Искандер-наме

Гянджеви Низами

* * *

Продавец жемчугов, к нам явившийся с ними, Снова полнит наш слух жемчугами своими: Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост, Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост. Нет, царю не спалось в тьме безвестного края! Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая. Мрак вернул свой ковер, его время прошло: Меч и чаша над ним засверкали светло. От меча, по лазури сверкнувшего ало, Головою отрубленной солнце упало. И когда черный мрак отошел от очей, С двух сторон засверкали два взгорья мечей. Это шли не войска — два раскинулось моря. Войско каждое шло, мощью с недругом споря. Шли на бой — страшный бой тех далеких времен. И клубились над ними шелка их знамен. Стало ширь меж войсками, готовыми к бою, В два майдана; гора замерла пред горою. И широкою, грозной, железной горой По приказу царя войск раскинулся строй. Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча, До небес пламенеющих вскинулась туча. Занял место свое каждый конный отряд, Укреплений могучих возвысился ряд. Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом, Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом. Кадар-хан и фагфурцы, таящие зло, Под знамена на правое встали крыло. И с крылатыми стрелами встали гулямы, — Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы. Впереди — белый слон весь в булате, за ним — Сотни смелых, которыми Властный храним. Царь сидел на слоне, препоясанный к бою. Он победу свою словно зрел пред собою. Краснолицые русы сверкали. Они Так сверкали, как магов сверкают огни. Хазранийцы — направо, буртасов же слева Ясно слышались возгласы, полные гнева. Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды Замыкали все войско аланов ряды. Посреди встали русы. Сурова их дума: Им, как видно, не любо владычество Рума! С двух враждебных сторон копий вскинулся лес, Будто остов земли поднялся до небес. Крикнул колокол русов, — то было похоже На индийца больного, что стонет на ложе. Гром литавр разорвал небосвод и прошел В глубь земли и потряс ужаснувшийся дол. Все затмило неистовство тюркского ная, Мышцам тюрков железную силу давая. Ржаньем быстрых коней, в беге роющих прах, Даже Рыбу подземную бросило в страх. Увидав, как играют бойцы булавою, Бык небесный вопил над бойцов головою. Засверкали мечи, словно просо меча, И кровавое просо летело с меча. Как двукрылые птицы, сверкая над лугом, Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам. Горы палиц росли, и над прахом возник В прах вонзившихся копий железный тростник. Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов, Омывали врагов наконечники дротов. Заревели литавры, как ярые львы, Их тревога врывалась в предел синевы. Растекались ручьи, забурлившие ало, Сотни новых лесов острых стрел возникало, — Стрел, родящих пунцовые розы, и лал На шипах каждой розы с угрозой пылал. Все мечи свои шеи вздымали, как змеи, Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи. И раскрылись все поры качнувшихся гор, И всем телом дрожал весь окрестный простор. И от выкриков русов, от криков погони, Заартачившись, дыбились румские кони. Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус? И Платон перед ним не Платон — Филатус. Но румийцы вздымали кичливое знамя И мечами индийскими сеяли пламя. Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою: Целый мир задыхался в ужасном бою. Где бегущий от боя поставил бы ноги? Даже стрелам свободной не стало дороги. С края русов на бой, — знать, пришел его час, — В лисьей шапке помчался могучий буртас. Всем казалось: гора поскакала на вихре. Чародейство! Гора восседала на вихре! Вызывал он бойцов, горячил скакуна, Похвалялся: «Буртасам защита дана: В недубленых спокойно им дышится шкурах. Я буртасовством славен, и мыслей понурых Нет во мне. В моих помыслах буря и гром. Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком. С леопардами бился я в скалах нагорных, Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных. Словно лев, я бросаю врагов своих ниц, Не привык я к уловкам лукавых лисиц. Длань могуча моя и на схватку готова, Вырвать бок я могу у онагра живого. Только свежая кровь мне годна для питья, Недубленая кожа — одежда моя. Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою. Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою! И китайцы и румцы спешите ко мне! Больше воска в свече — больше силы в огне. «Ты того покарай, — обращался я к богу,— Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!» Грозный вызов услышав, бронею горя, Копьеносец помчался от войска царя. Но хоть, может быть, не было яростней схваток, — Поединок двух смелых был молнийно краток: Размахнулся мечом разъяренный буртас,— И румиец с копьем своей жизни не спас. Новый царский боец познакомился с прахом, Ибо счастье владело буртаса размахом. И сноситель голов, сам царевич Хинди, У которого ярость вскипела в груди, Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком, Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком. Долго в схватке никто стать счастливым не мог, Долго счастье ничье сбито не было с ног. Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку И всей силой стремясь кончить жаркую схватку, Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч Наземь голову сбросил сверкающий меч. Новый выступил рус, непохожий на труса, Со щитом — принадлежностью каждого руса. И кричал, похваляясь, неистовый лев, Что покинет он бой, всех врагов одолев. Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе, Час победы настал — вновь один был царевич: Новый рус на врага в быстрый бросился путь, Но на землю упал, не успевши моргнуть. Многих сбил до полудня слуга Искендера. Так порою газелей сбивает пантера. Горло русов сдавил своим жаром Хинди. Нет, из русов на бой не спешил ни один! И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь, Жаркой кровью и потом покрытый по пояс. Обласкал его царь и для царских палат Подобающий рейцу вручил он халат. И умолкли два стана, и пристальным взором Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.

КИНТАЛ-РУС ПОРАЖАЕТ ГИЛЯНСКОГО ВОЖДЯ ЗЕРИВАНДА

Ранний кравчий предстал, и рубином вина Окропил

он всю землю; проснулась она, И враждебные рати, поднявшие луки, Вновь, сверкая броней, напрягли свои руки. И пошли они в бой, и была не нова Для любого охота на каждого льва. Грозно колокол выл; не имели защиты От него все умы и бледнели ланиты. Волчьей кожи литавр так был грохот крылат, Что терзал он сердца, что мягчил он булат. Сотрясалась земля, обнаружились корни, Заскакал небосвод, строй нарушился горний. От эйлакцев помчался топочущий конь. Гордый всадник на нем был, как быстрый огонь. Весь в железе, кружился он по полю вирой, Злобным сердцем он схож был с крутящимся миром, И ждала с ним враждующих доля одна: Погибать, будто смяты ногами слона. Смельчаки оробели; никто с ним сразиться Не хотел. Ото льва отвели они лица. Час прошел… Из румийской средины на бой Черный двинулся лев за своею судьбой. Конь бухарский, что слон. Громче рокотов Нила Страшный голос бойца, — такова его сила. И сказал он эйлакцу: «Взгляни, Ариман! Солнце встало над миром. Растаял туман. Чашу поднял я ввысь. Видишь, — участь в ней ваша: Алой кровью эйлакцев наполнена чаша». Так промолвив, коню сильно сжал он бока, Булавою тяжелой взмахнула рука. И эйлакец, слоном бывший мощным и смелым, Пал, сраженный мгновенно бойцом слонотелым. Был раздавлен тяжелою он булавой, — Прах насытился кровью его огневой. Но эйлакец второй, что горе был подобен, На крушителя гор мчался ловок и злобен. Под ударом вторым он коснулся земли, И немало других ту же участь нашли. Черный лев опьянился врагов низверженьем. Многих, сжатых броней, опьяненных сраженьем, Раздробил булавою стремительной он, Но и сам был врагом беспощадно сражен. От намаза полудня до третьей молитвы Все притихшие львы уклонялись от битвы. Кровью печень опять закипела, и рок Быстросменной судьбе дал отменный урок. Мощный выехал рус: чье стерпел бы он иго?! Щеки руса — бакан, очи руса — индиго. Он являл свою мощь. Он соперников звал. Он румийских воителей бил наповал. Исторгавшая душу из вражьего тела, Булава его всех опрокинуть хотела. Стольких опытных бросил он в смертную тьму, Что уж больше никто не бросался к нему. И когда грозный рус, незнакомый со страхом, Славу Рума затмил в поле взвихренным прахом, Он, сменив булаву на сверканье меча, На китайцев напал и рубил их сплеча. И, подобный копью, он скакал горделиво. Вслед за тем и копьем он играть стал на диво. Но на бой от румийцев на гордом коне Дивный выехал всадник в красивой броне. В его стройном коне не орлиная ль сила? Меч ли взял он с собой или взял крокодила? Шелк — на шелковом теле, блистает кафтан, Блеск лазури шелому булатному дан. Джинн мечтал о сраженье, как будто о пире, У копья его тяжкого — грани четыре. Закричал он врагу, приосанясь в седле: «Не желаешь ли тотчас уснуть на земле?! Пред тобой — Зериванд. Я посланец Гиляна. Для меня лишь забава сразить Аримана!» Лишь узрел его облик воинственный рус, На устах своих горький почувствовал вкус. «Перед ним. — он решил, — ничего я не значу. Враг чрезмерно силен. Я утратил удачу». Он коня повернул. Как степной ураган, Он стремглав поскакал в свой воинственный стан. Но копье в убегавшего всадника следом Тотчас бросил гилянец, привыкший к победам. И копье, пронизавшее спину, гляди: На четыре ладони прошло из груди! Но коня задержать оно все ж не сумело: Конь доставил на место пробитое тело. И столпились над телом эйлакцы: оно Словно распято было. И было дано Всем взиравшим увидеть, что змей из Гиляна Распинает могучих враждебного стана. Опустились поводья. Ни рус, ни буртас Не спешили на бой. Весь их пламень угас. И когда истомились войска ожиданьем, Новый выступил рус. И, согласно преданьям, Был сродни он Кинталу и звался Купал. Зериванд перед ним тотчас грозно предстал. Тяжко бились бойцы и звенели мечами, И скрестились мечи огневыми лучами, Но умелый гилянец, исполненный сил, Все же голову вражью булатом скосил. Так рубил Зериванд всех врагов несчастливых: Скоро семьдесят русов легло горделивых. Взор отважных бойцов нерешительным стал, И на грозного льва рассердился Кинтал. Шлем надел кипарис, застегнул он кольчугу, И с мечом он к коню — к неизменному другу — Поспешил и вскочил на него, как дракон, И коня вскачь направил на недруга он. И узрел Зериванд облик руса могучий. И взревел он гремящею бурною тучей. Два индийских мгновенно скрестились меча. Эта схватка, как полдень, была горяча. То гилянец был точкой, а битвенный лугом Поскакавший соперник — стремительным кругом, То Кинтал скакуна останавливал. Жар Двух воителей рос. Лют был каждый удар. Но друг друга сразить все ж им не было мочи. С часа третьей молитвы сражались до ночи, И настал должный срок. Царь могучий — Кинтал Поднял меч, и гилянец сверкающий пал. Был он сброшен Кинталом с седла золотого. Больше не было льва дерзновенного, злого. И был счастлив Кинтал завершением дня, И к своим он погнал вороного коня. Но не мог Искендер не изведать кручины: Станет верный царевич добычею глины! И сказал он о теле ушедшего в тьму, Чтобы должный почет был оказан ему.

ДУВАЛ БРОСАЕТСЯ В БОЙ

Жаркий тюрк иль султан, озаряющий дол, Из Китайского моря на горы взошел, И войска, в жажде вражьего смертного стона, Что гора Бисутун, свои взвили знамена. Туча в громах росла. Из обоих лесов Каждый лев был на битву метнуться готов. И как будто бы рев раздался крокодила, И опять рдяной кровью земля забродила. И с мечом и с колчаном, как слон боевой, Появился румиец; взмахнул булавой, Бросил клич, — отзовутся ль во вражеском стане, Встал пред витязем рус в своем желтом кафтане. Булавой размахнулся румийский боец, И пришел его недругу быстрый конец. И второй его враг стал добычею праха. Всех врагов поражал с одного он размаха. И алан прискакал. Он звался Ферендже. Чтил Он жбан, чтил он кровь на булатном ноже, И, держа на плече свою палицу, разом Он смущал всех бойцов, похищал он их разум. Вскинул палицу рус, многомощен, угрюм, Вскинул палицу воин, являющий Рум. Словно дверь отомкнула железные створы, И меж створ бились воины, яростны, скоры. И когда неусталый постиг Ферендже, Что стоит его враг на предсмертной меже, Он смертельной своею взмахнул булавою, И румиец на землю упал головою. И алан, окровавив румийца чело, Ввысь чело свое поднял. Изведавший зло Многих лютых боев, битвы знающий дело, Грозный витязь Армении, быстро и смело Поражавший врагов, — тот, что был во главе Всех армянских бойцов, достославный Шарве, Меч свой быстрый взнеся, что с двумя остриями, Меч, прославленный многими злыми боями, На алана погнал своего скакуна. Из меча брызжет молния. Злобна она. Понял рус: этот меч бьет и быстро и точно, — И свой щит укрепил у предплечия прочно. Но ударил Шарве, и вспорхнула, спеша Из разломанной клетки, алана душа. Но исуец-силач, страшный в гневе великом, На Шарве тотчас бросился с пламенным ликом. Много смелых ударов явить он сумел, Но напрасно он был и находчив и смел! Он пред сильным врагом поднял голову даром: Эту голову враг сбросил быстрым ударом. Появился подобный упавшей скале Витязь русов — Джерем; стало тяжко земле. Из железа и бронзы, покрытый резьбою, На Джереме был шлем, призывающий к бою. Был в кафтане он шелковом, плотном, тугом, Блеск сверкающей ртути бросавшем кругом. Этот лев, к вражьей крови безудержно жадный, Налетел на Шарве, словно мир беспощадный, Поднял руку, взмахнул он во всю ее ширь,— И на землю армянский упал богатырь. И Джерем на Шарве — где нашлась бы защита? — Боевого коня вмиг направил копыта. И холодною злостью, бросающей в дрожь Уничтожил он многих румийских вельмож. И увидел Дувал, что свиреп этот воин, Отрубатель голов, что он смерти достоин, И убранство военное, быстрый и злой, Он велел себе дать, чтобы ринуться в бой. Скрыл он голову шлемом, что, дивно блистая, Был прекрасным булатным твореньем Китая. Взял он меч закаленный, обильный колчан, Словно кудри кумира, в извивах, аркан, И, коня облачивши в железные брони, Устремился он в бой за победой в погоне. Так сиял он лицом, к жаркой битве летя, Будто это из школы спешило дитя. И Джерем, увидав, как сияет он ликом, Свое сердце увидел в смятенье великом. Но кому для возврата не видится врат, Тот с погибелью сдружится, рад иль не рад. Он коня своего закружил вкруг Дувала, И душа его к хитрым уловкам взывала. И в игре они множество бросили слов, Лишь на доброе слово был брошен покров. И Дувал препоясанный, с боем освоясь, Порешил разрубить на противнике пояс. Лезвием, что привыкло к подобным делам, Он большую скалу расколол пополам. Брат Джерема, что с ним прибыл на поле вместе, Словно слон, разъяренный, возжаждавший мести, На врага поскакал, но ударил Дувал, — И он также нашел свой последний привал. И Дувала железного грозная сила Еще много врагов многомощных скосила. Жаркий рус Джовдере, для которого лев Был ничтожней овцы, — тот, чей страшен был гнев Силачам, с ним схватившимся, грузный и тяжкий, Даже сотням врагов не дававший поблажки, На руках своих несший застывшую кровь Многих смелых бойцов, крови жаждущий вновь, — Затянул свой кушак и с мечом небывалым Поскакал на сраженье с отважным Дувалом. Их блеснули мечи, их расправилась грудь, И для бегства закрылся спасительный путь. Но хоть были удары и часты и яры, Отражать эти двое умели удары. И воззвал Джовдере к прежней мощи меча И рассек шлем Дувала, ударив сплеча, И к челу лезвием прикоснулся над бровью. Покачнулся Дувал, весь обрызганный кровью, И, слабея от раны, лишаясь огня, В стан румийский поспешно направил коня. Он чело обвязал, быстро спешившись в стане. И встревоженный царь, все узнавший о ране, Приказал, мудролюба к Дувалу позвав, Чтобы тот приготовил целебный состав И беседой развлек и утешил Дувала, Дабы верный Дувал стал таким, как бывало. Вот свой черный покров ночь повергла на стан, И на месяц наброшен был синий аркан. Вкруг шатров тихо встали дозорные; даже Мошкам не было лета от бывших на страже.

ПОЯВЛЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОГО ВСАДНИКА

Над зеленою солнце взошло пеленой, Смыло небо индиго с одежды ночной, И опять злые львы стали яростны, хмуры, И от них погибать снова начали гуры. Снова колокол бил, как веленье судьбы, Снова кровь закипела от рева трубы. Столько в громе литавр загремело угрозы, Что всех щек пожелтели румяные розы. И опять Джовдере появился; огнем Он пылал, и усталости не было в нем. И Хинди, эту гору узрев пред собою, На хуттальском коне приготовился к бою. И хоть много ударов нанес он врагу, Бесполезно кружась на кровавом лугу, Но, напрягши всю мощь и наморщивши брови, Всей душою возжаждавши вражеской крови, Снес он голову руса; упала она Под копыта лихого его скакуна. И, гарцуя, Хинди звал врагов на сраженье, Всем спешившим к нему нанося пораженье. Был прославленный муж. Его звали Тартус. Восхвалял его каждый воинственный рус. Этот красный дракон, быстрым пламенем рея, Пожелал опрокинуть воителя Рея. И помчался он в бой, громогласен и скор, Как ревущий поток, ниспадающий с гор. Оба крепко владели всем воинским делом, Каждый в этом бою был и ловким и смелым. Все ж был натиск Тартуса так лют и удал, Что рассыпался прахом индийский сандал. Кубок тела Хинди он избавил от крови: Лить вино, бить сосуды, — ему ль было внове? «Я тот хищник, — сказал он, снимая свой шлем, — Что всех львов повергает. — И молвил затем: — Я слыву самым мощным и яростным самым, Я был матерью назван всех русов Рустамом. Ты, что хмуря чело, мнишь пролить мою кровь, Ты себе не кольчугу, а саван готовь. Не умчусь я, пока еще многих не скину С их коней, не втопчу этих немощных в глину». Пал отважный Хинди. Нет отчаянью мер! Извиваясь, как локон, стонал Искендер. В бой хотел повернуть он поводья и строго Наказать гордеца, но помедлил немного И окрест поглядел: кто хотел бы за честь Румских сил постоять и помчаться на месть? И увидел: с мечом, разъяренно подъятым, Скачет всадник, сверкая китайским булатом. Он храбрец, он умело владеет конем, А под ним черный конь ярым пышет огнем, Весь в железе он скрыт, только рдеющий лалом Сжатый рот его виден под тяжким забралом. И, гарцуя, мечом заиграл он, и вот — Стал на жаркую схватку взирать небосвод. И была длань безвестного дивно умела, И Тартуса рука в страшной битве слабела. И на руса направя стремленье свое, Вскинул всадник меча своего лезвие, — И врага голова от руки его взмаха Пала наземь и стала добычею праха. И, огнем своих глаз в пыльной мгле заблестев, На безвестного новый набросился лев, Но утратил он голову мигом. Немало Еще новых голов наземь тяжко упало. Сорок русов, подобных огромной горе, Смелый лев уложил в этой страшной игре. И коня цвета ночи погнал он, в рубины Обращая все камни кровавой долины. И куда бы ни мчал черногривого он, — Разгонял он все воинство вражьих племен. Кто бы вышел на бой? Торопливое жало Неизбежною смертью врагам угрожало. И смельчак быстроногому вихрю, — всегда Поводам его верному, — дал повода. Было сто человек в этой скачке убито, Сто поранено, сто сметено под копыта. Искендер отдавал восхищения дань Этой мощи, и меч восхваляя и длань. А наездник все бился упрямо, сурово. Лил он пламя на хворост все снова и снова. И пока небосвод не погас голубой, Не хотел он покинуть удачливый бой. Но когда рдяный свет пал за синие горы И смежил яркий день утомленные взоры, И всклубившийся мрак захотел тишины, И, от Рыбы поднявшись до самой Луны, Затемнил на земле все земные дороги, И пожрал, словно змей, месяц ясный двурогий, — Дивный воин, ночной прекращая набег И коня повернув, поскакал на ночлег. Так поспешно он скрылся под пологом ночи, Что за ним не поспели взирающих очи. И сказал Искендер, ему вслед поглядев: «С сердцем львиным, как видно, сей огненный лев». И, задумавшись, молвил затем Повелитель: «Кто ж он был, этот скрытый железом воитель? Если б смог я узреть этот спрятанный лик, Мною спрятанный клад перед ним бы возник. За народ в его длани я вижу поруку, И мою своей силой усилил он руку. Чем подобному льву я сумею воздать? Да сияет над смелым небес благодать!»

ВТОРОЕ ПОЯВЛЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОГО ВСАДНИКА

Снова свод бирюзовый меж каменных скал Вырыл яхонтов россыпь я свет разыскал. И алан в поле выехал; биться умея, Не коня оседлал он для боя, а змея. Даже семьдесят сильных, воскликнув «увы», Приподнять не сумели б его булавы. Он бойцов призывал. Не прибегнув к усилью, Он всех недругов делал развеянной пылью. Хаверанцев, иранцев, румийцев на бой Вызывая, он стал их смертельной судьбой. Но вчерашний боец, с ликом, скрытым от взгляда, Вновь на русов помчался из крайнего ряда. Натянул тетиву он из кожи сырой, И кольцо злого лука он тронул стрелой. Не напрасно стрелу он достал из колчана: Этой первой стрелой уложил он алана. Распростерся алан, как индийский снаряд, Со стрелою внутри… Засверкал чей-то взгляд, — То с глазами кошачьими, брови нахмуря, Новый рус мчался в бой, словно черная буря. Изучил он все ходы всех воинских сил И заплат на доспехи немало нашил. И взыграл он мечом, словно молния в грозы, Он в железе был весь, он был полон угрозы. Он, уверенный в том, что не выдержит враг, На коня вороного набросил чепрак. Хоть он твердой душой был пригоден к победам, Но войны страшный жар не был смелому ведом: Ведь бойца ремесло изучал он в тиши И не знал еще яростной вражьей души. И дракон, пожелавший зажать его в пасти, Разгадал, — у него этот воин во власти: Больше нужного блещет оружья на нем, И чепрак да броня лучше мужа с конем. И сразил смельчака он ударом суровым, И покров дорогой скрыл он смерти покровом. Новый рус, препоясавшись, бросился в бой, Но и он породнился с такой же судьбой. Третий ринулся враг, но все так же без прока: Пал он тотчас от львиного злого наскока. Каждой новой стрелой, что слетала с кольца, Дивный воин на землю бросал удальца. Все могли его навык в борении взвесить: Десять стрел опрокинуло всадников десять, И опять незаметно для чьих-либо глаз Он исчез в румском стане. И несколько раз В громыхавших боях, возникавших с рассветом, Он являлся, и все говорили об этом. Скоро враг ни один, как бы ни был он смел, Гнать коня своего на него не хотел. От меча, что пред ними носился, блистая, Исчезали они, словно облако тая, И, не думая больше о бое прямом, К ухищренью прибегли, раскинув умом.

РУСЫ ВЫПУСКАЮТ В БОЙ НЕВЕДОМОЕ СУЩЕСТВО

И жемчужины снова вознес небосвод Из глубокого мрака полуночных вод. Вновь был отдан простор и войскам и знаменам, И опять все наполнилось воплем и стоном. И над сонмищем русов с обоих концов Подымался неистовый звон бубенцов. И меж русов, где каждый был блещущий витязь, Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! — Некто в шубе потрепанной. Он выходил Из их моря, как страшный, большой крокодил. Был он пешим, но враг его каждый охотней Повстречался бы в схватке со всадников сотней. И когда бушевал в нем свирепый огонь, Размягчал он алмазы, сжимая ладонь, В нем пылала душа, крови вражеской рада. Он пришел, как ифрит, из преддверия ада. Он был за ногу цепью привязан; она Многовесна была, и крепка, и длинна. И на этой цепи, ее преданный звеньям, Он все поле мгновенно наполнил смятеньем. По разрытой земле тяжело он сновал, Каждым шагом в земле темный делал провал. Шел он с палкой железной, большой, крючковатой. Мог он горы свалить этой палкой подъятой. И орудьем своим подцеплял он мужей, И, рыча, между пальцами мял он мужей. Так был груб он и крепок, что стала похожа На деревьев кору его твердая кожа. И не мог он в бою, как все прочие, лечь: Нет, не брал его кожи сверкающий меч. Вот кто вышел на бой! Мест неведомых житель! Серафимов беда! Всех людей истребитель! Загребал он воителей, что мурашей, И немало свернул подвернувшихся шей. Рвал он головы, ноги, — привычнее дела, Знать, не ведал, а в этом достиг он предела. И цепного вояки крутая рука Многим воинам шаха сломала бока. Вот из царского стана, могучий, проворный, Гордо выехал витязь для схватки упорной. Он хотел, чтоб его вся прославила рать, Он хотел перед всеми с огнем поиграть. Но мгновенье прошло, и клюка крокодила Зацепила его и на смерть осудила. Новый знатный помчался, и той же клюкой Насметрь был он сражен. Свой нашел он покой. Так вельмож пятьдесят, мчась равниною ратной, Полегли, не помчались дорогой обратной. Столько храбрых румийцев нашло свой конец, Что не стало в их стане отважных сердец. Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же? С человеком обычным не схож он ведь тоже. И когда на лазурь грозно крикнула ночь И сраженное солнце отпрянуло прочь, Растревоженный тем, кто страшней Аримана, Царь беседовал тайно с вельможами стана: «Это злое исчадье, откуда оно? Человеку прикончить его не дано. Он идет без меча; он прикрылся лишь мехом, Но разит всех мужей, что укрыты доспехом. Если он и рожден человеком на свет, Все ж — не в этой земле обитаемой, нет! Это дикий, из мест, чья безвестна природа. Хоть с людьми он и схож, не людского он рода». Некий муж, изучивший всю эту страну, Так ответом своим разогнал тишину: «Если царь мне позволит, — в усердном горенье Все открою царю я об этом творенье. К вечной тьме приближаясь, мы гору найдем. Узок путь к той горе; страшно думать о нем. Там, подобные людям, но с телом железным, И живут эти твари в краю им любезном. Где возникли они? Никому невдомек Их безвестного рода далекий исток. Краснолики они, их глаза бирюзовы. Даже льва растерзать они в гневе готовы. Так умеют они своей мощью играть, Что одно существо — словно целая рать. И самец или самка, коль тронутся к бою, — Судный день протрубит громогласной трубою. На любое боренье способны они, Но иные стремления им не сродни. И не видели люди их трупов от века, Да и все они — редкость для глаз человека. Их богатство — лишь овцы; добыча руна Для всего, что им годно, одна лишь нужна. И одна только шерсть — весь товар их базара. Кто из них захотел бы иного товара? Соболей, чья окраска, как сумрак, черна, Порождает одна только их сторона. И на лбу этих тварей, велением бога, Поднимается рог, словно рог носорога. Если б их не отметил чудовищный рог, — С мощным русом сравниться б любой из них мог. Словно птицам большим, завершившим кочевья, Для дремоты им служат большие деревья. Спит огромное диво, как скрывшийся див, В нависающий сук рог свой крепкий вонзив. Коль вглядишься, к стволу подобраться не смея, Меж ветвей разглядишь ты притихшего змея. Сон берет существо это в долгий полон: Неразумия свойство — бесчувственный сон. Если русы, в погоне за овцами стада, Разглядят, что в ветвях эта дремлет громада, — Втихомолку сбирают пастуший свой стан И подходят туда, где висит Ариман. Обвязав его крепко тугою веревкой, Человек пятьдесят всей ватагою ловкой, Вскинув цепь, при подмоге железной петли, Тащат чудище вниз вплоть до самой земли. Если пленник порвет, пробудившись от спячки, Звенья цепи, — не даст пастухам он потачки: Заревев страшным ревом, ударом одним Умертвит он любого, что встанет пред ним. Если ж цепь не порвется и даже укуса Не изведают люди, — до области Руса Будет он доведен, и, окованный, там Станет хлеб добывать он своим вожакам. Водят узника всюду; из окон жилища Подаются вожатым и деньги и пища, А когда мощным русам желанна война, В бой ведут они этого злого слона. Но хоть в битву пустить они диво готовы, Все же в страхе с него не снимают оковы. Узришь ты, лишь в нем битвенный вспыхнет запал, Что для многих весь цвет светлой жизни пропал». Услыхав это все, Искендер многославный Был, как видно, смущен всей опасностью явной, Но ответил он так: «Древки множества стрел Из различных лесов. Есть и сильным предел. И, быть может, овеянный счастьем летучим, Я взнесу на копье его голову к тучам».

ИСКЕНДЕР ДЕЙСТВУЕТ АРКАНОМ. НЕОБЫЧАЙНЫЙ ПЛЕННИК ПРИНОСИТ ИСКЕНДЕРУ НИСТАНДАРДЖИХАН

Белизною широкой покрылся восток, А на западе сумрака скрылся поток. И Властитель, рожденный на западе, снова, Все войска разместив, ждал чудовища злого. Вот румийцы на правом крыле, а отряд Берберийцев за ними свой выстроил ряд. А на левом крыле узкоглазых Китая Встали многие сотни, щитами блистая. Искендер был в средине. Как сумрачен он! Конь хуттальский под ним, будто яростный слон. А буртасы на той стороне, и аланы, Словно львы, бушевали, взволнованны, рьяны. С барабаном свой гул грозный колокол слил. Над равниной в трубу затрубил Исрафил. От литавр, сотрясающих мир без усилья, В скалах Кафа Симург растрепал свои крылья. Но кричали литавры от страха: рога Напугали их воем, пугая врага. И войска с двух сторон свое начали дело,— Для кого в этот день счастье с неба слетело? И зловещий, в одежде своей меховой, По равнине пошел, будто слон боевой. От него смельчаки вновь не знали защиты: Все свой бросили щит, все им были убиты. Из толпы царских воинов, скрытый в броне, Снова выехал витязь на черном коне. Так огнем он сверкнул, меч свой вскинувши смело, Что у жаркого солнца в глазах потемнело. И узнал Искендер: это доблестный тот, Что не раз выступал, сил румийский оплот. И встревожился царь своим сердцем радивым: Этот смелый столкнется с чудовищным дивом! И подумал Владыка, тоской обуян: Эту гордую шею свернет Ариман! Стал наездник, уздою владевший на диво, Вновь являя свой жар, вкруг ужасного дива, Словно ангел, кружится. Из века и в век Небосвод вкруг земли так вот кружит свой бег! Думал доблестный: первым стремительным делом Передать свою силу язвительным стрелам, Но, увидев, что стрел бесполезны рои, Рассердился отважный на стрелы свои. Он постиг: во враге грозных сил преизбыток, И достал и метнул он сверкающий слиток. Если б слиток подобный ударил в коня, То коня не спасла бы любая броня. Но, в гранитное тело с отчаяньем пущен, Был о твердый гранит страшный слиток расплющен. И огромный, увесистый слиток второй Был спокойно отброшен гранитной горой. Третий слиток такую ж изведал невзгоду. Нет, песком не сдержать подступившую воду! И, увидев, что слиток и злая стрела Не чинят силачу ни малейшего зла, Всадник взнес крокодила и с пламенем ярым Устремился к дракону, дыхнувшему жаром. Он пронесся, ударом таким наградив Это чудо, что пал покачнувшийся див. Но поднялся дракон, заревев из-под пыли, И опять его пальцы железо схватили. И нанес он удар изо всех своих сил, И железным крюком смельчака зацепил, И с седла его сдернул, и вот без шелома Оказался носитель небесного грома. И явилась весна: как цветка лепесток, Был отраден румянец пленительных щек. И но стал отрывать головы столь прекрасной Поразившийся джинн; сжал рукою он властной Две косы, что упали с чела до земли, Чтоб вкруг шеи наездницы косы легли, И за узел из кос к русам радостным живо Повлекло эту деву косматое диво. И, лишь был от румийцев отъят Серафим, С криком радости русы столпились пред ним, И затем лютый лев к новой схватке горячей Побежал. Разъярен был он первой удачей. И, заслышав противников радостный шум, В гневе скорчился шах, возглавляющий Рум, И велел раздразнить он слона боевого, Наиболее мощного, дикого, злого. И вожак закричал, и погнал он слона. Словно бурного Нила взыграла волна. Много копий метнул он в носителя рога И с горящею нефтью горшков очень много. Но ведь с нефтью горшки для скалы не страшны! Что железные копья для бурной волны?! И, увидев слона с его злыми клыками, Удивленный воитель раскинул руками. И, поняв, что воинственным хоботом слон Причинить ему сможет безмерный урон, Так он сжал этот хобот руками, что в страхе Задрожал грозный слон. Миг — и вот уж во прахе Слон лежит окровавленный; дико взревев, Оторвал ему хобот чудовищный лев. Схвачен страхом — ведь рок стал к войскам его строгим И румийцам полечь суждено будет многим, — Молвил мудрому тот, кто был горд и велик: «От меня мое счастье отводит свой лик. Лишь невзгоды пошлет мне рука небосвода. Для чего я тяжелого жаждал похода! Если беды на мир свой направят набег, Даже баловни мира отпрянут от нег. Мой окончен поход! Начат был он задаром! Ведь в году только раз лев становится ярым, Мне походы невмочь! Мне постыли они! И в походе на Рус мои кончатся дни!» И ответил премудрый царю-воеводе: «Будь уверенным, царь, в этом новом походе Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь: И обдуман твой путь, и отточен твой меч. Пусть в извилинах скал укрываются лалы, — Твердый разум и меч проникают и в скалы! Как и встарь, благосклонен к тебе небосвод. Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод. Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже, Чем все войско твое, но скажу тебе все же, Что вещал мне сияющий свод голубой: Если царь прославляемый ринется в бой, То, по воле царя и благого созвездья, Великан многомощный дождется возмездья. Пусть груба его кожа, и пусть нелегка Его твердая длань и свирепа клюка, Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом, Он — один, и на землю он может быть сбитым. Не пронзит великана сверкающий меч. Кто замыслил бы тучу железом рассечь? Но внезапный аркан разъяренному змею Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею. Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь, Потому что ты тверже не видывал кож, Но, оковы надев на свирепого джинна, Ты убить его сможешь». Душе Властелина Эта речь звездочета отрадна была. Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!» И, призвав небеса, меж притихшего стана, На хуттальского сел он коня; от хакана Этот конь был получен на пиршестве: он Был в зеленых конюшнях Китая рожден. Взял свой меч Искендер, но, о славе радея, Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея. Он приблизился к диву для страшной игры, Словно черная туча к вершине горы. Но не сделали шага ступни крокодила: Искендера звезда ему путь преградила. И аркан, много недругов стиснувший встарь, Словно обруч возмездья метнул государь, — И петля шею дива сдавила с размаху, И склонилась лазурь, поклонясь шахиншаху. И когда лиходея сдавила петля, Царь, что скручивал дивов, сраженье не для, Затянул свой аркан и рукой властелина Волоча, потащил захрипевшего джинна. И к румийским войскам, словно слабую лань, Повлекла силача Искендерова длань. И когда трепыхала лохматая груда И пропала вся мощь непостижного чуда, — Стало радостно стройным румийским войскам! Их ликующий крик поднялся к облакам. И такой был дарован разгул барабанам, Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным. Искендер, распознав, сколь был яростен див, Приказал, чтоб, весь мир от него оградив, Ввергли дива в темницу; томилось немало Там

иных Ариманов, как им и пристало. Увидав, что за мощь породил Филикус, Был тревогой объят каждый доблестный рус. Воском тающим сделался Руса властитель, Возвеличился румского царства Хранитель. И певцов он позвал, и для радостных всех Растворил он приют и пиров и утех. Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом Говорила о розах, раскрывшихся летом. И веселый Властитель, вкушая вино, Славил счастье, что было ему вручено. Под сапфирный замок ночь припрятала клады, И весы камфары стали мускусу рады. Все вкушал Искендер сладкий мускус вина, Все была так же песня стройна и нежна. То склонялся он к чаши багряным усладам, То свой слух услаждал чанга сладостным ладой. И, склоняясь к вина огневому ключу, Он дарил пировавшим шелка и парчу. И, пируя, о битве желал он беседы: Про удачи расспрашивал он и про беды. И сказал он о всаднике, скрытом в броне И скакавшем, как буря, на черном коне: «Мне неведомо: стал ли он горестным тленом, Иль в несчастном бою познакомился с пленом… Если он полонен, — вот вам воля моя: Мы должны его вызволить силой копья, Если ж он распрощался с обителью нашей, То его мы помянем признательной чашей». И, смягчен снисхожденьем, присущим вину, Он припомнил о тех, что томятся в плену, И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный, Был доставлен в оковах боец бессловесны! И на пир этот смутной ночною порой Приведен был в цепях пленник, схожий с торой. Пребывал на пиру он понуро, уныло. Его тело в цепях обессилено было. Он, лишь только стеная, сидел у стола, Но ему бессловесность защитой была. Слыша стон человека, лишенного речи, Царь, нанесший ему столько тяжких увечий, Смявший силой своей силу вражеских плеч, Повелел с побежденного цепи совлечь. Благородный велел, — стал плененный свободным, А вреда ведь никто не чинит благородным. Обласкал его царь, вкусной подал еды, Миновавшего гнева загладил следы. Он рассеял вином несчастливца невзгоду, Чтоб душа его снова узнала свободу. И злодей, ощутив милосердия сень, У престола простерся, как тихая тень. Хоть к нему подходили все люди с опаской, — Признавал он того, кто дарил его лаской. Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив, Из шатра убежал этот сумрачный див. И в ответ всем очам, на него устремленным, Миродержец промолвил своим приближенным: «Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол, Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?» Но мужи, отвечая Владыке, едва ли Объясненье всему надлежащее дали. Молвил первый: «Степное чудовище! В степь Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь». «Опьяненный вином, — было слово второго,— Он решил, что к своим проберется он снова». Царь внимал говорившим с умом иль спроста, Но свои им в ответ не раскрыл он уста. Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою; Синий свод удивит его новой игрою. И вернулся беглец в его царственный стан, На руках поднимая Нистандарджихан. На ковер положил он ее осторожно И поник, — мол, служу я Владыке не ложно. И, Владыке оставив китайский кумир, Он исполнил поклон, и покинул он пир. Государь изумился: он видел не змея,— Он узрел изумруд, верить взору не смея. Но рабыня, являя застенчивый нрав, Скрыла розовый лик под широкий рукав. Увидав, что светило в шатре засияло, Царь велел, чтобы в нем пировавших не стало. И, желая увидеть нежданную дань, Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань. И, узрев этот лик, он постиг, что напасти К сердцу шаха спешат: он у Солнца во власти. В этой темной ночи он увидел пери. Опьяненная! Нежная! Отсвет зари! Дева рая из черного адского стана! От Малика бежавшая к розам Ризвана! Кипарис, полный свежести! Розовый цвет Раздающая розам, их просьбам в ответ! Каждый взор ее черный — сердец похититель. Не один ее взором сражен небожитель. А уста! Из-за них в шумной распре базар! Сколько сахара в них! Верно — целый харвар! В этой розы объятьях забудешь кручины, Потому что они не объятья, — жасмины. И, увидев подарок, врученный судьбой, Царь как будто кумирню узрел пред собой. Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный, Счел себя он рабом той, что сделалась вольной. О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом! Могут розы мечтать о Всевластном любом. Царь узнал китаянку. Красив был и ярок Обретенный в Китае хакана подарок. Удивленный, он понял, что это она Побеждала отважных, гоня скакуна. Как ушла из гарема! Как билась красиво! Как вернулась! Все это — не дивное ль диво? И сказал он прекрасной китайской рабе: «Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!» И пред шахом счастливым, красою блистая, Кротко очи потупила роза Китая, И молитву о шахе она вознесла: «Да вовеки венец твой не ведает зла! Чтоб создать властелина сродни Искендеру, Бог не глину берет, — правосудье и веру. Пламень славы твоей очевидней, чем свет. Благотворнее счастья твой светлый привет, Благодатному дню ты даруешь начало. Солнце светом твоим в небесах заблистало. Венценосцы в лазурь свой возносят венец, Но не каждый увенчанный — мощный боец. Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой, Ты и меч свой возносишь победный и правый. На пиру говоришь ты — я милую мир, А в бою удивляешь ты силою мир. Ты — источник живой. И теперь это зная, Лишь молчать я могу. Я ведь только земная. Нежный вздох, государь, не проникнет сюда. Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда. У меня — черепки; не сверкает алмазом Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом. Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но Никому было тронуть меня не дано. Обо мне ведь промолвил властитель Китая: «Вот ларец, в нем жемчужин скрывается стая…» Но царю не понравились эти слова. На меня, полный гнева, взглянул он едва. И царем позабытая, презрена всеми, Я безмолвно укрылась в царевом гареме. Огорченная горькой, нежданной судьбой, Не прельстивши царя, я направилась в бой. В первой схватке, по счастью царя Искендера, Мной была против недругов найдена мера. Во второй — не напрасно гнала я коня: Сбила всех, что с мечами встречали меня. Но затем, обольщенная днем несчастливым, Я была сражена и похищена дивом. Это был не воитель, а злой крокодил. Пламень божьего гнева его породил. Не предав меня смерти, из тяжких объятий Он меня тотчас передал вражеской рати. Будто молвил он русам: для царских палат Под замком берегите мной найденный клад. Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье, Чтоб румийским слонам нанести пораженье. Но когда румский царь, многомощный, как слон, Во мгновенье слону предназначил полон, Я, ликуя от шахской великой победы, Вознесясь до небес, позабыла все беды. Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок, Что аркан твой летит, как стремительный рок, Я еще огорчалась: повлек для полона, — Не для смерти в свой стан ты немого дракона. Все ж, подумала я, не гуляет в степи Злобный див, а на крепкой сидит он цепи. В души русов проникли печалей занозы, Стали желтою мальвой их рдяные розы. И когда сумрак ночи, всю землю поправ, Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав, Словно гулю, связали мне руки и ноги И в затвор поместили, потайный и строгий. Хмурый воин меня снарядился стеречь. Мне грозила бедой его темная речь. Но с полночи прошло, и послышались крики. До темницы моей шум домчался великий. Налетела мгновенная туча, — о ней Не дожди возвестили, а град из камней. И вопил и стонал стан взволнованный вражий, И в испуге бежали полночные стражи. И голов без числа страшный див отрывал, И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал Обезглавленных тел. На растущие горы Из кровавых голов устремляла я взоры. И ворвался ко мне мощью дышащий див И порвал мои узы. Меня подхватив, Он доставил меня к Искендера престолу: Он от Рыбы вознес меня к лунному долу. Я в темнице была, словно спрятанный клад, Но теперь я познаю немало услад. Ведь шелкам должно быть на прельстительном стане, Разве сладостной женщине место в зиндане? Все, о чем я мечтала, явилось ко мне, Или все, что я вижу, — я вижу во сне?» И умолкла пери. Восхитился Великий: Расцвели, словно розы, ланиты Владыки. Он, к колечку Луны прикоснувшись едва, Молвил тонкие, словно колечко, слова: «О нежнейшая роза, не знавшая пыли, Все бои твои богом овеяны были. Повлекла за собою ты душу мою: Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою. Я в боях тебя видел сражавшейся смело И конем распаленным владевшей умело. Но и здесь что приманчивей взоров твоих? В день войны, в час утех ты прекрасней других. Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней, Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!» Звонкий чанг луноликая в руки взяла. Лук из тополя был, из него же — стрела. Избрала она лад, призывавший к усладам, Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом: «О взошедший на трон, всех великих поправ! Необъятен твой разум и светел твой нрав! Ты с челом своим юным — отрада для взора. Сердце светлое шаха не знает укора. Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда. Ты, куда ни приходишь, берешь города! Властелина душа отдохнуть захотела, Нет греховных желаний у царского тела. По каким бы путям ты ни вел свою рать, Пусть горит над Великим небес благодать! Да течет небосвод по цареву желанью! Да поникнет весь мир под румийскою дланью!» А затем о заветном запела она. В сладкой песне тоска ее стала слышна: «Расцвело деревцо за оградою сада, И возникшим цветам деревцо было радо. Только роза спала; был не вскрыт ее лал, И нарцисс на лугу еще сладко дремал. И в сосуде вино не пригублено было: Видно, жаждущих сердце о нем позабыло. Сад надеялся: кончит с охотою царь И придет к нежной розе с охотою царь. Эту розу сорвет он весною счастливой, Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы. Неужели царю вовсе времени нет Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет? Завились лепестки; грусть в их каждом завое, Но в осенние дни им грустней будет вдвое. Ветер осени лют, обуял меня страх: Все мои лепестки обратит он во прах». Слыша песню рабыни, хватающей сердце, Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце. Сладкий стон ее чанга — о сладостный клик! — Возвещал, что красив ее сладостный лик, Что ее красноречье являет желанье, Чтоб возникло в царе огневое пыланье. Но, проникнув душой в чанга звучную речь, Не дал Властный себя вожделеньям увлечь. Был разумен Воитель: уместна ль истома? Уцелевших врагов он желает разгрома. И велел он вина принести, а припас На дорогу оставил: придет его час. Златозвонную чашу он выпил за деву, Столько сладостной неги придавшей напеву. После — чашу спасенной от вражьих цепей, Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!» Повелела она своему поцелую Освятить эту чашу, — затем золотую Отдала шахиншаху. Рукою одной Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой. То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше, То к Луне, что была всех возлюбленных краше. Чтил он чин сластолюбцев: он знал благодать Мед лобзаний чредой с горьким хмелем вкушать. И, уста усладив чашей сладостной винной. Предались они дреме сладчайшей, невинной. И в приюте услад, в окружении гроз, Лишь лобзанья одни не страшились угроз.

ОСВОБОЖДЕНИЕ НУШАБЕ И ПРИМИРЕНИЕ ИСКЕНДЕРА С КИНТАЛОМ

Кравчий! Чашу! К жемчужинам чаши припав, Я солью с ними сердца им сродный состав. Влаги! Сохнет мой дух от вседневной отравы. Жду: булатом булат очищается ржавый.

* * *

Тем, кого породил славный царь Филикус, Был буртас остановлен и сдержан был рус. И сыскал Искендер тот простор для привала, Где земля и отраду и силы давала. Там прекрасней Тубы были сени древес, Там густы были травы под синью небес. Там ручьи, как вино, были сладостны летом, Но они не таились под строгим запретом. Там, тенистым узором сердца веселя, Изумрудные сети сплели тополя. Там деревья высоко взнесли свои своды: Их вскормил свежий воздух, вспоили их воды. Меж древес, где всегда благодатны пиры, Для Владыки румийские стлали ковры. И когда принесли все, что надо для пира, Сел с царями за пир царь подлунного мира, И когда пированьем украсился луг, И вкруг снеди замкнулся пирующих круг, — Приказал государь принимавшим добычу Сдать немедля добычу считавшим добычу, Чтоб о множестве кладов, о ценных мехах, О буртасах, аланах, о всех племенах Доложили ему, чтоб хотя бы примерным Был подсчет всем сокровищам, столь беспримерным. И огромный воздвигли носильщики вал, Груды ценной добычи, нося на привал. Будто жадными тешась людскими сердцами, Раскрывались, блистая, ларцы за ларцами. И каменья, которых нельзя было счесть, О себе всем очам тотчас подали весть. Тут и золото было, и были в избытке Серебра драгоценного лунные слитки, Хризолиты, финифть, золотые щиты. Сколько лучших кольчуг! Нет, не счел бы их ты! Словно на гору Каф мог ты вскидывать взоры, Полотна с миткалем видя целые горы. Был прекрасен зербафт, на котором шитье Золотое вело узорочье свое. Соболей самых темных несли отовсюду И бобров серебристых за грудою груду. Горностая, прекраснее белых шелков, Были сложены сотни и сотни тюков. Серых векш — без числа!1 Лис без счета багровых, И мехов жеребячьих, для носки готовых. Много родинок тьмы с бледным светом слились: Это мех почивален; дает его рысь. Кроме этих чудес, было кладов немало, От которых считающих сердце устало. Царь взглянул: нет очам прихотливей утех! Как в Иране весна — многокрасочный мех. Цену меха узнав, царь промолвил: «На что же Служат шкуры вон те, знать хотел бы я тоже?» Соболиных и беличьих множество шкур Царь узрел; был их цвет неприветливо бур. Все облезли они, лет казалось им двести, Но на лучшем они были сложены месте. Шах взирал в удивленье: на что же, на что ж Столько вытертых шкур и морщинистых кож? «Неужели они, — «ж спросил, — для ношенья. Иль, быть может, все это — жилищ украшенья?» Молвил рус: «Из потрепанных кож, государь, Все рождается здесь, как рождалось и встарь: Не смотри с удивленьем на шкуры сухие. Это — деньги, и деньги, о царь, неплохие. Эта жалкая ветошь в ходу и ценна. Самых мягких мехов драгоценней она. Что ж, дивясь, обратился ко мне ты с вопросом, Купишь все малой шкурки куском безволосым. Пусть меняет чеканку свою серебро, Там, где все, что прошло, мигом стало старо,— Шерсть ни на волос эта не стала дешевле С той поры, как была в дело пущена древле». Государь поразился:: какая видна Здесь покорность веленьям! Безмерна она. Он сказал мудрецу: «Усмиряя все свары, Силе шахов повсюду способствуют кары, Но у здешних владык больше властности есть: Эту кожу велели сокровищем счесть! Из всего, что мое здесь увидело око, Это — лучшее. Это ценю я высоко. Если б этой жемчужины не было здесь, Кто б служил тут кому-либо? Это ты взвесь. Ведь иначе никто здесь не мог бы быть шахом, Шах тут — шах. В этом все. Шах тут правит не страхом. Увидав, что сокровищам нету конца, Искендер за даянья восславил творца, И, прославив творца бирюзового крова, Он застольную чашу потребовал снова. Услаждаясь вином, струнный слушая звон, Словно туча весной, щедрым сделался он. Тем вождям, что в боях были ловки и яры, И парчи и сокровищ он роздал харвары. Он им золота дал. Он был так тороват, Что дарил он вождям за халатом халат. Не осталось плеча, что не тешило взора Алым бархатом, золотом златоузора. Бессловесного жителя дальних степей Царь призвал, — и свободно без прежних цепей Подошел этот мощный степняк однорогий, И царю, как и все, поклонился он в ноги. И смотрел Искендер на врага своего: Непонятное он изучал существо. И немало сокровищ, отрадных для взгляда, Он велел принести и парчи для наряда. Но мотнул головою безмолвный степняк, — Мол, они не нужны, проживу, мол, и так. Он, потупившись, голову бросил овечью Перед шахом: владел он безмолвия речью. Понял все государь: чтобы пленный был рад, Повелел он из лучших, отобранных стад Дать овец великану, и принят был дивом Этот дар, и казался безмолвный счастливым. И погнал он овец в даль родимой земли, И с гуртом пышнорунным исчез он вдали. А лужайка полна была мира и блага, И сверкала по чашам багряная влага, И на душу царя взяли струны права, И блаженно сияла над ним синева. И когда от вина цвета розы вспотели Розы царских ланит и в росе заблестели, Шаха русов позвал вождь всех воинских сил И на месте почетном его усадил. Вдел он в ухо Кинтала серьгу. «Миновала, — Он сказал, — наша распря; ценю я Кинтала». Пленных всех он избавить велел от оков И, призвав, одарил; был всегда он таков. В одиночку ли тешиться счастьем и миром! Пожелал Нушабе он увидеть за пиром. И к Светилу полдневному тотчас Луну Привели, — и Луну привели не одну: С ней пришли и кумиры, познавшие беды, — Мотыльки — радость глаз и услада беседы. Царь убрал Нушабе в жемчуга и шелка. Как зарю, что весеннего ждет ветерка, Дал ей много мехов, лалов с жемчугом вместе. Вновь прекрасная стала подобна невесте. Царь был несколько дней с ней, веселой всегда, А когда пированья прошла череда, Длань царя: сей Луной одаряя Дувала, Вмиг Дувала ремень вкруг нее завязала. Поднеся новобрачным жемчужный убор, Царь своею рукой их скрепил договор. Он в Берду их направил, в родимые дали, Чтоб за зданьями зданья они воздвигали. Чтоб дворец Нушабе стал прекрасен, как встарь, Без подсчета казны им вручил государь. В путь отправив чету, всем вождям своим сряду Дал за трудный поход он большую награду. Сговорившись о дани, могучий Кинтал В ожерелье, в венце в свой предел поспешал. Он, вернувшись в свой город, не знавший урона, Вновь обрадован был всем величием трона. Он, признав, что всевластен в миру Искендер, Каждый год возглашал на пиру: «Искендер!» А румиец, чьему мы дивились величью, То за чашей сидел, то гонялся за дичью. Он в тени тополей, он под листьями ив Слушал най, к сладкой чаше уста приложив. Славя солнечный свет, ликовал он душою И, ликуя, вино пил с отрадой большою. Счастье, юность и царство! Ну кто ж от души Не сказал бы счастливцу: к усладам спеши!

КНИГА II ИКБАЛ-НАМЕ (КНИГА О СЧАСТЬЕ)

НАЧАЛО ПОВЕСТВОВАНИЯ

Лишь мудрейший из греков пришел в свой рудник, — — Ряд вот этих каменьев пред нами возник: Искендер, целый мир обошедший походом, Войском взвихривший пыль подо всем небосводом, Прибыл в древний свой край из далеких земель И овеял сияньем свою колыбель. Царь услады забыл и, по слову преданья, Стал искать он учителя, полного знанья. И все небо постиг он, исполненный сил, И в узилище тайны врата он открыл. Он искал руководства в забытых указах, В пехлевийских, дорийских и греческих сказах И в парсийских строках о Хосроях, года В его памяти лившихся, словно вода. И к наречиям чуждым влеклась его дума, И к юнанским речам и к сказаниям Рума. Царь велел мудрецам всю премудрость облечь,  Совершив перевод, в ионийскую речь. Всюду брал он жемчужины знанья, — и вскоре Совокупность жемчужин составила море. А когда ценным волнам не стало числа, Их гряда из румийской земли потекла. И в единственный клад все замкнул он познанье, — В «Мироведенья книгу>, сердцам в назиданье. Тайный свод сил духовных им также был дан. Этой силой живет и поныне Юнан. «Искендера походы» — вот то, чем навеки Смогут в воск обратить все железное греки. И в семи небосводов потайную суть С этой книгою греки смогли заглянуть. Но из прошлых жемчужин в подлунной пустыне Одного Антиоха находим мы ныне. Так вот новое — все, что звучит нам досель, — Создал в книгах своих покровитель земель. И когда, чтивший званье все боле и боле, Царь воссел на великом, всесветном престоле, Мудрецам он промолвил в назначенный час: «Мудрецов изречения радуют нас. Да забыть им о зависти — горестном чувстве! Важно первым быть в знании или в искусстве! Много в мире достоинств, что выше всего, Но превыше их всех — лишь одно мастерство». И с тех пор повелось при царе Искендере: Только знающий муж в полной славится мере. Государь вел к познанию свой караван. Вслед за ним царедворцев направился стан. К полным знанья мужам шли придворные, чтобы Воспринять всю премудрость великой учебы, — И по воле царя, почитавшего ум, Был прославлен Юнан и прославился Рум. И страницы Юнана закрылись, и время Протекло, — все же славится мудрое племя. Хоть приемный шатер до созвездий взмывал, Все в молельне своей государь пребывал. Вся из кожи козлиной молельня темнела, Золотых и серебряных скреп не имела. Весь шалаш был из ивовых прутьев; для ног Не ковер в нем лежал, — только белый песок. Бытием истомясь, отведя его сети, Здесь, в молельне, Владыка не думал о свете. Тут снимал он венец, также пояс царей, Чтоб служения пояс надеть поскорей. К лику светлой земли наклонялся он ликом И, склоняясь, вздыхал он в смиренье великом. Благодарность воздав за былое, у сил Неземных он в грядущем помоги просил. Мнил он делом творца все, что было дотоле, А не делом своей побеждающей воли. Прославлял он, как видишь, немало творца. И моленье его достигало творца. Лишь моления тех, что исполнены скверны, Ввысь восходят напрасно дорогой неверной. Если бога молящий покорен и чист, — Путь мольбы его скор, и открыт, и лучист. Овладел Искендер величайшей державой, Славясь мудрым правленьем и верою правой. Не сродни был он тем, что на буйном пиру, Силы зла не узрев, не стремились к добру. След насилья он стер. Под огнем поднебесья Царь удерживал в мире покой равновесья. И дитя и вдова, правосудья взыскав, Поспешали к царю, зная царский устав. Столько было добра в его праведном лике, Что все семь поясов подчинились Владыке. К людям знанья он шел для познания дел, Ипознаньем весь мир получил он в удел. Как бы иначе турок румийского края Взял индийский престол и корону Китая? Да! Куда бы ни шел он, подобный горе, — Шесть разделов имелось на царском дворе: Были тысячи мощных, владевших мечами, Что поспорить с любыми могли силачами; Были здесь колдуны, — было множество тут Тех, которыми мог быть распутан Харут; Были здесь краснобаи, чья хитрая сила Похищала сиянье дневного светила; И толпа многомудрых ученых была. Не пытайся их счесть, — не найти им числа; Были светлые старцы, что в ночь перед битвой К звездам очи вздымали с горячей молитвой; Были здесь и пророки. Прославленный ряд Этих сил проникал в каждый царский отряд. И в нелегких делах, не идя наудачу, Чтобы легче решить непростую задачу, Царь, построив ряды из шести этих сил, У шести этих ратей помоги просил, И они, облегчая цареву дорогу, Искендеру давали большую помогу. И развеять могли они ужасы мглы, И распутать умели тугие узлы. По предвиденью старцев, по воле созвездий, Что врагам предвещали угрозу возмездий, Все свершалось, и в блеске счастливого дня Цель спешила к царю, погоняя коня. Ощутив, что неистовство вражье простерло Дерзновенную длань и хватало за горло, — Думал царь: «Бросив золото в руки врагу, Золотым этим делом себе помогу». Если ж золотом враг не прельщался, то смело Царь железный — железом свершал свое дело. В час, когда и железо теряло права, Привлекал Искендер на помогу волхва. Если ж призванный волхв не был с должным уловом, Призывался помощник, владеющий словом. Если речь рассыпалась бессильно у скал, То в уме мудрецов царь помоги искал. Если мудрый не мог предоставить помогу, Все подвижник свершал, обращавшийся к богу. А когда и над ним грозный властвовал рок, То на зов Искендера являлся пророк. Но когда и пророк отступал понемногу, Искендер все вверял только мудрому богу. И великий ключарь государевых дел Посылал Искендеру счастливый удел. И везде государь, сей венец мирозданья, На дорогах своих находил назиданья. И пиров и охот соблюдая устав, Царь нигде не искал безраздумных забав. В некий день, услаждаясь блистательным пиром, Царь ворота веселья раскрыл перед миром. И на царском пиру, теша радостный взгляд, Разместился чангистов сверкающий ряд. Лишь один из певцов этой праздничной ночи Привлекал Повелителя зоркие очи. Был он в радужной ткани, в прекрасной ваши. Семь цветов ее были весьма хороши. Вкруг одежды, что блеска являла немало, Государево сердце с отрадой витало. Хоть одежды прекрасной сияли цвета, Да подкладка была из простого холста. Но певец понапрасну был в твердой надежде, Что не скоро пропасть этой пышной одежде. К ткани прядала пыль, к шелку ластился дым, И наряд постарел. Стал он словно седым. Улыбнулись друг другу уток и основа, И певец быть нарядным не мог уже снова. И одежду он вывернул кверху холстом, Оказавшись в наряде невзрачном, простом. Искендер, увидав цвет холста некрасивый, Так промолвил певцу: «О певец несчастливый, Что с себя ты совлек лепестки своих роз И облекся в шипы, не страшась их угроз? Что в дерюге пришел, не в шелку небывалом? Почему со стекляшкой пришел, а не с лалом?» И, прижавши к земле лоб склонившийся свой, Поклялся музыкант Искендера главой, Что он в том же шелку, что для царского взора В некий день просиял красотою узора: «Но ведь стала дырявой одежда моя, И подкладкою вверх ее вывернул я. Если б я пред царем был в одежде дырявой, То нутро разглядел бы увенчанный славой». И, услышав разумное слово певца, Несказанно смутился носитель венца. И певца благосклонным окинувши взглядом, Одарил он немедля роскошным нарядом. И сказал он в прискорбье среди тишины: «От людей наши тайны скрывать мы должны. Если тайное наше откроется взглядам, Целый мир переполнится тягостным смрадом. Если чья-то откроет в грядущем рука Тот сундук, где румийские скрыты шелка, Быть ли черным алоэ, хоть мрак его скрыло От людей серебром, и узором кадило! Черный пепел узрев, каждый будет готов, Засмеявшись, блеснуть белизною зубов».

О ТОМ, ПОЧЕМУ ИСКЕНДЕРА НАЗЫВАЮТ ДВУРОГИМ

О певец, подними сердцу радостный звон, — Те напевы, что звучный таит органон, Те, что гонят печаль благодатным приветом, Те, что в темной ночи загораются светом.

* * *

Искендера воспевший в сказанье своем Так в дальнейших строках повествует о нем: Он Заката прошел и Востока дороги, Потому-то его называли: Двурогий. Все же некто сказал: «Он Двурогий затем, Что мечами двумя бил он, будто бы Джем». Также не были речи такие забыты: «На челе его были два локона свиты». «Два небесные рога — Закат и Восток Взял во сне он у солнца», — безвестный изрек. Услыхал я и речь одного человека, Что Прославленный прожил два карна от века. Но Умар-ал-Балхи, пламень мудрости вздув, Утверждает в своей славной книге Улуф: В дни, как скрыла царя ранней смерти пучина, Поразила людей Искендера кончина. Ионийцы любили царя, и они Царский лик начертали в те горькие дни. И художника кисть, чтоб возрадовать взоры, Начала наводить вкруг Владыки узоры. Справа, слева два образа возле царя Начертал живописец, усердьем горя. Был один из начертанных дивно рогатым, В золотом и лазурном уборе богатом. «Светлых ангелов два» — их назвал звездочет, Потому что он знал, как все в мире течет: Есть у смертных, что созданы богом, оправа, — Рядом с ними два ангела — слева и справа. И когда три начертанных дивных лица, Чье сиянье, казалось, не знало конца, Стали ведомы всем, то, подобные чуду, О царе Искендере напомнили всюду. И художникам дивного Рума хвала Меж народов земли неуклонно росла. Но арабы (их пылу отыщется ль мера!) Не нашли в среднем лике царя Искендера. Ангел, — мнили они, — быть не может рогат. Это — царь. И наряд его царский богат. Так ошиблись они. И сужденьем нестрогим Обрекали царя слыть повсюду Двурогим. И сказал мне мудрец, чьи белели виски: «Были царские уши весьма велики, И затем, чтоб смущенья не ведали души, Ценный обруч скрывал государевы уши. Был сей обруч — тайник полных кладом пещер: Как сокровище, уши скрывал Искендер. Слух о них не всплывал, над просторами рея, Видел уши царя только взор брадобрея. Но когда в темный мир отошел брадобрей, Стал нуждаться в другом царь подлунных царей. Новый мастер в безлюдье царева покоя Тронул кудри царя, над Владыкою стоя, И когда их волну он откинул с чела, Мягко речь государя к нему потекла: «Если тайну ушей, скрытых этим убором, Ты нескромным своим разгласишь разговором, Так тебя за вихры, дорогой мой, возьму, Что не скажешь с тех пор ни словца никому!» Мастер, труд завершив под блистательным кровом, Позабыл даже то, что владеет он словом. Словно умысел злой, помня царский завет, Тайну в сердце он скрыл, чтоб не знал ее свет. Но душой изнывая, он стал желтоликим. Ибо тайна терзает мученьем великим. И однажды тайком он ушел из дворца. В степь он вышел, мученью не зная конца. И колодец узрело несчастное око. И сказал он воде, что темнела глубоко: «Царь с большими ушами». Хоть жив был едва Брадобрей, — дали мир ему эти слова. Он вернулся к двору, иго сбросивши злое, И хранил на устах он молчанье былое. Все же отзвук пришел. Из колодца возник, Тем словам откликаясь, высокий тростник; Поднял голову ввысь, а затем воровскою Потянулся за сладостно-тайным рукою. Вот однажды пастух шел дорогой степной И увидел тростник над большой глубиной. И нехитрый пастух срезал это растенье, Чтоб, изранив его, лаской вызвать на пенье. Ни с какою тоскою не стал он знаком, И себя он в степи веселил тростником. В степи выехал царь свежим утром, — и трели Услыхал в отдаленье пастушьей свирели. И, прислушавшись, он услыхал невзначай, Что над ним издевается весь его край. Сжал поводья Властитель в смятенье и гневе: «Царь с большими ушами» — звучало в напеве. И Владыка великий поник и притих, Не вникая в напев музыкантов своих. И, позвав пастуха, растревоженный крайне, Царь узнал от него о пастушеской тайне: «Словно сахарный, сладок зеленый тростник. Он в степи из колодезной глуби возник. Я изранил его. Мой поступок не странен. Он не стал бы играть, если б не был изранен. Он бездушен, но в нем жар пастушьей души. В нем звучит мой язык в молчаливой глуши». Искендер удивился рассказу такому И коня тронул в путь в направлении к дому. И, войдя в свой покой, он промолвил: «Скорей! Брадобрея!» — и царский пришел брадобрей. И сказал государь, потирая ладони: «Говори. Все узнать я хочу у тихони. Ты кому разболтал мою тайну? Я жду. Чей обрадовал слух на свою же беду? Если скажешь, — спасти свою голову сможешь, Если нет, — под мечом свою голову сложишь!» И решил брадобрей, слыша царскую речь, Ко спасенью души своей правду привлечь. И, склонясь и о роке подумавши строгом, Он сказал Властелину, хранимому богом: «Хоть с тобою мной был договор заключен, Чтоб я тайну хранил, словно девственниц сон,— Я душой изнывал. Все ж, покорствуя слову, Лишь колодцу поведал я тайну цареву. От людей уберечь эту тайну я смог. Если ложь я твержу, да казнит меня бог». Чтоб словам этим дать надлежащую веру, Доказательств хотелось царю Искендеру. И сказал он тому, кто в смущенье поник: «Принеси из колодца мне свежий тростник». И свирель задышала, — и будто бы чудом Вновь явилось все то, что таилось под спудом. И постиг Искендер: все проведает свет. И от света надолго таимого — нет. Он прославил певца и, творца разумея, Сам томленья избег и простил брадобрея.». Жемчуг выдадут глуби и скроется лал Не навеки: взгляни, он уже запылал. В недрах прячется пар. Но в стремлении яром Он гранит разорвет. Все покроется паром.