Искандер-наме

Гянджеви Низами

ПОХОД ИСКЕНДЕРА ИЗ ИНДИИ В КИТАЙ

Дай мне, кравчий, вина! Цвет вина — аргаван. Дряхлый старец, испив его, юностью пьян. Дай мне сил молодых! Дней отвергни угрозу! В аргаван обрати мою желтую розу.

* * *

Вновь я счастье узнал, — так звучи же мой сказ! Чтоб на сазе сыграть, вновь настроил я саз. На сплетение слов счастье вскинуло вежды, Исполняется свет величайшей надежды. Свой рассказ излагая, рассказом пылай. Довести до конца эту книгу желай. Расскажи, о воитель, набегом счастливым Что свершил ты в бою с Фуром фуров кичливым.

* * *

Тот, кто всем огласил о минувшем отчет, Вновь завесу раскрыл. Вновь рассказ потечет. С Кейдом кончено. Властный, владеющий миром, То за дичью гонялся, то тешился пиром. И на Фура он двинулся. Яростный лик Многославного Фура мгновенно поник. Лишь взглянул Искендер, приготовившись к бою, — И в силок зложелатель попал головою. Царь зажег его край. Кровь забила ключом. Царь венец с него снял… с головою — мечом. И когда стал ненужен он миру земному, — Его край покоренный был отдан другому. Вновь царя потянуло к скитальческим дням. Этот край нес беду ветроногим коням. Есть три твари, которым опасны три края, И живут они там, долгой жизни не зная: Кони — в Индии, в Парсе — слоны, а Китай Вреден кошкам. Не вымыслом это считай. И, увидев, что гибнут не в скачке погони, А от вод и травы его быстрые кони, Царь из Индии тронулся в горный Тибет, Из Тибета в Китай. Лишь венца его свет Над Тибетом сверкнул, — словно шумным потехам Предались все войска: мир наполнился смехом. Царь спросил: «Что за радость в безвестном краю Где бы должно оплакивать долю свою?» Отвечали ему: «Цвет шафранный равнины Все сердца веселит, веселит без причины». Царь дивился весьма. Взор людской утоля, Желтым цветом людей веселила земля. И по тяжким путям в затрудненье немалом Шел он вдаль и привал совершал за привалом. Не заметил он крови в степи, но она Вся, увидел он, мускусом ценным полна. Сотни мускусных мчались газелей. Охоту Искендер запретил и, не ведая счету, Собирали войска за харваром харвар Ценный мускус, — всем людям желанный товар. И пройдя по безлюдной пустыне Китая, Царь пришел в те места, где, глазурью блистая, Красовалось прекрасное пастбище. Край Был приветлив к пришельцам, как радостный рай, Изумрудный простор трепетал пред очами, Тут и там озаренный живыми ключами. Благотворен

был воздух, светлы небеса И обильны плоды и красивы леса. Блеск воды меж листвы, не изведавшей бури, Словно ртуть на картине из гладкой лазури. Мрели росы в травинках зеленых лугов, Как в листках из финифти узор жемчугов. Бозле мест, где ключи сладкозвучно звенели, Легкий след: здесь брели к водопою газели. Был онаграми прах близ потоков не взрыт: На граве что узор след их тяжких копыт. Темных пятен нигде вы узреть не могли бы, Лишь темнела спина проплывающей рыбы. Царь, лишь только узнав этих мест благодать, Смог индийскую землю забвенью предать. И велел он коней, утомленных походом, Разнуздать и пустить к этим травам и водам. Семь ночей у китайской земли рубежей Пировал он в кругу многославных мужей. На вторую неделю пришло его время, И сказал небосвод: «Вдень ступню свою в стремя!» И литавры к походу забили. Взлетай Знамя новых побед! Он пойдет на Китай!

РАССКАЗ О ХУДОЖНИКЕ МАНИ. ПРЕБЫВАНИЕ ИСКЕНДЕРА В КИТАЕ

Я слыхал, что из Рея в далекие дни Шел в Китай проповедовать дивный Мани. И немало людей из народов Китая Шло навстречу к нему и, Мани почитая, Схожий с влагою горный хрусталь на пути Положили они. Кто-то смог нанести Тонкой кистью рисунок волнистый, узорный На обманный родник, на хрусталь этот горный: Словно ветер слегка взволновал водоем И бегущие волны возникли на нем. Начертал он и много прибрежных растений, — Изумрудную вязь прихотливых сплетений. Ехал в жаркой пустыне Мани, не в тени. Было жаждой измучено сердце Мани. Снял, склонившись, он крышку с кувшинного горла, И кувшин его длань к светлой влаге простерла. Но ведь вовсе непрочны сосуды из глин: О сверкающий камень разбился кувшин. Догадался Мани, что обманом шутливым Был источник с живым серебристым отливом. Взял он кисть, как он брал эту кисть искони, И на твердой воде, обманувшей Мани, Написал он собаку издохшую. Надо ль Говорить, как была отвратительна падаль? В ней кишели несметные черви, и страх Вызывал у людей этот вздувшийся прах. Каждый путник расстался б с надеждою всякой Выпить воду: отпугнут он был бы собакой. И когда весь Китай этот понял урок, И о жаждущих скорбь, и насмешки упрек, То постиг он Мани с его силой искусства, И к Эржекгу благого исполнился чувства. Почему о Мани вновь слышна мне молва И к молве о Мани заманил я слова?

* * *

Царь с хаканом сдружились, дней множество сряду Предаваясь пиров беззаботных обряду. С каждым днем они были дружней и дружней, Люди славили мир этих радостных дней. Другу вымолвил царь: «Все растет в моей думе Пожеланье, — быть снова в покинутом Руме. Я хочу, если рок не откажет в пути, Из Китая в Юнан все стоянки пройти». Так в ответ было сказано: «Мир Искендеров,— Это мир не семи ли подлунных кишверов? Но стопа твоя всюду ль уже побыла? А ведь ты всем народам, всем царствам — кыбла. И куда бы ни шел, за твоим караваном Мы пойдем, государь, с препоясанным станом» Царь дивился хакана большому уму, И за верность его привязался к нему. От подарков, что слал повелитель Китая, Царский пир озарялся, как солнце блистая. И кольцо послушания в ухо продел Покоренный хакан. Обо всем он радел. И горела душа хана ханов прямая, Солнце жаркой любви до луны поднимая. Мог бы он помышлять о величье любом, Но все более он становился рабом. Если царь одаряет кого-либо саном, Должен тот пребывать с препоясанным станом. На какие ступени ты б ни был взнесен, Все же должен быть низким твой рабский поклон. Искендер для Китая стал тучею. Нужен Влажной тучи навес для рожденья жемчужин. Он шелками иранских и румских одежд, На которых Китай и не вскидывал вежд, Создал ханам Китая столь ценные клады, Что цари всего мира им были бы рады. Скатертями хосровов покрыл он весь Чин, На челе у китайцев не стало морщин. Уж твердили во многих краях тихомолком, Что лишь в Чине одел всех он блещущим шелком. Царь любил узкоглазых, их дружбой даря, И срослись они с ним, словно брови царя. И клялись они все, — сказ мой дружен с молвою, Лишь глазами царя да его головою.

ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ ИСКЕНДЕРА ИЗ КИТАЯ

Кравчий! Розовой жажду воды. Ведь больна Голова моя ныне. Подай мне вина. Не похмелья сулящего и не тревогу, А дающего делу благую помогу!

* * *

Для того, кто задумал весь мир обойти, Хорошо вновь и вновь быть на новом пути, — Все осматривать всюду, вставать спозаранок, Покидая стоянку для новых стоянок. Лицезреть все обличья. Входя в города, Видеть то, что не видел еще никогда. И постигнешь тогда, если ты беспристрастен, Что в своем только городе ты полновластен. Лучше быть неприметным и видеть свой дом, Чем царить тебе в городе дальнем, чужом. Хоть везде с Искендером бродила удача, Но с душой своей пламенной часто судача, Он о родине помнил. Который удел Захватил он! Но в мыслях домой он летел. «На коня ветроногого сяду! Воочью Вновь увижу свой край! — он раздумывал ночью, Без возлюбленной родины что мне мой сан! Вновь твой воздух вдохну, о родной Хорасан! На персидскую землю поставлю я ногу, Снова в царство Истахра увижу дорогу, Озарю своим блеском свой радостный дол, До небес вознесу свой великий престол, По стране, где рождается сладость, проеду, Там с добром и со злом поведу я беседу, Стародавний порядок восставлю опять, Повелю пред царем снова прах лобызать, Утвержу за служенье былую оплату, Буду ласков. В свою призывая палату Всех просящих, большие вручу им дары, И весь мир будет радостен с этой поры!» Так с собой он беседовал в ночи иные, Наполняя раздумьями смены ночные. Управитель Абхазии, мощный Дувал, Тот, которому царь важный сан даровал, Искендеру служил. С препоясанным станом Он проехал по всем завоеванным странам. И пришел он к царю. Весь горел он огнем И стенал, как литавры под бьющим ремнем. Услыхал Искендер, славный сын Филикусов: «Повелитель! В Абхазии толпища русов. Помоги, государь! Набежали враги, Полонили весь край! Помоги! Помоги! Из аланов и арков полночным отрядом Вся страна сметена, словно яростным градом. И враги всю Дербентскую заняли высь, И до моря по рекам они добрались. Мне прибывший сказал: «Этой смелостью ярой Обновили они жар вражды нашей старой. Опустел целый край изобилья и нег. Да узнает предел этот страшный набег! Не отыщется счета абхазцам убитым, Не отыщется счета жилищам разбитым, Не осталось в амбарах крупинки зерна, Не хранит ни дирхема пустая казна! Где сокровищниц блеск? Вновь блеснет он едва ли! Руки вражьих бойцов шелк с престола сорвали! Опрокинута, смята, разбита Берда, От богатого города нет и следа. Нушабе пленена! Радость канула наша! Царь, о камень разбита прекрасная чаша! Из невест, что ты видел с прекрасной Луной, Не осталось на месте, о царь, ни одной! Все смешалось в стране, целый мир опечален, В подожженных селеньях лишь груды развалин. Лучше было бы пасть мне под вражьей рукой, Не изведав беды, погрузиться в покой! Я возвышен тобой, а в темнице и дети И жена моя стонут, иль нет их на свете! Коль не двинешь войска ты навстречу врагу, Лишь к творцу я воззвать о защите смогу. Рум с Арменией вместе в короткое время Может ввергнуть в беду это смелое племя. Если к кладу дорогу сыскали они, Поспешат они дальше. Наступят их дни, Города завоюют и целые страны: Лишь на битвы способны их грозные станы, Не умеют они расстилать скатертей, Но о смелости их много слышим вестей. Захотят они новых набегов, и вскоре Многим странам от них будет горькое горе. Правосудье не наше в душе храбрецов, Отберут все товары они у купцов. Покоривши наш край, в своем беге угрюмом, Завладеют они Хорасаном и Румом!» Помрачнел Искендер, услыхав, как Дувал О жене и о детях своих горевал. А судьба Нушабе! Невозможной бедою Пронеслась эта буря над милой Бердою! Царь свой лик наклонил, и мгновенье прошло, — И Возвышенный грозное поднял чело: «Не напрасно душа твоя к трону воззвала: В моем сердце печаль, как и в сердце Дувала, Мой приказ: на уста ты наложишь печать, — Ты сказал. Должно мне свое дело начать. Узришь ты: я помчусь к призывающим странам, Сколько вражьих голов захвачу я арканом! Сколько смелых сумеют на помощь поспеть, Сколько львиных сердец я заставлю вскипеть! Я сломлю гордецов! Львам ведь только в забаву Осмелевших онагров повергнуть ораву. Что буртасы! Что арки! Иль царь изнемог? Будут головы вражьи у этих вот ног! Если Рус — это Миср, его сделаю Нилом! Под ногами слонов быть всем вражеским силам! Я на вражьих горах свой воздвигну престол, Я копытом коня вражий вытопчу дол. Ни змеи не оставлю нагорным пещерам, Ни травинки — полям! Быть хочу Искендером, А не псом! Если я этим львам не воздам, — То у всех на глазах уподоблюсь я псам! Если я не покончу, как с волком, с Буртасом, — Стану жалкой лисой. Надо только запасом Нужных дней обладать. Возмещенье сполна От напавших получит абхазцев страна. Мы низвергнем врагов, и вернется к нам снова Все, что взяли они из-под каждого крова. Мы спасем Нушабе! Возвратится тростник, Полный сахара, сладкий засветится лик.

ИСКЕНДЕР ПРИБЫВАЕТ В КЫПЧАКСКУЮ СТЕПЬ

Дай мне, кравчий, напитка того благодать, Без которого в мире нельзя пребывать! В нем сияние сердца дневного светила. В нем и влаги прохлада и пламени сила. Есть две бабочки в мире волшебном: одна Лучезарно бела, а другая черна. Их нельзя уловить в их поспешном круженье: Не хотят они быть у людей в услуженье. Но коль внес ты свой светоч в укромный мой дом, Уловлю уловляемых долгим трудом.

* * *

Разостлавший ковер многоцветного сада Свет зажег от светила, и льется услада. Тот, кого породил славный царь Филикус, Услыхав от абхазца, как пламенен рус, Размышлял о сраженьях, вперив свои очи В многозвездную мглу опустившейся ночи. Все обдумывал он своих действий пути, Чтоб исполнить обет и к победе прийти. И когда рдяный конь отбежал от Шебдиза, И сверкнул, и ночная растаяла риза, — Царь оставил Джейхун, свой покой отстраня, Чтобы в степи Хорезма направить коня. За спиной его — море: несчетные брони, А пустыни пути — у него на ладони. Степь Хорезма пройдя, он Джейхун перешел, И пред ним вавилонский раскинулся дол. Царь на русов спешил и в своих переходах Ни на суше покоя не знал, ни на водах. Не смыкал он очей, — и, огнем обуян, Пересек он широкие степи славян. Там кыпчакских племен увидал он немало, Там лицо милых жен серебром заблистало. Были пламенны жены и были нежны. Были солнцем они и подобьем луны. Узкоглазые куколки сладостным ликом И для ангелов были б соблазном великим. Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц Без покрова, — доступность открытых страниц. И безбрачное войско душой изнывало, Видя нежных, не знавших, что есть покрывало. И вскипел в юных душах мучительный жар, И объял всех бойцов нетерпенья пожар. Но пред шахом, что не был на прелести падким, Не бросались они к этим куколкам сладким. Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал, Счел обычай такой недостойным похвал: «Серебро этих лиц, — он подумал однажды,— Что родник, а войска изнывают от жажды». Все понятно царю: жены — влаги свежей, И обычная жажда в душе у мужей. Целый день посвятил он заботе об этом: Всех кыпчакских вельмож он призвал и, с приветом Выйдя к ним, оказал им хороший прием. И возвыся их всех в снисхожденье своем, Тайно молвил старейшинам: «Женам пристало, Чтобы в тайне держало их лик покрывало. Та жена, что чужому являет себя, Чести мужа не чтит, свою честь погубя. Будь из камня она, из железа, но все же Это — женщина. Будьте, старейшины, строже!» Но, услышав царя, эти стражи степей, — Тех степей, где порою не сыщешь путей, Отклонили его повеленье, считая, Что пристоен обычай их вольного края. «Мы, —

сказали они, — внемля воле судьбы, Услужаем тебе. Мы лишь только рабы, Но лицо покрывать не показано женам Ни обычаем нашим, ни нашим законом. Пусть у вас есть покров для сокрытия лиц, Мы глаза прикрываем покровом ресниц. Коль взирать на лицо ты считаешь позором, Обвинение шли не ланитам, а взорам. Но прости — нам язык незатейливый дан— Для чего ты глядишь на лицо и на стан? Есть у наших невест неплохая защита: Почивальня чужая для скромниц закрыта. Не терзай наших женщин напрасной чадрой, А глаза свои лучше пред ними закрой! Прикрывающий очи стыда покрывалом Не прельстится и солнца сверканием алым. Все мы чтим Повелителя, никнем пред ним, За него мы и души свои отдадим. Верим в суд Повелителя строгий и правый, Но хранить мы хотим наши старые нравы». Искендер замолчал, их услышав ответ. Бесполезно, решил он, давать им совет. Попросил мудреца всем дававший помогу, Чтоб ему он помог, чтоб навел на дорогу: «Те, чьи косы, как цепи, чей сладостен лик, Соблазняют, и яд их соблазна велик: Гибнет взор, созерцающий эту усладу, Как ночной мотылек, увидавший лампаду. Что нам сделать, чтоб стали стыдливей они, Чтобы скрыли свой лик? Дай совет, осени». И познавший людей молвил шаху: «Внимаю Мудрой речи твоей, твой приказ принимаю. Здесь, в одной из равнин, талисман я создам, Сказ о нем пронесется по всем городам. Сотни жен, проходящих равниною тою, От него отойдут, прикрываясь фатою. Только надо, чтоб шах побыл в той стороне И велел предоставить все нужное мне». Взявши силой и с помощью золота, вскоре Все добыл государь, — и на вольном просторе Муж, в пределах искусства достигший всего, Стал трудиться, являя свое мастерство. Он иссек, всех привлекши к безлюдному месту, Из прекрасного черного камня невесту. Он чадрой беломраморной скрыл ее лик, — Словно свежий жасмин над агатом возник. И все жены, узрев, что всех жен она строже, Устыдясь, прикрывали лицо свое тоже. И, накинув покровы на сумрак волос, Укрывали с лицом и сплетение кос. Так имевший от счастья немало подачек Укрываться заставил прекрасных кыпчачек. Царь сказал мудрецу, — так он был поражен: — «Изменил ты весь навык столь каменных жен, Ничего не добился я царским приказом, А твой камень в рассудок приводит их разом». Был ответ: «Государь! Мудрых небо хранит. Сердце женщин кыпчакских — суровый гранит. Пусть их грудь — серебро, а ланиты, что пламень, Их привлек мой кумир, потому что он камень. Видят жены, что идол суров, недвижим, И смягчаются в трепете сердцем своим: Если каменный идол боится позора И ланиты прикрыл от нескромного взора, Как же им не укрыться от чуждых очей, Чтобы взор на пути не смущал их ничей! Есть и тайна, которою действует идол, Но ее, государь, и тебе я б не выдал!» Изваяньем таинственным, в годах былых, Был опущен покров на красавиц степных. И теперь в тех степях, за их сизым туманом, С неповерженным встретишься ты талисманом. Вкруг него твой увидит дивящийся взор Древки стрел, словно травы у сонных озер. Но хоть стрелам, разящим орлов, нету счета, — Здесь увидишь орлов, шум услышишь их взлета. И приходит кыпчаков сюда племена, И пред идолом гнется кыпчаков спина. Пеший путник прядет или явится конный, — — Покоряет любого кумир их исконный. Всадник медлит пред ним и, коня придержав, Он стрелу, наклоняясь, вонзает меж трав. Знает каждый пастух, мимо гонящий стадо, Что оставить овцу перед идолом надо. И на эту овцу из блистающей мглы Раскаленных небес ниспадают орлы. И когтей устрашаясь булатных орлиных, Ищут многие путь лишь в окрестных долинах. Посмотри ж, как, творя из гранитной скалы, Я запутал узлы и распутал узлы.

ПРИБЫТИЕ ИСКЕНДЕРА В ОБЛАСТЬ РУСОВ

Дай мне, кравчий, невесту с прикрытым лицом, Если брачным невеста пленилась венцом. И, ладони омыв, я, изнывший в разлуке, К этой деве смогу протянуть свои руки.

* * *

Снова в сад мой влетел соловей. Посмотри; Вновь на яркий мой свет прилетела пери. Облик светлой пери все ясней, все яснее, Я же тающим призраком стал перед нею. В руднике Аримана, где проблеска нет, Я, блуждавший во мраке, достал самоцвет. Слава мудрым, изрывшим суровые недра, Чтобы золото дать нам рукой своей щедрой!

* * *

Тот, чья речь о царе от неправды чиста, Поясняя нам все, раскрывает уста: Мудрый муж, получив от царя указанье Твердый камень размять и явить изваянье, Все сердца победив и прельстивши навек, Драгоценную деву из камня иссек; Так размерно она свой покров извивала, Что тюрчанки желали ее покрывала. И когда ликотворец свой создал кумир, Дальше тронулся царь, побеждающий мир. Раздавая дары, хоть спешил он все дале, Он стоял по неделе на каждом привале. Вот последний привал… Скоро встретится рус. Каждый лев близкой схватки почувствовал вкус. И вблизи от воды, на широком просторе Стан притих… Ночь пришла в многозвездном уборе. Все — и царь и бойцы, утомившись в пути, На лугу этом отдых смогли обрести. Весь простор был украшен приютом царевым, К звездам влекся шатер многозвездным покровом. Мир стал пышным павлином от румских знамен, К стану русов был царский шатер обращен. Стало ведомо русам, воинственным, смелым, Что пришел румский царь к их обширным пределам. С ним войска, что страшны, как судьбы приговор, И пугают гранит многоярусных гор. Он идет, силачей в своем войске имея, Чьи мечи, словно зубы всесильного змея, И арканщиков мощных, которым дана Злая сила любого повергнуть слона, И гулямов, что так в ратоборстве умелы, Что в один волосок мечут многие стрелы. Это — царь Искендер, и свиреп он и смел! В сердце мира стрелой он ударить сумел. Не войска он приводит: с ним тронулись горы, Под которыми стонут земные просторы. Он приводит грозящих угрозой расплат Двести страшных слонов, облаченных в булат. Степь слонами полна и досхехами смелых, Покоряющих страны бойцов слонотелых. И когда предводитель всех русов — Кинтал Пред веленьями звезд неизбежными встал, Он семи племенам быть в указанном месте Приказал и убрал их, подобно невесте. И хазранов, буртасов, аланов притек, Словно бурное море, безмерный поток. От владений Ису до кыпчакских владений Степь оделась в кольчуги, в сверканья их звений. В бесконечность, казалось, все войско течет, И нельзя разузнать его точный подсчет. «Девятьсот видим тысяч, — промолвил в докладе Счетчик войска, — в одном только русском отряде». В двух фарсангах от вражьего стана войска Отдыхали: дорога была нелегка. «Нам, сражавшим мужей, — было слово Кинтала, — Не страшиться невесты, что войску предстала. Столь красивых узреть взор смотрящего рад, Вся их рать, посмотрите, — рассыпанный клад. Им ли русов сразить? Это было бы диво! Нежно войско врага и чрезмерно спесиво. Сколько сбруй золотых, сколько жемчуга там. Сколько яшмовых чаш там подносят к устам! Там вино, там напевы, там только лишь неги, Им неведомы вовсе ночные набеги. Благовонья сжигать им в ночах суждено, По утрам они смешивать любят вино. Все невзгоды сносить — дело стойкого руса, А все сласти да вина — для женского вкуса. Что румийцу с китайцем сверканье меча! Их услада — шелка, их отрада — парча. Вот какое богатство дается нам богом! Это он к нам направил его по дорогам. Если б эту добычу узрел я во сне, — Словно мед или сахар приснились бы мне. Будет нами диковинный клад обнаружен: Там на каждом — венец, там, что в море жемчужин. Коль возьмем все мы это богатство, то с ним Все земные пределы легко победим. Наше царство раздвинем все шире и шире,— Нам одно лишь останется: властвовать в мире!» И на взгорье с друзьями коня он погнал, И, перстом указуя, промолвил Кинтал: «В той равнине, под сенью небесной лазури, Сонмы неженок робких с обличием гурий. В тех шатрах драгоценности: ведь у врага Не мечи и щиты — бирюза, жемчуга. Их тяжелые седла из золота литы, А края чепраков жемчугами расшиты. Их высокие шапки я вижу вдали, Их кафтаны струятся до самой земли. На узоры ковров их склоняются станы, Нет в руках у них копий, пусты их колчаны, Нет и ног без запястий, без жемчуга шей, Вьются тяжкие локоны возле ушей. В этих царских одеждах легки ль им дороги? Не для боя их длань, не для бега их ноги. С этим скопищем слабых, изнеженных тел Искендер наше войско разбить захотел! Ты их пальцем ударь, не кинжалом, с размаху, — — До ушей они рот свой откроют со страху! Лишь по дням да по числам воюют они. Месяц ждут наступленья, считая все дни. Нет, я знаю, не их предназначено доле Взрыть в неистовстве боя широкое поле. Если разом на них все обрушимся мы, Их застынут сердца, их смутятся умы». Показался всем русам, на трудности гадким И разумным, призыв этот лакомством сладким. Голоса зазвучали: «Покуда живем — Будем слову верны, все мы слово даем: Сроем вражий цветник! Аромата и цвета Не оставим следа! Это слово обета. Защитим наше царство! Пускай острия Наших копий багрянца окрасит струя, Чтоб затем без копья, лишь ударом кинжала Сотни вражьих голов наша сила стяжала!» И, когда полновластный увидел Кинтал, Что боец его каждый столь пламенным стал, Он, вернувшись в свой стан, всем пришел на помогу. Счистил ржу он с меча, с сердца смыл он тревогу. А вдали, как луна, озаряя весь свет, Восседал Искендер: свой созвал он совет. И мужи, для врага час готовя возмездья Вкруг Владыки блистали, как блещут созвездья: Медаинский Дубейс, из Хотана Гур-хан, Йеменский Велид, Чина вождь Кадар-хан, И абхазский Дувал, и Хинди, что из Рея, Из Истахра Кубад, что был отпрыском Кея, Зериванд, — им прославился Мазендеран— И Ниял, что возвысил родной Хаверан, Славный Кум из Ирака, звезда Хорасана — — Сам Бушек, Беришад из Армении, — стана Нет славней! Миср, Юнан, франки, Сирия, — все Дали мощных, блиставших в убранства красе! У мужей были скорбно опущены вежды, Но сказал государь, полный света надежды: «Вражьи рати, готовые броситься в бой, Не видали еще мощных львов пред собой. Им отрадны набеги, мила им добыча, Но не слышался им рокот львиного клича. Здесь не знают еще двусторонних мечей. Здесь румийских секир взор не видел ничей. Нет добротных оружий у них, снаряженья, — Как же могут вести они дело сраженья? Разве трудно, спеша к обнаженным телам, Разрубить их мечом, разрубить пополам?! Если меч я взнесу, пламенеющий, строгий, У Альбурза от страха отнимутся ноги. Я на Дария шел, чтоб он дань приносил,— И лишился сей дерзостный всех своих сил. Я на Кейда пошел, — и обычной сноровкой Я поверг его в прах и уловкою ловкой. С Фуром начал я бой, и от этой игры Бурнопламенный Фур тотчас съел камфары. Мой нахмурился лик, бровь согнулась крутая, — И отбросил свой лук повелитель Китая. Смелых русов страшиться? Напрасен их спор: Много горных потоков проносится с гор. От хазарских высот до Китайского моря Всюду тюрки и, нашей гневливости вторя, — Хоть не сходны в суждениях наши умы, — Так же к русам враждебны они, как и мы. Стрелы тюрков остры. Тьмой их быстрых укусов Создадим волдыри на ногах мы у русов. Не напрасно считается делом благим Лютость яда пресечь лютым ядом другим. От несытого волка лисица, мы знаем, Ухитрилась собачьим избавиться лаем. Двое серых волков близ поселка, в лесу, Уж почти догоняли большую лису. А в селеньях, — об этом поведает всякий — И лисиц и волков ненавидят собаки. Громко взвыла лиса, не желая пропасть, Этим воем собакам раздвинувши пасть. Мигом стая собак, пробужденная, злая, Разбудила селенье, неистово лая. Скрылись волки, услышавши злых забияк. Так лисица спаслась, призывая собак. Проходящий испытанной старой дорогой, От врага избавляется вражьей помогой. И хоть все мы оружья имеем запас, И подспорье ничье не пристало для нас, Все ж уловки нужны всем способным к уловкам, Не всегда ж думать нам о мече нашем ловком». Отвечали вожди: «Скажем снова и вновь За тебя мы готовы пролить свою кровь. Мы и раньше сражались упорно и смело, А теперь еще крепче возьмемся за дело. Всю отвагу явим и, к добыче спеша, Мы пойдем на врага. Просит битвы душа. Царь подбадривал войско затем своим словом, Чтобы стало спокойным оно и суровым. И весь вечер он думал, все думал… о чем? Быть ли с чашею завтра иль прянуть с мечом. И когда день ушел в потемневшие дали, Вышел звездный дозор, а войска задремали, В наступившей ночи друг за другом подряд Проходили бойцы в караульный отряд. До рассвета, на всем протяжении ночи, В темноту устремлялись их зоркие очи.

ИСКЕНДЕР ВСТУПАЕТ В БОРЕНЬЕ С ПЛЕМЕНАМИ РУСОВ

Обращенную в киноварь быструю ртуть Дай мне, кравчий; я с нею смогу заглянуть В драгоценный чертог, чтоб, сплетаясь в узоры, Эта киноварь шахские тешила взоры.

* * *

Так веди же, дихкан, все познав до основ, Свою нить драгоценных, отточенных слов О лазурном коне, от Китая до Руса Встарь домчавшего сына царя Филикуса, И о том, как судьба вновь играла царем, И как мир его тешил в круженье своем.