Искандер-наме

Гянджеви Низами

СКАЗАНИЕ ОБ ИСКАНДЕРЕ И МУДРОМ ПАСТУХЕ

Приходи, о певец, и зарею, как встарь, Так захмеэ роговым ты по струнам ударь, Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

* * *

Так промолвил прекрасный сказитель былой, Не имеющий равных за древнею мглой: В румском поясе царь и в венце из Китая Был на троне. Сияла заря золотая. Но нахмурился царь, наложил он печать На улыбку свою, ей велев замолчать. Обладал он Луной, с солнцем блещущим схожей, Но она в огневице сгорала на ложе. Уж мирских не ждала она сладостных чар, К безнадежности вел ее тягостный жар. И душа Искендера была уж готова Истомиться от этого бедствия злого. И велел он, исполненный тягостных дум, Чтоб явились все мудрые в царственный Рум. Может статься, что ими отыщется мера Исцелить и Луну и тоску Искендера. И наперсники власти, заслышавши зов, Притекли под ее милосердия кров. Сотворили врачи нужных зелий немало, Все же тело Луны, изнывая, пылало. Рдело красное яблочко, мучась, горя. В мрачной горести хмурились брови царя. Был он сердцем привязан к пери луноликой, Потому и томился в тревоге великой. И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, — Будто кровля являла спокойствия дол. Обошел он всю кровлю и бросил он взоры На окрестные степи и дальние горы. И внизу, там, где степь расстилалась тиха, Царь увидел овец, возле них — пастуха. В белой шапке, седой, величавый, с клюкою Он стоял, на клюку опираясь рукою. То он даль озирал из конца и в конец, То глядел на траву, то глядел на овец. Был спокойный пастух Искендеру приятен, — Так он мудро взирал, так плечист был и статен. И велел государь, чтобы тотчас же он Был на кровлю к престолу царя приведен. И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым Пастуха, осененного царским призывом. И когда к высям трона поднялся старик, Пурпур тронной ограды пред смертным возник. Он пред мощным стоял Искендеровым валом, Что о счастье ему говорил небывалом. Он склонился к земле: был учтив он, и встарь Не один неред ним восседал государь. Подозвал его царь тихим, ласковым зовом, Осчастливив его государевым словом. Так сказал Искендер: «Между гор и долин Много сказов живет. Расскажи хоть один. Я напастью измучен и, может быть, разом Ты утешишь меня многомудрьш рассказом». «О возвышенный! — вымолвил пастырь овец. — Да блестит над землею твой светлый венец! Да несет он твой отблеск подлунному миру! Дурноглазый твою да не тронет порфиру! Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка. Почему твою душу сдавила тоска? Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим, Чтоб утешить рассказом тебя подходящим». Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти Нужный корень хотел на словесном пути, А не тратить речей о небес благостыне Иль о битвах за веру, как житель пустыни. Царь таиться не стал. Все открыл он вполне. И когда был пастух извещен о Луне, До земли он вторично склонился и снова Он молитвы вознес благодатное слово. И повел он рассказ: «В давних, юных годах Я Хосроя служил и, служа при царях, Озарявших весь мир ярким праздничным светом, — Тем, которым и я был всечасно одетым, Знал я в Мерве царевича. Был его лик Столь прекрасен! А стан — словно стройный тростник. Был красе кипарисов он вечной угрозой, А ланиты его насмехались над розой. И одна из пленительниц спальни его, Та, что взору являла красы торжество, Пораженная сглазом, охвачена жаром, Заметалась в недуге настойчивом, яром. Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь. Ни одно из лекарств не сумело помочь. А прекрасный царевич, — скажу я не лживо: Трепетал кипарис, будто горькая ива. Увидав, что душа его жаркой души Будто молвила смерти: «Кто мне поспеши!» И стремясь не испить чашу горького яда, На красотку не бросив померкшего взгляда, Безнадежности полный, решил он: в пути, Что из мира уводит, покой обрести. За изгибами гор, что казались бескрайны, Был пустыни простор, — обиталище тайны. В ней пещеры и бездны. По слову молвы, Там и барсы таились и прятались львы. В этой шири травинку сыскали б едва ли, И Пустынею Смерти ее называли. Если видел на свете лишь тьму человек, В эту область беды он скрывался навек. Говорили: «Глаза не узрели доныне Никого, кто б вернулся из этой пустыни». И царевич, теряющий розу свою, Все хотел позабыть в этом страшном краю. Но смятенный любимой смертельным недугом, Был царевич любим благодетельным другом. Ведал друг, что царевич, объятый тоской, Злую смерть обретет, а не сладкий покой. Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой, На царевича меч свой занес он с отвагой. И не узнанный им, разъяренно крича, Он свалил его наземь ударом сплеча. Сбив прекрасного с ног, не смущаясь нимало, На царевича лик он метнул покрывало. И, схвативши юнца, что стал нем и незряч, На коне он домой с ним направился вскачь. А домой прискакав, что же сделал он дале? Поместил он царевича

в темном подвале. Он слугу ему дал, но, спокоен и строг, Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег. И царевич, злосчастный, утратив свободу, Только хлеб получал ежедневно и воду. И бессильный, глаза устремивший во тьму, С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму, Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом. Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам? А царевича друг препоясал свой стан В помощь другу, что страждал, тоской обуян. Соки трав благотворных раздельно и вместе Подносил для целенья он хворой невесте. Он избрал для прекрасной врача из врачей. Был в заботе о ней много дней и ночей. И от нужных лекарств лютой хворости злоба Погасала. У милой не стало озноба. Стала свежей она, как и прежде была. Захотела пройтись, засмеялась, пошла. И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца, Стала роза искать утешителя сердца. Увидав, что она с прежним зноем в крови Ищет встречи с царевичем, ищет любви, — Друг плененного, в жажде вернуть все былое, В некий вечер возжег в своем доме алоэ. И, устроивши пир, столь подобный весне, Он соперницу роз поместил в стороне. И затем, как слепца, он, сочувствуя страсти, Будто месяц изъяв из драконовой пасти, Сына царского вывел из тьмы. С его глаз Снял повязку, — и близок к развязке рассказ. Царский сын видит пир, кравчих, чаши и сласти, И цветок, у которого был он во власти. Так недавно оставил он тягостный ад, Рай и гурию видеть, — о, как был он рад! Как зажегся он весь! Как он встретил невесту! Но об этом рассказывать было б не к месту». И когда царь царей услыхал пастуха, То печаль его стала спокойна, тиха. Не горел он уж тяжким и горестным жаром, Ведь вином его старец попотчевал старым. Призадумался царь, — все творят небеса… Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса. Возвещали царю: миновала угроза, Задышала свободно, спаслась его роза. И пастух пожелал государю добра. А рука Искендера была ль не щедра?

* * *

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом, Мы поведать могли бы подобным рассказом. От благих наши души сияньем полны, Как от блеска Юпитера или луны. Распознает разумный обманные чары. Настоящие вмиг узнает он динары. Звуку чистых речей ты внимать поспеши. В слове чистом горит пламень чистой души. Если в слове неверное слышно звучанье, Пусть на лживое слово ответит молчанье.

СОЗДАНИЕ ПЛАТОНОМ НАПЕВОВ ДЛЯ НАКАЗАНИЯ АРИСТОТЕЛЯ

О певец, прояви свой пленяющий жар, Подиви своей песней, исполненной чар! Пусть бы жарче дела мои стали, чем встаре, Пусть бы все на моем оживилось базаре.

* * *

С жаром утренний страж в свой забил барабан. Он согрел воздух ночи, спугнул он туман. Черный ворон поник. Над воспрянувшим долом Крикнул белый петух криком звонким, веселым. Всех дивя жарким словом и чутким умом, Царь на троне сидел, а пониже, кругом, Были мудрые — сотня сидела за сотней. С каждым днем Повелитель внимал им охотней. Для различных наук, для любого труда Наступала в беседе своя череда. Этот — речь до земного, насущного сузил, А другой — вечной тайны распутывал узел. Этот — славил свои построенья, а тот — Восхвалял свои числа и точный расчет. Этот — словом чеканил дирхемы науки, Тот — к волшебников славе протягивал руки. Каждый мнил, что твердить все должны лишь о нем, Словно каждый был миром в искусстве своем. Аристотель — придворный в столь мыслящем стане Молвил так о своем первозначащем сане: «Всем премудрым я помощь свою подаю. Все познают принявшие помощь мою. Я пустил в обращенье познанья динары. Я — вожак. Это знает и юный и старый. Те — познанья нашли лишь в познаньях моих, Точной речью своей удивлял я других. Правда в слове моем. Притязаю по праву, Эту правду явив, на великую славу». Зная близость к царю Аристотеля, с ним Согласились мужи: был он троном храним. Но Платон возмутился покорным собраньем: Обладал он один всеобъемлющим знаньем. Всех познаний начало, начало всего Мудрецы обрели у него одного. И собранье покинув с потупленным ликом, Словно Анка, он скрылся в безлюдье великом. Он в теченье ночей спать ни разу не лег. Из ночных размышлений он песню извлек. Приютился он в бочке, невидимый взорам, И внимал небосводам, семи их просторам. Если голос несладостен, в бочке он все ж, Углубляемый отзвуком, будет пригож. Знать, мудрец, чтобы дать силу звучную руду, То свершил, что весь мир принимал за причуду. Звездочетную башню покинув, Платон Помнил звезды и в звездных огнях небосклон. И высоты, звучавшие плавным размером, Создавая напев, мудро взял он примером. В старом руде найдя подобающий строй И колки подтянув, занялся он игрой. Руд он создал из тыквы с газелевой кожей. После — струны приделал. Со струйкою схоже. За струною сухая звенела струна. В кожу мускус он втер, и чернела она. Но чтоб слаще звучать сладкогласному грому, Сотворил новый руд он совсем по-иному И, настроив его и в игре преуспев, Лишь на нем он явил совершенный напев. То гремя, то звеня, то протяжно, то резко, Он добился от плектра великого блеска. И напев, что гремел или реял едва, Он вознес, чтоб сразить и ягненка и льва. Бездорожий достигнув иль дальней дороги, Звук и льву и ягненку опутывал ноги. Даровав строгим струнам струящийся строй, Человека и зверя смущал он игрой. Слыша лад, что манил и пленял как услада, Люди в пляску пускались от сладкого лада. А звуча для зверей, раздаваясь для них, Он одних усыплял, пробуждая иных. И Платон, внемля тварям и слухом привычным Подбирая лады к голосам их различным, Дивно создал труды о науке ладов, Но никто не постиг многодумных трудов. Каждым так повелел проникаться он строем, Что умы он кружил мыслей поднятым роем. А игра его струн! Так звучала она, Что природа людей становилась ясна. От созвучий, родившихся в звездной пучине, Мысли весть получали о каждой причине. И когда завершил он возвышенный труд, — Ароматы алоэ вознес его руд. И, закончивши все, в степь он двинулся вскоре, Звук проверить решив на широком просторе. На земле начертавши просторный квадрат, Сел в средине его звездной музыки брат. Вот ударил он плектром. При каждом ударе С гор и с дола рвались к нему многие твари. Оставляя свой луг иль сбежав с высоты, Поникали они у заветной черты И, вобравши в свой слух эти властные звуки, Словно мертвые падали в сладостной муке. Волк не тронул овцы. Голод свой одолев, На онагра не бросился яростный лев. Но поющий, по-новому струны настроя, Поднял новые звуки нежданного строя. И направил он так лад колдующий свой, Что, очнувшись, животные подняли вой И, завыв, разбежались по взвихренной шири. Кто подобное видел когда-либо в мире? Свет проведал про все и сказать пожелал: «Лалов россыпь являет за лалами лал. Так составлена песня премудрым Платоном, Что владеет лишь он ее сладостным стоном. Так из руда сухого он поднял напев, Что сверкнула лазурь, от него посвежев. Первый строй извлечет он перстами, — и в дрему Повергает зверей, ощутивших истому. Им напева второго взнесется волна, И встревожатся звери, очнувшись от сна». И в чертогах царя люди молвили вскоре, Что Харут и Зухре — в нескончаемом споре. Аристотель, узнав, что великий Платон Так могуч и что так возвеличился он, Был в печали. Чудеснее не было дела, И соперник его в нем дошел до предела. И, укрывшись в безлюдный дворцовый покой, Он все думал про дивный, неведомый строй. Он сидел, озадаченный трудным уроком, И разгадки искал он в раздумье глубоком. Проникал много дней и ночей он подряд В лад, в котором напевы всевластно парят. Напрягал он свой ум, и в минуты наитий, В тьме ночной он сыскал кончик вьющейся нити. Распознал он, трудясь — был немал его труд,— Как возносит напевы таинственный руд. Как для всех он свое проявляет искусство, Как ведет в забытье, как приводит он в чувство. Так второй мудролюб отыскал, наконец, Тот же строй, что вчера создал первый мудрец. Так же вышел он в степь. Был он в сладостной вере, Что пред ним и уснут и пробудятся звери. И, зверей усыпив, новый начал он строй, Чтоб их всех пробудить полнозвучной игрой. Но, звеня над зверьем, он стозвонным рассказом Не сумел привести одурманенных в разум. Все хотел он поднять тот могучий напев, Что сумел бы звучать, дивный сон одолев. Но не мог он сыскать надлежащего лада. Чародейство! С беспамятством не было слада. Он вконец изнемог. Изнемог, — и тогда (За наставником следовать должно всегда) Он к Платону пошел: вновь постиг он значенье Мудреца, чье высоко парит поученье. Он учителю молвил: «Скажи мне, Платон, Что за лад расторгает бесчувственных сон? Я беспамятство сдвинуть не мог ни на волос. Как из руда извлечь оживляющий голос?» И Платон, увидав, что явился к нему Гордый муж, чтоб развеять незнания тьму, Вновь направился в степь. И опять за чертами Четырьмя плектр умелый зажал он перстами. Барсы, волки и львы у запретных границ, Властный лад услыхав, пали на землю ниц. И тогда говор струн стал и сладким и томным. И поник Аристотель в беспамятстве темном. Но когда простирался в забвении он, Всех зверей пробудил тайной песнью Платон. Вновь напев прозвучал, возвращающий разум. Взор открыл Аристотель. Очнулся он разом И вскочил и застыл меж завывших зверей. Что за песнь прозвучала? Не знал он о ней. Он стоял и глядел, ничего не усвоя. Как зверье поднялось, как забегало, воя? Аристотель подумал: «Наставник хитер, Не напрасно меня он в дремоте простер», — И склонился пред ним. С тайны ткани снимая, Все Платон разъяснил, кроткой просьбе внимая. Записал Аристотель и строй и лады, И ночные свои зачеркнул он труды. С той поры, просвещенный великим Платоном, Он встречал мудреца с глубочайшим поклоном. Распознав, что Платон всем премудрым пример. Что он прочих возвышенней, — царь Искендер, Хоть он светлого разумом чтил и дотоле, Высший сан дал Платону при царском престоле.

РАССКАЗ О ПЕРСТНЕ И ПАСТУХЕ

О певец, звонкий чанг пробуждая игрой, Ты для сладостной песни свой голос настрой. Пусть раздавшейся песни благое рожденье Мне сегодня окажет свое угожденье.

* * *

Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь, День заставил уснуть утомленную ночь. Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду, А луна светлой рыбою канула в воду. В кушаке из алмазов с застежкой литой Венценосец воссел на престол золотой. Ниже сели ученые друг возле друга, Но Платон сел повыше премудрого круга. Искендер удивлялся: в игре преуспев, Как Платон отыскал свой волшебный напев? Он сказал: «Мудрый старец, ты мыслью бескрайной Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной. Ты зажал в своей длани познания ключ. Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч. О искусный! Читал ты когда-либо свиток, Где б искусство в такой же пришло преизбыток? Кто еще возносил нас в такие края, Где безвестность живет, все от смертных тая?» Завершив славословье, к ответу готовый, Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый От поры до поры совершал волшебства, Пред которыми молкнут людские слова. Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем, Чудеса сотворяли своим заклинаньем. Много, царь Искендер, непостижного есть. Много было чудес. Можно ль их перечесть! Я из них расскажу, если дашь ты мне волю, Не десятую часть, а лишь сотую долю». И велел государь справедливых сердец, Чтоб любое сказанье поведал мудрец. И сказал мудролюб, все потайное зрящий: «О венчанный, желаньем познанья горящий, В днях минувших, в долине гористых земель Взрыв подземных паров дал широкую щель. И тогда появилось в глубоком провале То, что камни и прах с давних пор прикрывали. Там на брюхе лежал потемневший, литой Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той. Изваяния бок был с проломом немалым: Водоемом казаться он мог небывалым. И когда медный конь был в полдневном огне, Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне. Шел пастух по долине, травою богатой, И, свой шаг задержав пред землею разъятой, Разглядел в котловине зеленую медь. Вниз по круче спуститься ему ль не суметь! Вот он встал пред конем в изумленье глубоком. И увидел пролом он в коне меднобоком. И все то, что таилось внутри у коня, Смог пастух разглядеть в свете яркого дня. Там усопший лежал. Вызывал удивленье Древний труп: до него не дотронулось тленье. Выл на палец покойника перстень надет. Камень перстня сиял, как Юпитера свет. И пастух пораженный рукою несмелой Снял сверкающий перстень с руки онемелой. На добычу взглянув, как на счастья предел, Он восторженно в перстень свой палец продел. Драхмы в медном коне не найдя ни единой, Он покинул гробницу. Пошел он долиной, Погоняя отары. Спадала жара Ночь настала. Пастух дожидался утра. И когда удалось рог серебряный небу Сделать огненным шаром земле на потребу, Он оставил овец на лужайке у скал И хозяина стада, спеша, разыскал, Чтобы перстню узнать настоящую цену И судьбы своей бедной понять перемену. И хозяин был рад, что явился пастух, И язык развязал, словно думал он вслух. Говорил он о стаде, о том и об этом, И доволен он был каждым добрым ответом. Вдруг он стал примечать и заметил: не раз Становился пастух недоступен для глаз, И затем, словно тень, появлялся он снова. Рассердился хозяин: «Какого покрова На себя вот сейчас ты набрасывал ткань? Ты то зрим, то незрим. Поспокойнее стань! Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса. Где тобою добыта такая завеса?» Удивился пастух: «Что случиться могло?» И свое он в раздумье нахмурил чело. Было так: обладателя перстня немало Обладанье находкой такой занимало. И, хозяина слушая, так был он рад Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад. Камень вверх обративши движением скорым, По-обычному виден он делался взорам. Повернув яркий камень к ладони своей, Исчезал он мгновенно от смертных очей. Камень был необычен, — в том не было спора, — Своего господина скрывал он от взора. И пастух разговор оборвал второпях. Он ушел, чтоб испытывать камень в степях И в горах. С волей рока он сделался схожим, Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим. Камень вниз опустив, промелькнув перед ним, Во мгновенье шутник становился незрим. Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем» — Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям. То являясь, то прячась, придя на базар Иль в жилье, уносить мог он всякий товар. Вот однажды пастух, словно дух бестелесный, Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный. К падишаху в покой, меч индийский схватив, Он вошел и стоял, как невидимый див. Но когда и последний ушел приближенный, — Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный. Был ужасным видением шах поражен; И, ему предложив свой сверкающий трон, Он промолвил, дрожа от нежданного чуда: «Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?» Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк. Признавай меня тотчас. Твой благостен рок. Если я захочу, — я невидим для света. Вот и все. Это свойство — пророков примета». Падишах преклонился, почувствовав страх. И весь город был в страхе, как сам падишах. Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом, Что легко завладел падишахским престолом. Поиграл этим камнем недлительный срок Наш пастух, — и пастух не пастух, а пророк. Ты признай, государь, всею силой признанья Тех, что создали камень при помощи знанья. Должно тайну волшебств укрывать от умов, Чтоб незыблемым был нашей тайны покров. Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья. Эту тайну не вывел на путь достиженья». Искендером-царем был похвален Платон: Так наглядно о тайном рассказывал он. И для мудрых рассказ прозвучал не без прока, И для многих имел он значенье урока.

ОТНОШЕНИЕ СОКРАТА К ИСКЕНДЕРУ

Где твой саз, о певец! Пусть он радует! Пусть Он сжигает мою непрестанную грусть! Звуков шелковых жду, — тех, внимая которым, Распишу румский шелк я тончайшим узором.

* * *

Так промолвил мудрец, дивно знающий свет, — Тот мудрец, для которого скрытого нет: В те далекие дни, повествуют преданья, Ионийцы являли пример воздержанья. Жизни, полной лишений, желали они. Вожделенья огонь подавляли они. Удивляла вошедших в румийцев жилища Мудрость жизни большая и скудная пища. Сберегавший в себе пламень жизненных сил, — Тот, кто все вожделенья сурово гасил, Не пил сладостных вин и не ведал он страсти, Чтоб рассудок не знал их сжигающей власти. Кружит голову страсть. Пыл удерживай свой, Если впрямь дорожишь ты своей головой. Ионийцам казалось: во всем они правы, Но от жизни влекли эти строгие нравы. С суши на море утварь они понесли, И для жизни избрали они корабли. Быть мужам возле жен, — не всегда ль безрассудно? И для жен сколотили отдельное судно. Не страшились мужи в битве яростной пасть, Но влекущую к женам отринули страсть. И могло показаться: задумали греки, Чтоб из мира их семя исчезло навеки.

* * *

Неким утром, лишь солнце украсило мир, Искендер для ученых устраивал пир. Он мутрибу сказал: «Я делами сегодня Не займусь. Пировать мне сегодня угодней. За Сократом пошли. Пусть прибудет Сократ. Отрешившись от благ, всех мудрей он стократ». И пред тем, кто для всех мог являться примером, Встал посланец: «Я послан царем Искендером. Чтоб свой кубок наполнить, явись, о мудрец, Приодевшись поспешно, в Хосрове дворец». Но отшельник, согласно своим поученьям, Не склонился нимало к его обольщеньям. Он сказал: «Должен так ты царю донести: Ты того не ищи, чего нет на пути. Я не здесь, где царит Искендера величье. Здесь не я. Перед вами — одно лишь обличье. Тот, кто господу служит, кто чище огня, Из чертогов господних добудет меня». Сей ответ, словно нить просверленных жемчужин, Принял царь, хоть иной был душе его нужен. Понял Властный: Сократ — отрешенья свеча» Что горит, из безлюдья сиянье меча. Этот блеск только тот примет в жадные очи, Кто, как месяц, не спит в продолжение ночи. Искендер приобрел многославный престол, Но в желаньях своих он лишь к истине шел. И всегда каждый муж, обладающий знаньем, Хоть коротким ему угождал назиданьем. И хоть много в подарок он принял речей, Так не радовал сердце подарок ничей, Как подарок, идущий к нему от Сократа: Речь Сократа была трезвым знаньем богата. Он решил, чтобы все же в сегодняшний день Был Сократ приведен под высокую сень. Доложили царю: «Нет безлюдней безлюдий, Чем Сократа приют. Что отшельнику люди! Так ушел он от мира, от всех его дел, Что как будто гробница — Сократа удел. Без родных и друзей он живет беспечален В нищем доме, похожем на камни развалин. Мог бы, ведает он, весь помочь ему свет, Но на свет не намерен он выглянуть, нет! В грубой ткани бродя, не желая атласа, Ежедневно постясь, не вкушает он мяса, И на целые сутки довольно ему Только горстки муки. Больше пищи — к чему? Только господу служба Сократу знакома. Для людей у Сократа не будет приема. Знать, решил он: «Души суетой не займи!» Не ему ль подражая, живет Низами? Так твердили о том, чья высокая вера Больше прежнего к старцу влекла Искендера. Так вот люди всегда: не забудут они Пожелавших забыть их докучные дни. К тем, что мира бегут в беспрестанной боязни, Люди часто полны все растущей приязни. Лишь покинул Сократ человеческий род,— Стал Сократа искать ионийский народ. Все хотел государь быть с премудрым Сократом. Все не шел во дворец ставший звездам собратом. Хоть желанье царя все росло и росло, Был упорен добро распознавший и зло. Но хоть долго к царю не являл он участья, Верил царь Мскендер в свет всегдашнего счастья. Из придворных людей, окружающих трон, Выбрал милого сердцу наперсника он И послал к мудрецу со словами своими, Чтоб Сократа потайно порадовать ими. Вот слова государя: «Не с давних ли пор Я желаю с тобою вести разговор? Почему же, скажи, ты всегда непреклонен И не внемлешь тому, кто к тебе благосклонен? Что ж ты в бедном углу мой отринул чертог? Дай ответ, чтоб я сердцем постичь его смог. Правоты своей выскажи веское слово, Дабы в прежней нужде не остался ты снова». И к Сократу пошел с тайной речью гонец, И слова государя прослушал мудрец. И в сознаньях своих слывший в Греции дивом, Так промолвить в ответ он почел справедливым: «Хоть призыв государя почетен вполне, Но худое и доброе явственно мне. «Не иди — я рассудка внимаю совету — В царском сердце любви не отыщешь примету». Я вещание разума в явь претворил. Ни к кому для забавы не шел Гавриил. Я пошел бы к царю вне испытанных правил, Но ведь весть без ключа он в приют мой направил. Если мускус в мешочке, как водится, сжат, Нам вещает о скрытом его аромат. Сердце — пастырь любви, кроме дружеской речи И Другое таит, если ждет оно встречи. Если верное сердце любовью полно, То учтивей учтивости будет оно. Те, кто близки царю и пируют с ним рядом, На кого государь смотрит ласковым взглядом, На меня мечут взоров недобрый огонь, Потому-то и стал мой прихрамывать конь. Видно, царь на пирах под сверкающим кровом Никогда не почтил меня благостным словом. Потому что для многих, что близки царю, В мире светочем радостным я не горю. Знаю: сердцу царя ясно видимы люди, Но оно вифит в них только праведных судей. Коль приветна к тебе речь придворных вельмож, И Владыке ты будешь казаться пригож. Коль к тебе речь придворных враждебна сугубо, То с тобой и Владыка обходится грубо. Если свод без ущерба, то будут ясны И пленительны отзвуки каждой струны. Если в своде ущерб, — свод ответит неверно, И звучать будет лад самый ласковый скверно. Зло и правда — все то, что мы видим в пути, К Властелину дворца призывает идти. Но вельможи твои с важным саном и с весом Не допустят Сократа к пурпурным завесам. Посуди, государь: в этой буре морской Как же мне поспешать в твой дворцовый покой? Море вспомнил я тотчас: простор его дружен С драгоценною россыпью скрытых жемчужин, На которые когти направил дракон. Кто к жемчужинам ринется? Яростен он. Как я к свету пойду, к свету царской короны? Ведь вокруг меня будут они «пошёлвоны». Все они, пред царем искажая мой лик, Вред наносят себе, и ущерб их велик. Царь! О людях забыл, об укоре их строгом Раб, стоящий в служенье пред господом богом. И в служении этом — наставник я твой. Во дворце же твоим стану робким слугой. Посуди, государь, к мыслям чистым причисли Правоту этой свыше ниспосланной мысли». И посланец, к царю возвратившись едва, Наизусть повторил золотые слова. Сняв с жемчужин покров — где им сыщется мера? — Наполнять стал он ими полу Искендера. Но на россыпь сокровищ, безвестную встарь, На метанья жемчужин обиделся царь. Захотел он всем этим разящим укорам Дать отпор. Устремлялся к разумным он спорам. Молвил царь: «Он доволен жилищем в тиши. Что ж, пойдем и его мы отыщем в тиши». И нашел дивный клад он в приюте убогом, — В том, где горстка муки говорила о многом. Спал, забывший мирское, не знавший утрат, На земле, скрывшись в тень, безмятежный Сократ. Царь, немного сердясь, мудреца, что покою Предался, — пробудил, тихо тронув ногою. «Встань, — он молвил, — поладить хочу я с тобой, Чтобы стал ты богат и доволен судьбой». Рассмеялся мудрец от надменного слова: «Лучше б ты поискал человека другого. Тот, кто счастлив крупинкой, — скажу я в ответ, — Вкруг тебя, словно жернов, не кружится. Нет! Мне лепешка ячменная — друг неизменный. Что ж стремиться мне к булке пшеничной, отменной? Без единого шел я по свету зерна. Мне легко. Мой амбар! В нем ведь нету зерна! Мне соломинка в тягость, — к чему же мне время То, когда мне вручат непомерное бремя!» Вновь сказал Повелитель: «Взалкавший добра! Ты хотел бы чинов, жемчугов, серебра?» Молвил мудрый «Не сходны желания наши. Нам с тобой не вздымать дружелюбные чаши. Я богаче тебя, подвиг светлый верша. Я —

в посту, а твоя ненасытна душа. Целый мир присылает тебе оболыценья, Все ж ты нового ждешь от него угощенья. Мне же в холод и в зной это рубище, царь, Так же служит сейчас, как служило и встарь. Ты несешь бремена, но исполнен пыланья, Для чего же мои хочешь ведать желанья?» И сказал Искендер, что-то в мыслях тая: «Ты скажи мне, кто ты, и скажи мне, кто я?» Отвечал мудрых слов и познанья хранитель: «Я — дающий веленья, а ты — исполнитель». И вскипел государь. Сколько дерзостных слов! Стал искать Искендер их укрытых основ. И промолвил премудрый, по слову поверий: «Пред венчанным раскрою закрытые двери. Я рабом обладаю. Зову его — страсть. Крепнет в сердце моем над служителем власть. Перед этим рабом ты склонился, о славный! Пред слугою моим ты — служитель бесправный». Царь, проникший в слова, обнажившие зло, Помутился, в стыде опуская чело, После вымолвил так: «Не чело ль мое светом Говорит, что служу я лишь чистым заветам. Чистый чистых укором не трогай. Внемли: Не уснувши навеки, не пробуй земли». Серебром был ответ с неприкрытою сутью: «Ты ушей не зальешь оглушающей ртутью. Если разум твой чист, если мысли чисты, Для чего стал животному родственен ты? Лишь оно в быстром стаде, без гнева и злобы Разбудить человека ногою могло бы. Ведь нельзя же мыслителя сон дорогой Прерывать, о разумный, небрежной ногой! Тем разгневался ты, что я в дремной истоме, Но ведь сам, государь, ты находишься в дрёме. Правом барса владея, напрасно готов Ты в дремоте бросаться на бдительных львов. Где-то мчится, тебя привлекая, добыча. Но ведь я, о стрелок, не такая добыча». Речь Сократа провеяла, жаром дыша. Стала воску подобна Владыки душа. Хорошо не закрыть пред наставником слуха, Чтоб Сакрот вдел кольцо в его царское ухо! И к себе мудреца смог он речью привлечь. И приязненной стала подвижника речь. Из возвышенных мыслей, премудрым любезных, Он явил целый ряд Искендеру полезных: «Ты ведь создал железное зеркало. В нем Отразился твой ум светозарным огнем; Ты и душу свою мог бы сделать прекрасной, Словно зеркало чистой, как зеркало ясной, Если встарь сотворил ты железную гладь, Чтобы в ней, нержавеющей, все отражать, — С сердца ржавчину счисть, и в пути ему милом Повлечется оно лишь к возвышенным силам. Очернив свои злобные замыслы, ты Мигом сердце очистишь от злой черноты. Ад всем замыслам черным — пособник нелживый. Но ведь зиндж, государь, продавец несчастливый. Черным зинджем не стань. Позабыть бы их всех! Только помни, о царь, их сверкающий смех. Если черным ты стал, ты сгори, словно ива; Ею зиндж побелил свои зубы на диво. Некий черный в железо посмотрится, но Там сверкнет его сердце. Так чисто оно! Древний молвил водитель: да ведает всякий, — Животворный ручей протекает во мраке. Грязь покинь, чтоб очиститься, как серебро. У него поучись, если любишь добро. Если ум ты очистишь, не дашь его сквернам, Он потайного станет хранителем верным, Он молитве предутренней келью найдет, Он, пронзив небосвод, свой продолжит полет. Хоть завесу ты можешь убрать от оконца, Свет, идущий в оконце, зависит от солнца. Знай: светильника свет подаяньем живет, Устремляясь к нему, ветер пламень убьет. Ты неси паланкин, полный солнечным светом, И любовь на любовь твою будет ответом. От колючек и сора очистивши вход, Жди царя. Кто же дерзко его позовет? На охоту он выедет и по дороге Чистоту на твоем он увидит пороге. И, поняв, что он гость, в твой заехавший край, Ты нежданному гостю хвалы воздавай. И, запомнив: смиренье всего нам дороже,— Ты венца не проси и покорности тоже. Будь лишь духом на пире, не знающем зла. На него не пускает привратник тела. Обувь пыльную скинь; ты ходил в ней дотоле По земле. Ты воссядешь на царском престоле. Сотрапезник царя, распростившийся с тьмой! Ногти хною укрась и ладони омой. Коль сидеть близ царя станет нашим уделом, Самый смелый из нас мигом станет несмелым. Для престола царя даже яростный лев Стал опорой, от страха навек замерев. Кто вошел бы к тебе не по должному чину, Получил бы удар от привратника в спину. Но взгляни! Пред тобою нездешний престол! С бедным сердцем людским ты к нему подошел. Если к этому, царь, подошел ты престолу, Стань рабом, опусти свою голову долу. Если ж нет, — ну так что ж! Ты — владыка царей. Что за дело тебе до собак сторожей! Не сердись, если я по горячему нраву Был неласков с тобою, не вознес тебе славу. Стало сердце мое горячее огня, И, чтоб небо проведать, ушло от меня. Но вернулось оно из-под блещущих арок, И гостинец его дал тебе я в подарок». Смолк премудрый, окончивши слово. Горя, Это слово дышало в душе у царя. Словно солнце светя, с озарившимся ликом Царь на пир возвратился в волненье великом. И все мысли, что высказал нищий мудрец, Записал чистым золотом лучший писец.

ДОСТИЖЕНИЕ ИСКАНДЕРОМ ПРОРОЧЕСКОГО САНА

Музыкант, звоном руда на ясной заре Наполняй эту песню о древнем царе! Пробуди во мне радость раздавшимся пеньем, От всего, что запретно, плени отстраненьем.

* * *

Геометр и мудрец, теша душу мою, Вновь историю Рума призвал к бытию: Искендер, должный путь указавший светилам, Предававшийся счастья неведомым силам. В изученье наук стал велик и могуч. И вручил ему разум познания ключ. Осветил он все то, что во тьме пребывало, И крепчайших узлов он распутал немало. В знанье тайных наук, размыкающих тьму, В мире не было мыслящих, равных ему. Все постигнув науки сполна, без изъяна, С многомудрыми Рума и также Юнана, Отстранял он рукой каждый звездный чертеж, Ибо каждый из них был с искомым не схож. Укрепив свой престол, от престола порога Он поднялся к престолу всевышнего бога. О созданье миров не твердя ничего, Стал искать он создателя, — только его. С лика тайны, в своих устремлениях рьяных, Семь старался он скинуть покровов сурьмяных, Чтобы правду узреть, тайны сбросить печать, Чтобы все недоступное в пальцах зажать. Он не спал по ночам. Ночь вздымала светила, И однажды звезда его тьму озарила. Повеленьем творца, вестник пламенных душ, Пред царем вдохновенным явился Суруш. Сей гонец, полный света благого порыва, Что не схож с ложным блеском прельстителя-дива, Самоцвету, в сиянье раскинутых крыл, Откровенье создателя тайно открыл: «Слов приветных тебе, о служитель отменный, Больше моря и гор шлет властитель вселенной. Он издревле тебе власть над миром предрек, Но отныне, он молвил, ты — новый пророк. Всем тебя одаряет его повеленье. Так послушай владыки всего повеленье: «В свой покой беспокойство внеси. По пути Беспокойному должен ты ныне идти. Обойди вкруг земли, как небесная сфера. Должен в диких любовь вызвать свет Искендера. Призывай все народы склониться к тому, Кто светил светом счастья пути твоему. Древний свод возведи. Все развеяв туманы, Отклони от неведенья темные страны. Не позволь, чтоб в миру демон властвовал зло. Всем скажи: «Рвенье к богу мое возросло». Сделай так, чтоб душой задремавших не стало. С лика разума светлого сбрось покрывало. Ты — ключарь милосердия бога. Внемли: Ты — посол к обездоленным людям земли. Обогни целый мир ты скитальчества кругом, Чтобы миру предстать исцеляющим другом. Царство мира земного ты в битвах добыл. К царству мира иного направь же свой пьл. Сил своих не жалей: станет узкой дорога. Жди душой одного: одобрения бога. Ты имеющих душу всем сердцем прощай. Не имеющим душу возмездье вещай. Коль живой вредоносен, то ты без боязни Иль закуй его, иль присуди его к казни». Молвил царь: «Коль велит мне небес приговор, Чтоб за этой оградой разбил я шатер, На Восток и на Запад найду я дорогу, Выбью хмель из голов, не внимающих богу. Но в далеких пределах, внушающих страх, Как смогу я вещать на чужих языках? Как смогу понимать я чужие народы? И другие в пути я предвижу невзгоды. Вот одна: я боюсь, что в песках иль в горах Пред врагами охрана почувствует страх. Вот еще: многих стран я не видел доныне. Как войска проведу и в горах и в пустыне? Сколько в мире людей! Их за роями рой. Как для каждого злобного стать мне грозой? Как поверят в меня ослепленные души? Что услышат безумцы, замкнувшие уши? На чужбине, скажи, для слепых и глухих, Где мне снадобье взять? Как мне вылечить их? Добиваясь пророчества небу в угоду, Чем свой сан подтвердить я сумею народу? Только ль словом иль силой великих чудес Докажу я взирающим волю небес? Дай мне строгий закон и незыблемость правил Для пути, на который меня ты направил. Много мудрых, кичась жемчугами речей, Полновластный призыв не услышат ничей. Как же их вразумить? Что мне делать отныне, Чтоб кичливых смирить в их безмерной гордыне?» Горный ангел, явивший божественный свет, Повелителю мира промолвил в ответ: «Ты четыре предела, простершихся в мире, Занял царством своим. Царства не было шире. Есть народ в скудных ширях Заката. Свой лик Он от бога отвел. Он зовется насик. Есть народ, словно ангел, в пределах Востока. То — мансак. Он — отрада господнего ока. Есть на юге народ, словно море. Храним Он создателем. Властвовал Авель над ним. И народ, что на севере, так же бескраен. Древний род его чти: его праотец — Каин. И когда ты в дорогу направишь коня, И везде твоих войск засверкает броня, От насика к мансаку, покой отметая, И от Авеля к Каину, путь обретая, — Просветишь ты народы, а верящих в ложь И тебе непокорных, как прах разметешь. Ты могуч. Пред тобою все будут в ответе. Не захватит никто твое место на свете. Ты ночной самоцвет, ты звезда, ты гори. Ты всю мглу озаришь, словно свет Муштари. Чтобы всюду, куда ни бросал бы ты взоры, Где сокровищ благих ни вскрывал бы затворы, Сделай так: устремляясь к счастливой звезде, Помолись властелину небес. И везде, Где бы ни был, в злосчастных краях иль в счастливых, Прибегай ты к царю всех царей справедливых. На тебя никакая не грянет беда. И войскам твоим славным не будет вреда. Коль ты хочешь, чтоб войску предшествовал кто-то, Коль о тыле в тебе родилась бы забота, То узнай и покорствуй счастливой судьбе: Мрак и свет будут всюду подвластны тебе. Будет свет впереди, мрак расстелется дымом Позади. Будешь видеть и будешь незримым. Кто твоим повеленьям не вымолвит «нет», Ты того облачи в свой сияющий свет, Кто же встретит указ твой усмешкою злою, Ты окутай того беспросветною мглою, Ты его в тот же час мраком тяжким одень, Чтоб исчез он от взоров, как смутная тень. И ведя, — это ведай, — браздами играя, Всепобедное войско от края до края, И услышав народов неведомых речь И желая к себе их словами привлечь, — Ты поймешь, вдохновенный, любое реченье. Каждых слов для тебя будет ясно значенье. Внемли всем языкам, царь подлунных царей! Речь нигде пред тобой не закроет дверей. По-румийски вещай. Все, вещанью внимая, Толмачей отстранят, все без них понимая. Этих дивных явлений пройдя череду, Ты добро обретешь, а противник — беду». И когда Искендер — он поверил не сразу В изволенье небес — внял Суруша приказу, Он постиг, что пред небом и мал он и слаб, — И веленье небес принял царственный раб. Снаряжаться он стал, вняв благому Сурушу. Лишь одним этим делом заполнил он душу. Все забыл он, лишь помнил божественный глас И дорожный вседневно готовил припас. Но, узнав повеление выйти в дорогу И предвидя в путях всеблагого помогу, У премудрых, которым от бога дана Прозорливость, душа у которых ясна, Все ж просил он советов. Искал он беседы, Чтоб суметь на пути все осиливать беды. Кроме «Книги Великой», к которой прильнуть Захотел он, чтобы знать сокровенного суть, Три завета писцы, благодарные богу, Начертали по шелку царю на дорогу. Аристотеля твердое знанье цвело В первом свитке. Добро раскрывал он и зло. Во втором вся премудрость Платона гласила О науках, в которых великая сила. Третий лист был Сократом составлен в тиши О предметах, отрадных для нашей души. И когда были кончены три этих свитка, Полных блеска и мыслей благих преизбытка, Государь их согнул, к ним печатью прильнул И в единственный свиток три свитка свернул, Чтобы где-то, с Юнаном изведав разлуку, В должный час протянуть к ним уверенно руку, Чтоб их вновь развернуть, чтобы в дальнем пути В каждом свитке отдельном опору найти, А когда б его разум не справился с делом, Вопросить всеблагого умом неумелым. Утром занял, надев бирюзовый венец, Трон из кости слоновой державный мудрец. И велел он везиру явиться с каламом, Самым острым и твердым, отточенным самым, Для писанья приказа, в который бы он Все уменье вложил, чтоб рассудка закон Все развил бы с таким убедительным толком, Что ягнята в лугах рядом были бы с волком. Из чертога царя, покорившего мир, Воспринявший приказ, тотчас вышел везир. Он вожатым премудрости сделался снова, Чтоб извлечь из пучины жемчужины слова. Заострил он калам и склонил он свой лик. Был калам тростниковый, — и сахар возник.

ПРИБЫТИЕ ИСКЕНДЕРА В БЛАГОДАТНЫЙ ГОРОД

Благодатной звезды стало явно пыланье. Царь направился в путь, в нем горело желанье Видеть город в пределах безвестной земли. Все искали его, но его не нашли. И завесы пурпурные ставки царевой Повлекли на верблюдах по местности новой. Целый месяц прошел, как построили вал, И в горах и в степях царь с войсками сновал. И открылся им дол, сладким веющий зовом, Обновляющий души зеленым покровом. Царь глазами сказал приближенным: «Идти В путь дальнейший, — к подарку благого пути!» И порядок, минуя и рощи и пашни, Встретил он, и покой, — здесь, как видно, всегдашний: Вся дорога в садах, но оград не найти. Сколько стад! Пастухов же у стад не найти. Сердце царского стража плода захотело. К отягченным ветвям потянулся он смело И к плоду был готов прикоснуться, но вдруг Он в сухотке поник, словно согнутый лук. Вскоре всадник овцу изловил и отменно Был наказан: горячку схватил он мгновенно. Понял царь назиданье страны. Ни к чему Не притронулся сам и сказал своему Устрашенному воинству: «Будут не рады Не отведшие рук от садов без ограды!» И, помчавшись, лугов миновал он простор И сады и ручьев прихотливый узор. И увидел он город прекрасного края, Изобильный, красивый, — подобие рая. К въезду в город приблизился царь. Никаких Не нашел он ворот, даже признака их. Был незапертый въезд, как распахнутый ворот, И со старцами царь тихо двинулся в город. Он увидел нарядные лавки; замков Не висело на них: знать, обычай таков! Горожане любезно, с улыбкой привета Чинно вышли навстречу Властителю света. И введен был скиталец, носивший венец, В необъятный, как небо, лазурный дворец. Пышный стол горожане накрыли и встали Пред столом, на котором сосуды блистали. Угощали они Искендера с мольбой, Чтоб от них он потребовал снеди любой. Принял царь угощенье. На светлые лица Он взирал: хороша сих людей вереница! Молвил царь: «Ваше мужество, — странно оно. Почему осторожности вам не дано? Сколько видел я ваших домов, на которых Нет замков! Позабыли вы все о затворах. Столько дивных садов, но они без оград! И без пастырей столько кочующих стад! Сотни тысяч овец на равнине отлогой И в горах! Но людей не встречал я дорогой. Где защитники ваши? Они каковы? На какую охрану надеетесь вы?» И страны справедливой старейшины снова Искендеру всего пожелали благого: «Ты увенчан творцом. Пусть великий творец Даст властителю счастье, как дал он венец! Ты, ведомый всевышним, скитаясь по странам, Имя царское славь правосудья чеканом. Ты спросил о добре и о зле. Обо всем Ты узнаешь. Послушай, как все мы живем. Скажем правду одну. Для неправды мы немы. Мы, вот эти места заселившие, все мы, — Незлобивый народ. Мы верны небесам. Что мы служим лишь правде, увидишь ты сам. Не звучат наши речи фальшивым напевом. Здесь неверность, о царь, отклоняется с гневом, Мы закрыли на ключ криводушия дверь, Нашей правдою мир одолели. Поверь, Лжи не скажем вовек. Даже в сумраке дремы Неправдивые сны нам, о царь, незнакомы. Мы не просим того, что излишне для нас. Этих просьб не доходит к всевышнему глас. Шлет господь нам все то, что всем нам на потребу. А вражда, государь, нежелательна небу. «Что господь сотворил, то угодно ему. Неприязни питать не хотим ни к кому. Помогая друзьям, всеблагому в угоду, Мы свою, не скорбя, переносим невзгоду. Если кто-то из нас в недостатке большом Или в малом и если мы знаем о том, Всем поделимся с ним. Мы считаем законом, Чтоб никто и ни в чем не знаком был с уроном. Мы имуществом нашим друг другу равны. Равномерно богатства всем нам вручены, В этой жизни мы все одинаково значим, И у нас не смеются над чьим-либо плачем. Мы не знаем воров; нам охрана в горах Не нужна. Перед чем нам испытывать страх? Не пойдет на грабеж нашей местности житель, Ниоткуда в наш край не проникнет грабитель, Не в чести ни замки, ни засовы у нас, Без охраны быки и коровы у нас. Львы и волки не трогают вольное стадо, И хранят небеса наше каждое чадо. Если волк покусится на нашу овцу, То придет его жизнь в миг единый к концу. А сорвавшего колос рукою бесчестной Достигает стрела из засады безвестной. Сеем мы семена в должный день, в должный час И вверяем их небу, кормящему нас. Что ж нам делать затем? В этом нету вопроса. В дни страды ячменя будет много и проса: С дня посева полгода минует, и, знай, Сам-семьсот со всего мы сберем урожай, И одно ль мы посеем зерно или много, Но, посеяв, надеемся только на бога. Наш хранитель — господь, нас воздвигший из тьмы, Уповаем лишь только на господа мы. Не научены мы, о великий, злословью. Мы прощаем людей, к ним приходим с любовью, Коль не справится кто-либо с делом своим, Мы советов благих от него не таим. Не укажем дорог мы сомнительных людям. Нет смутьянов у нас, крови лить мы не будем. Делит горе друг с другом вся наша семья. Мы и в радости каждой — друг другу друзья. Серебра мы не ценим и золота — тоже. Здесь они не в ходу и песка не дороже. Всех спеша накормить — всем ведь пища нужна, — Мы мечом не попросим пригоршни зерна. Мы зверей не страшим, как иные, и чтобы Их разить, в нашем сердце не сыщется злобы. Серн, онагров, газелей сюда иногда Мы из степи берем, если в этом нужда. Но пускай разной дичи уловится много, Лишь потребная дичь отбирается строго, А ненужную тварь отпускаем. Она Снова бродит в степи, безмятежна, вольна. Угождения чреву не чтя никакого, Мы не против напитков, не против жаркого. Надо есть за столом, но не досыта есть. Этот навык у всех в нашем городе есть. Юный здесь не умрет. Нет здесь этой невзгоды. Здесь умрет лишь проживший несчетные годы. Слез над мертвым не лить — наш всегдашний завет. Ведь от смертного дня в мире снадобья нет. Мы не скажем в лицо неправдивого слова. За спиной ничего мы не скажем иного. Мы скромны, мы чужих не касаемся дел. Не шумим, если кто-либо лишнее съел. Мы и зло и добро принимаем не споря: Предначертаны дни и веселья я горя. И про дар от небес, про добро и про зло Мы не спросим: «Что это? Откуда пришло?» Из пришельцев, о царь, тот останется с нами, Кто воздержан, кто полон лишь чистыми снами. Если наш он отринет разумный закон, То из нашей семьи будет выведен он». Увидав этот путь благодатный и правый, В удивленье застыл Искендер величавый. Лучших слов не слыхал царь земель и морей. Не читал сказов лучших он в «Книге царей». И душе своей молвил венец мирозданья: «Эти тайны приму, как слова назиданья! Полно рыскать в миру. Мудрецам не с руки Лишь ловитвой гореть, всюду ставить силки. Не довольно ль добыч? От соблазнов свободу Получил я, внимая благому народу. В мире благо живет. Ты о благе радей. К миру благо идет лишь от этих людей. Озарился весь мир перед нами — рабами, Стали мира они золотыми столпами. Если правы они, ложь свою ты пойми! Если люди они, нам ли зваться людьми? Для того лишь прошел я по целому свету, Чтоб войти напоследок в долину вот эту! О, звериный мой нрав! Был я в пламени весь.  Научусь ли тому, что увидел я здесь?! Если б ведать я мог о народе прекрасном, Не кружил бы по миру в стремленье напрасном. Я приют свой нашел бы в расщелине гор, Лишь к творцу устремлял бы я пламенный взор, Сей страны мудрецов я проникся бы нравом, Я бы мирно дышал в помышлении правом». Умудренных людей встретив праведный стан, Искендер позабыл свой пророческий сан. И, узрев, что о нем велика их забота, Им даров преподнес он без меры и счета. И оставил он город прекрасный. Опять Дал приказ он по войску в поход выступать. Шелк румийских знамен, весен сладостных краше, Запестрел, словно шелк, изготовленный в Ваше. Потекло по стране, как течет саранча, Войско Рума, в шелка всю страну облача. И скакал Искендер через рощи и чащи И несчастных людей отвращал от несчастий.

СТРАНСТВОВАНИЕ ПО НАПРАВЛЕНИЮ К РУМУ И НЕДУГ ИСКЕНДЕРА

О певец, заклинаньем не будешь ли рад Ключ создать к жемчугам, вскрыть сверкающий клад? Если ключ раздобудешь ты радостно, верю, Россыпь жемчуга встретишь за этою дверью.

* * *

Время зрелых плодов наступило, и вот, Свой покинув приют, вышел в сад садовод. Вся земля, богатея, прельщала садами. Все сады разоделись, блистая плодами. Засмеялись, раскрывшись, фисташки уста. Финик тянется к ним. А вблизи красота Огневого граната: прельстительно алы Блещут в венчике вскрывшемся влажные лалы, В щечке яблока ярких цветов перелив, Серебристый терендж прихотлив, горделив. В эти оба плода их обвившие лозы Влюблены и полны буйной, пьяной угрозы. О гранаты! Пришли и в айванах блистать Чаровницы, чьи груди гранатам под стать. Наступила пора стать янтарным инжиру, И слетаются птахи к роскошному пиру. Пожелала миндального масла земля. И миндаль расколола, его оголя. Огневая уннаб, заслоняясь кустами, Уст лишенный орешек лобзает устами. Иль сады новобрачных встречают? Гляди: Град из ягод, за ним — из орешков дожди. Виноград в черной шапке. От грусти далек он: Он в хмелю, он вкруг пальца обвил черный локон. Тыква к руду готова. Найду ли слова Рассказать, как на грушу напала айва! Гроздьев, сладкие вина дающих, корзины В тяжкий пот повергают несущих корзины. Давят гроздья. Веселый разносится шум. Из давильни течет сок живительный в хум. Плачет глиняный хум, в горле хум а бурленье, Но дает ему сок, сладкий сок утоленье.

* * *

В дни, когда по садам эти пиршества шли, Искендер стал далек пированью земли. Степи, дали и воды и горные гряды Проходя, Искендер вел румийцев отряды. И по миру идя, вывел многих людей Он войною и миром из тесных путей. Но когда светлой жизни исчерпал он меру, Так же тесен стал путь и ему, Искендеру. В дверь вошедший для жизни, — увидишь, поверь, И вторую, для всех неизбежную дверь. Смертный мир протянулся простором широким, Но идешь по нему ты под небом высоким. И царю многозвездная молвила высь: «Ты о царстве своем, Искендер, не пекись! Всю ты землю прошел. Снова двинься к началу. Возвратиться ты к первому должен привалу. О тебе пять речений записанных есть В вещем свитке. Прими их потайную весть. Уж пять раз громыхал ты своим барабаном, Мчась по яростным водам, скитаясь по странам. Ты омой свои руки от мира. Спеши. Ты в пять месяцев к дому свой путь соверши. Унеси свою душу к родному Юнану». Отрезвел Искендер. В сердце чувствуя рану, Внял он голосу, бросил поводья: не мог Он коня погонять вдоль желанных дорог. Всем достойным открыл он потайную думу, И направил войска он к родимому Руму. Степи, горы, моря, путь направивши вспять, Искендер, отрезвленный, увидел опять. С края света — в Кирман! Не раскинувши стана, Из Кирмана дошел он до Кирманшахана. И оттуда привел он войска в Вавилон, И затем прямо к Руму направился он. Но когда сн достиг Шахразура, в испуге Были все: царь поник в непонятном недуге. Стал медлителен шаг боевого коня, Он былого мгновенно лишился огня. Человек рвался вдаль, все он жаждал дороги. Где же Рум? Руки связаны, связаны ноги. Царь подумал: «Быть может, здесь воды таят Страшный вред». Он подумал — проник в него яд, Страх отравы — увы! — расплавлял его тело, И лекарство помочь ни одно не хотело. О-двуконь он посланца направил в Юнан, Чтоб дестура призвать в свой встревоженный стан. Он писал: «Поспеши, Аристотель! Быть может, Мы увидимся. Рок мне, быть может, поможет. Каждый врач должен быть в путь негаданный взят. Сто врачей привези, даже сто пятьдесят». И когда был посланец в беседе с дестура, Стал дестур озабоченным, горестным, хмурым. Он не видел надежды, не мог он найти К исцеленью царя никакого пути. И пришло много мудрых на вызов дестура, И с дестуром достигли они Шахразура. И с пути Аристотель под царскую сень Поспешил, — поспешил не в указанный день. Царь лежал на земле. Он, раскинувши руки, Изнуренный, терпел безысходные муки. Преклонился дестур. Муки страшные зря, Он коснулся устами ладони царя. Взял он руку царя, сердца слушал биенье И, казалось, недуга нашел объясненье. Приготовить велел он целебный состав Из давно им испытанных зерен и трав. И живая вода не поможет нимало, Если дню расставания время настало. Муки царской души в путь помчались такой, Что ничто б не вернуло скитальцу покой. Все, что взял на храненье он в прошлом от мира, Он вернул. Что венец! Что престол и порфира! Расплавлял его мир в неизбежном котле, Чтоб он все позабыл, чтоб забыл о земле. Царь, прошедший весь мир, все обретший в избытке, Для ухода в ничто стал готовить пожитки. Царь, что сахар бывал иль свеча на пиру, Царь, что сахар иль воск, ныне таял в жару. Бурный ветер подул; загашая лампаду, Много сорванных листьев повлек он по саду, Молодой кипарис он сломить поспешил, И фазана весеннего крыльев лишил, Полыхавшие розы внезапно с размаху Он сорвал и развеял по желтому праху. Искендер, на луну возлагавший седло, Изнемог. На подушку склонил он чело.