке?
Джулия Лори не отвечала. Она смотрела на Тома Каллена. А немного погодя она начала улыбаться.
Глава 4
Умирающий открыл блокнот, снял колпачок с ручки, мгновение помедлил, а затем начал писать.
Это было удивительно: ручка касается бумаги, покрывая каждую страницу от начала и до конца, все это казалось волшебством, только слова теперь шли вкривь и вкось, буквы были большими и неровными, как будто он снова перенесся в первый класс школы на собственной машине времени.
В те дни отец и мать все еще любили его. Эми еще не расцвела, и его собственное будущее в качестве Оганквитского Толстяка и Потенциального Гомосексуалиста еще не было предрешено. Он помнил, как сидел за залитым солнцем кухонным столом и переписывал слово в слово одну из книг Тома Свифта в голубую тетрадь, а рядом стоял стакан с колой. Он слышал голос матери из гостиной. Иногда она разговаривала по телефону, иногда с соседкой: «Доктор говорит, что это просто детская полнота. Слава Богу, с железами внутренней секреции у него все в порядке. К тому же он такой смышленый!»
Наблюдать, как растут слова, буква за буквой. Наблюдать, как растут предложения, слово за словом. Наблюдать, как растут абзацы, каждый из них представляет собой кирпичик в огромной стене бастиона, который называется языком.
«Это будет моим самым большим изобретением, — увлеченно говорит Том. — Смотри, что случится, когда я столкну тарелку, только, ради Бога, не забудь зажмурить глаза!»
Кирпичики языка. Камень, лист, ненайденная дверь. Слова. Миры. Магия. Жизнь и бессмертие. Власть.
«Я не знаю, откуда он унаследовал это, Рита. Возможно, от своего дедушки. Тот был священником, и говорят, что его проповеди были просто восхитительны…»
Смотреть за буквами — прекрасное времяпрепровождение. Смотришь, как они соединяются друг с другом, писать наоборот, писать. Организованные мысли и идеи. В конце концов он приобрел пишущую машинку (к тому времени для него уже почти все было предрешено; Эми училась в старших классах, состояла в Национальном почетном обществе, в театральном кружке, кружке риторики, круглая отличница, с ее зубов сняли выпрямляющие пластинки, а ее лучшей подружкой была Франни Голдсмит… а детская полнота ее брата так и не прошла, хотя ему было уже тринадцать, и он стал использовать бранные слова в целях самозащиты, и с медленно расцветающим ужасом он начинал понимать, что такое жизнь, какова она на самом деле: огромный кипящий котел, и он был бесконечно одинок в ней). Машинка раскрыла перед ним остальное. Сначала это происходило медленно, настолько медленно, что печатание затягивалось на неимоверно продолжительное время. Как будто машинка активно — и отнюдь не беззастенчиво — сопротивлялась его воле. Но когда он поднаторел в печатании, он начал понимать, что такое машинка на самом деле: подобие магического посредника между его мыслями и пустым листом бумага, вставленным в каретку. Ко времени эпидемии он печатал со скоростью более сотни знаков в минуту, он был в состоянии поспевать за своими скачущими мыслями и запечатлевать их все. Но он никогда не прекращал вести записи от руки, памятуя о том, что «Моби Дик» был написал от руки, так же как и «Унесенные ветром», и «Потерянный рай».
Почерк, увиденный Франни в его
И теперь он записывал свои последние мысли подобным образом.
Он посмотрел вверх и увидел, как в небе медленно кружат сарычи, напоминая кадры субботнего телесериала с Рендолфом Скоттом или роман Макса Брэнда. Он подумал об этом строками романа: «Гарольд увидел в небе ожидающих, кружащих сарычей. Мгновение он спокойно смотрел на них, а затем снова склонился над своим дневником».
Он вернулся к своим записям — измученным его болью буквам, которые он выводил дрожащей рукой. Гарольд с тоской вспомнил залитую солнцем кухню, стакан холодной колы, старые книга Тома Свифта. А теперь, подумал он (и написал), наконец-то он возможно, осчастливил бы своих отца и мать. Он растряс свой детский жирок. И технически оставаясь девственником, морально он имел полное право утверждать, что он гомосексуалист.
Он открыл рот и прокаркал:
— Честное слово, ма.
Он исписал уже половину страницы, посмотрел на написанное, затем на вывернутую и сломанную ногу. Сломанную? Сказано слишком мягко. Нога была раздроблена. Он уже пять дней сидел в тени этой скалы. У него заканчивалась еда. Он умер бы день или два назад, если бы не ливень. Нога гнила. От нее исходил запах гноя, плоть прилипла к ткани брюк, пропитав ее и превратив в корку.
Надин давно ушла.
Гарольд взял ружье, лежавшее рядом с ним, проверил магазин. Только за этот день он осматривал его уже сотни раз. Во время дождя он старался сохранить оружие сухим. Осталось три заряда. Он дважды выстрелил в Надин, когда та смотрела на него и говорила, что уезжает без него.
Они проезжали крутой поворот дороги, Надин по внутренней стороне, Гарольд — по внешней. Они находились в семидесяти милях от границы штата Юта. Их путь пролегал по склону горы. На внешней стороне поворота было масляное пятно, и с тех пор Гарольд тысячу раз проклял это масляное пятно. Не к добру все казалось слишком прекрасным. Масляное пятно от чего? Месяца два здесь никто не проезжал. Достаточно времени, чтобы масло могло высохнуть. Похоже на то, что его красный глаз наблюдал за ними, ожидая удобного случая, чтобы разлить масло и вывести Гарольда из игры. Оставил его с Надин на случай несчастья, пока они пересекали горы, а затем разделался с ним. Он, как говорится, сослужил свою службу.
Его мотоцикл скользнул за бордюр, и Гарольд полетел следом. Правую ногу пронзила невыносимая боль. Он услышал треск, когда она сломалась. И закричал. А затем вокруг него были только горные разломы, скалы, уходящие глубоко вниз, и где-то там, в расщелине, журчание ручья. Гарольд ударится оземь, подскочил высоко в воздух, снова закричал, еще раз приземлился на правую ногу, услышал, как та сломалась еще в каком-то месте, опять подскочил, упал, покатился и неожиданно зацепился на ствол высохшего дерева, сломанного бурей. Если бы этого не произошло, он свалился бы в самый низ ущелья, в бурлящую воду, и тогда бы горная форель лакомилась им, а не птицы.
Гарольд записал в дневнике, по-прежнему удивляясь своим детским каракулям: «Я не виню Надин». Это было правдой. Но тогда он винил ее. Дрожащий, испуганный, с правой ногой, превратившейся в горящий клубок боли, он, собрав последние силы, немного прополз по склону вверх. Высоко над собой он увидел Надин, склонившуюся над бордюром. Крошечное лицо ее было бледным, кукольное личико.
— Надин! — крикнул он хриплым голосом. — Веревку! Она в багажнике!
Но женщина только смотрела на него вниз. Он подумал было, что она не услышала его, и собрался повторить просьбу, когда увидел, как ее голова двигается налево, направо, слова налево. Очень медленно. Она качала головой.