Исход
Шрифт:
Сомов берет левой рукой нож, который был зажат у него во рту, перерезает веревки, акробатически выпрыгивает из-под коня, катится кубарем по земле, быстро отползает к заборчику, перемахивает через него.
Тот молоденький, ласковый офицер, который захватил Иртынцыцык, сейчас хлещет девушку по щекам, тащит ее к машине. А она вырывается от него, то и дело оборачиваясь к востоку — туда, откуда гремят залпы унгерновских орудий. Хунхузы, пробегающие мимо офицера, который тащит за собой Иртынцыцык, вытягиваются по стойке «смирно», козыряют офицеру. Он что-то кричит им на своем языке. Они помогают
Сомов с казаками и с монгольскими солдатами вот-вот настигнет машину. Но нет, офицер приник к пулемету, установленному на заднем сиденье. Двое хунхузов бросили Иртынцыцык на пол, прижали ее ногами, и, поливая огнем преследователей, машина скрылась в переулке.
Выскакивают из штаба хунхузы с поднятыми руками — и офицер, и унтер-офицер, и солдаты. Проходят мимо Сомова, который сидит на коне — запыхавшийся, шапка прострелена пулей, лицо исцарапано в кровь шальным осколком. Он смотрит на проходящих мимо хунхузов и видит на каменистой твердой земле, как капельку крови, сережку. Он поднимает сережку с земли, смотрит в бинокль на машину, в которой увозят девушку, весь подается вперед и видит номер Л-293.
Оборачивается, замечает медленно въезжающего в город Унгерна со свитой, козыряет барону.
Унгерн подъезжает к нему вплотную, улыбается.
— Умница, — говорит он, — не ждал.
И треплет Сомова по щеке, будто девушку. Ванданов и охранники бегут к тюрьме.
Они открывают тюремные ворота. Ванданов бежит мимо ящиков — заключенные провожают его радостными в слезах улыбками. Останавливается напротив ящика Мунго, срубает шашкой замки с ящиков, в которых томились Хатан Батор и Мунго, выводит их из тюрьмы — шатающихся, окровавленных, счастливых. Их окружают казаки, помогают им сесть на коней. Ванданов возвращается в тюрьму и спрашивает первого сидящего в ящике:
— За что сидел?
— Против хунхузов говорил.
— И правильно говорил. Свободен. Срубает замок, выпускает из ящика человека, переходит к следующему.
— За что сидел?
— Свою дочь хунхузам не отдал.
— Свободен.
Разрубает ящик, выпускает человека. Подходит к следующему:
— За что сидел?
— За то, что большевик.
Ванданов молча стреляет человеку в лоб, подходит к следующему ящику с тем же вопросом…
На празднике в Угре, где Унгерну дарят орлов, а Мунго награждают за геройство, Сомов сообщает Мунго, что Иртынцыцык увезли на Север на машине.
КАБИНЕТ ИМПЕРАТОРА. Сейчас здесь Унгерн, Ванданов и Хатан Батор Максаржав.
Император расхаживает по громадному кабинету, подолгу задерживаясь возле чучел диковинных животных и рыб — он страстный коллекционер.
Унгерн, склонившись над картой, энергическим жестом правой руки делает бросок на север, к границам РСФСР.
— Запад есть Запад. Восток есть Восток, — говорит он. — И вместе им не сойтись. Когда я сидел консулом в Лондоне, я гладил вот этими ладонями те места, по которым ходил Редьярд Киплинг. Так вот, я говорю вам: пора на север, дальше.
Хатан Батор Максаржав
— Монголия освобождена, дальше идти некуда, там Россия.
— На севере не только Россия, — сказал Ванданов, — на севере банды Сухэ Батора.
— Он монгол, — возразил Хатан Батор Максаржав. Унгерн сказал:
— Нет, он не монгол. Монгол желтый, а он — красный.
Хатан Батор пожал плечами:
— О том, что он объявил красное правительство монголов, я не знаю, но я знаю, что он отдал аратам скот. Если это красный монгол, то мне это нравится…
Унгерн и Ванданов быстро переглянулись. Унгерн положил свою девичью, красивую, топкую руку на плечо Хатан Батора и сказал:
— Ну что ж, брат, может быть, ты и прав. Если говоришь так ты, народный воин и герой, мы должны прислушаться к твоим словам.
Унгерн и Ванданов, поклонившись императору и Максаржаву, уходят.
МАЛЕНЬКИЙ ДВУХЭТАЖНЫЙ ДОМИК НА ОКРАИНЕ УРГИ. Здесь ночной бар и отдельные номера с проститутками содержит японец Бонаяси, пергаментный старик, свободно изъясняющийся на нескольких европейских языках.
Сейчас здесь в зале пусто. Где-то за бамбуковой занавеской женщина поет грустную песню. На ковре сидят доктор Баурих и Сомов. Оба изрядно пьяные, и Сомов предлагает:
— Послушайте, знахарь, теперь давайте выпьем за берцовую кость.
— Их две, за которую? Давайте за правую. Я люблю все правое. Левое и правое, центр. Тьфу, прошляпили Россию, левые — правые. Есть только правые и неправые.
Ура!
— Ура! — соглашается Сомов, тоже выпивая. — Между прочим, очень вкусная гадость.
— Кругом самозванцы, психи и пройдохи, — говорит Баурих. — Послушайте, Сомов, неужели вы верите этому неврастенику? Неужели в Париже на него делают серьезную ставку? Мир населен полутора миллиардами одичавших, изверившихся зверей, которые сплющены страхом, — оттого и революции делают.
Сомов, оглянувшись, спрашивает:
— Вы что, плохого мнения о контрразведке барона?
Баурих махнул рукой:
— Они интеллигентов не понимают. Если бы я говорил «люблю жидов», или «готовлю покушение на Унгерна», или «Ленин — неглупый человек», — вот тогда к стенке. А такой язык им непонятен, пугает их только как детишек — и все. — Баурих засмеялся: — Парадокс: охранка без интеллигентов не может. Мы без них можем, они без нас — нет. Так сказать, неразделенная любовь. А потом, я ничего не боюсь — Унгерн врачей обожает. Он даже зубную врачиху здешнюю — еврейку Розенблюм не разрешил подстрелить, потому что боится зубной боли. Скоро снова дальше, большая дорога предстоит.
— Большая? — Он велел сорок ампул заготовить. На каждой двадцатой версте колется — восемьсот верст. А потом он что-то с этим красным монголом задумал.
— С Сухэ Батором?
— А черт его знает. Словом, все одно к одному.
Из-за бамбуковой занавески выходит женщина, которая пела песню. Она молода еще, в глазах льдинки остановившиеся, лицо белое, декольте громадное, безвкусное. Она стоит и шепчет:
— Скоты, скоты, грязные скоты!
А где-то за ее спиной из номеров раздается заунывная, с пьяным всхлипыванием казачья песня. Доктор хватает Сомова за руку и шепчет: