«Искал не злата, не честей»

Леонов Владимир

Стадам не нужен дар свободы,

Их должно резать или стричь,

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

И каждая строка – соловей, льющий свои песни, не ждавший ни похвалы, ни рукоплесканий, чтобы творить благодеяния, воспевать историю России, ее простое и гордое величие, безнадежную влюбленность в ее непосредственных и добрых людей – и не из прихоти и каприза, а добровольно, ибо было в древности подмечено: «Чтобы взойти солнцу, нет нужды ни в молитвах,

ни в заклинаниях, нет, оно вдруг начинает посылать свои лучи на радость всем».

И запретить ему петь смогла только ночь… А мир восславил и обессмертил и Его судьбу, и Его стих, ведь в ладу с этим миром Он жил:

Помни о мире- со временем проверишь,

Что этим миром сам себя ты хранишь.

– О. Хайям

В калейдоскопе жизни Пушкин сумел выбрать свой неповторимый ракурс: силу творения и силу духа, неприятия лжи и лицемерия. Просто пленил нас своими персонажами, заставил склониться перед их радостью и болью, доблестью и порывом.

Он знал, как практиковать добродетель и знал, как ее описать:

Любите самого себя,

Достопочтенный мой читатель!

Предмет достойный: ничего

Любезней, верно, нет его.

Он – подлинная и вечная принадлежность русской культуры. Он сознавал себя ее составляющей, слагаемым. И был убежден… он верил, что язык есть вещь более древняя и более значимое, чем государство и политика. И что стих его, проза его служат людям – и не только «тогда», но и будущим поколениям.

Ясно ощущаемая патетика поэзии, выражение духовности как глубоко внутреннего состояния делают ее воплощением национального русского мирочувствования. Жемчужная пушкинская рулада благодаря своей внутренней значительности, духовному наполнению и нравственному содержанию воспринимается как монументальное творение: «Есть два вида знания: одно – словами выражаемое, другое – точное, понимаемое духом, но не вложенное в слова. Даже нельзя пояснить словами, как это понимание происходит, но оно поистине прекрасно» – Семь Великих Тайн Космоса. Николай Рерих.

Применим метафору, корнями уходящую в древнюю эпоху – «Лук Одиссея подвластен только Одиссею». И только сам «хозяин поэтической Итаки» может натянуть тетиву лука, а не всякого рода пигмеи (пример тому из «Одиссеи», когда пьяные, похотливые и алчные женихи пытались совладать с луком царя гомеровской Итаки). А это и сам Пушкин проводит незримую «божественную» связь от тех «былых времен» до своей жизненной агоры. «блистая душевною твердостью»: «Толпа жадно читает исповеди, записки, потому что в низости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего: он мал, как мы; он мерзок, как мы. Врете, подлецы: он и мал и мерзок не так, как вы, – иначе!» (из Письма Пушкина Вяземскому).

И понимаем мы, что не каждому смертному выпадет (это- вне времени) редкостное послание судьбы – собственное полное обладание (излучение) тримерией бытия – слитностью пространства, звука и света, в котором оживает Время, способное хранить душу «сурового славянина…слез не проливающего» (Пушкин о себе), сохраняющего мужество в суровых испытаниях. Это позволено гениям. Это было позволено Пушкину.

С его сердечной тайной: Пушкин был безнадежно влюблен в юную красавицу из царской семьи. Она внезапно ушла из жизни. Совсем ранней.

Со временем ее пленительный образ завладел пылким сердцем поэта, превратился в цветущее дивное чувство, обогатившее всю его поэтику и окрылившее душевный лирический строй его многих гениальных творений. Настроению элегической печали, томлению легкому и светлому, именно этому переживанию суждено стать преобладающим в поэзии Пушкина:

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Идеальный настрой лирики выражают словосочетания « счастья нет», «покой и воля», а мотив романтического «душевного спасения» составляют поэтические мемы « иная, лучшая свобода», « по прихоти своей скитаться здесь и там»:

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

И о нем (в нашем парафразе), о искристом гении России, было задумано и озвучено тем далеким изгнанником – римлянином, по дорогам которого спустя тысячелетие шел Пушкин «…твое имя известное до тех берегов, откуда заря// Встает, чтобы увидеть нас» (Овидий). В послании «К Овидию» и обнаруживается прямая реминисценци из него:

Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,

Ни песни робкие Октавия не тронут —

Блистательный и дивный талант Пушкина упрямо не поддается простецкому и незатейному уничижению. Как и века назад, продолжает он тревожить сердца, увлекать непримиримой силой Правды и Красоты, пленяющей сознание, обжигающей сердца, отрицающей «хладный развратный свет»:

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело,

Не оживит вас лиры глас!

Душе противны вы, как гробы.

Для вашей глупости и злобы

Имели вы до сей поры

Бичи, темницы, топоры; –

Довольно с вас, рабов безумных!

Выразительность пушкинской строфы, ее узнаваемость, убедительность, достоверность подчас напоминала гремучую смесь обличительного внутреннего памфлета. Пронзительная и дерзкая, по злободневности состояния – на грани ереси, но выводящая читателя из сферы покоя, пустоцвета и пустозвона, опостылевшей реальности: быть как все – скучать, недомогать, скулить… Тургенев считал стихи Пушкина лекарством от депрессии, и в случае плохого настроения рекомендовал прочитать их не менее десятка.