Искатель. 2009. Выпуск №2
Шрифт:
— Смерть зафиксирована в 21.57 27-го августа 2075-го года.
Я нажал еще две кнопки.
В комнату вбежали трое людей в белых халатах, готовые подхватить тело, когда зажимы отпустят его. Агрегат перемигнулся со мной, извлек свои проволоки и пошел вверх. Передав пульт охраннику, я направился к выходу. По пути один из врачей поймал меня за руку:
— Ты задерживаешься, Саш?
Это был Курт Заер, патологоанатом, мой друг.
Сейчас он проводит тело в лабораторию, а через час разберет на органы. В промежутке, пока ассистенты готовят тело (чего-то там вводят в сосуды и качают, чтобы ткани не омертвели), мы с ним выпьем кофе. Конечно, есть что-то кощунственное в том, чтобы пить кофе и болтать с другом сразу после того, как
Я кивнул Курту и вышел, думая: «Вот почему мы сжигаем мозг — его никто не собирается пересаживать. Когда-то казнили, вводя яд в вену, но это засоряет печень и другие нужные нам… нужный нам материал».
О нашей традиции все знали, и стоило мне спросить у охранника в будочке, есть ли свободный кабинет, он, не спрашивая зачем, назвал номер. Ничего не добавив, я пошел, зная, что через несколько минут Курта направят туда же, а после один из охранников принесет кофе.
Кабинет оказался стандартным: небольшая комната с голыми стенами, низкая скамейка, покрытая пластиком, у стены, запертый маленький шкаф, стул, письменный стол со вторым стулом, большое окно с жалюзи поверх пуленепробиваемого стекла. Я уселся за стол и стал ждать.
О проведенной казни я не думал: ничего-выдающегося не произошло, и для меня она уже канула в лету. Я привык жить сегодняшним днем, не мучаясь прошлым и не заботясь о будущем, чтобы не впадать в депрессию, ведь я не видел там ни единого просвета. Гораздо удобнее заботиться только о насущных проблемах.
Вошел Курт, с отвращением стянул белый халат, от которого пахло какими-то медикаментами, формалином, и сквозь эти резкие запахи пробивался легкий сладковатый душок трупной гнили — психологический финт, этого запаха на Курте просто не могло бьггь. Кинув халат на лавку, Заер с грохотом придвинул к столу стул и сел напротив меня. Я собрался было что-то сказать, но дверь вновь открылась, и появившийся охранник поставил перед нами здоровенные чашки с дымящимся ароматным кофе. Дождавшись, когда он выйдет, я спросил:
— Ну, как материал?
Закуривая сигарету, Курт хмыкнул и возвел глаза к потолку:
— Ты бы видел, что она с собой сделала! Даже после смерти, тварь, не хотела обществу послужить. Превышала сигаретный лимит пачки на две в день, причем фильтры отрывала.
— Ты это по легким определил?
— Да, еще при осмотре после суда. Легкие можно сразу в ведро отправлять. Она близорука, то есть глаза туда же. Пила беспробудно, причем какую-то гадость: печень ни к черту. Может, хоть часть удастся спасти. Знаешь, у меня такое впечатление, что она предчувствовала арест, или ей кто донес? Выпила чего-то мрачного, по-моему, уксуса, да еще и концентрированного, а часть просто… вдохнула: гортань себе сожгла напрочь. На суде отвечала через усилители. Гортань — в урну. Сердце посадила анаболиками, и когда ее брали, она заперлась на кухне и груди себе выжгла. Ну, ничего, — он удовлетворенно выпустил дым. — Одна почка, по-моему, в полном порядке, другую надо промыть. Мочеточники, пузырь — в норме. Кожа хорошая. Кости с костным мозгом. Позвоночный столб. — Он вдруг грохнул кулаком по столу и яростно ощерился. — Я из нее, суки, нервы тянуть буду. Мы их припаиваем. Нервные реакции у нее хорошие, сплетения в идеальном порядке, а ты знаешь, как сейчас радикулит разошелся… — Он сильно-сильно затянулся. Я мрачно смотрел на него. Слушать такие речи было неприятно, Но эмоции мои притупились. Иногда с Куртом случалось такое — когда он был в особенно поганом настроении.
Мы молчали, пока он не докурил сигарету и щелчком не отправил окурок в угол.
— Весь лимит на сегодня выкурил, — произнес он, уставившись в чашку. — Нечего будет после операции курить.
— Ну, я думаю, если ты разок превысишь…
Курт покачал головой:
— Самодисциплина держится на силе воли, и стоит хоть раз… Эх! — он отмахнулся и замолчал.
—
— Нет, — безразлично ответил Крут. — Генетический код клеток-то будет не нового хозяина, так что и детишки, считай, не его. Мы сейчас просто бесплодные половые клетки делаем плодовитыми. — Он усмехнулся.
— Но послушай, как я понял, чтобы органы не отторгались, мы что-то делаем с их генотипом?
— Не совсем. Понимаешь, отторжение происходит «благодаря» нашей иммунной системе. Лимфоциты, фагоциты… В детстве они «обучаются» узнавать «свое», потом эта способность утрачивается. Встречаясь в организме с вирусом, бактерией, раковой клеткой или трансплантатом, они расценивают их как «чужое» и уничтожают или, если это не удалось (пуля, например, или орган, который мы пересадили), обволакивают соединительной тканью, изолируя от организма. Это и есть отторжение. Мы научились во взрослом организме восстанавливать на время «познающую» способность и «знакомим» иммунную систему с трансплантатом. После этого организм расценивает его как «свое».
Я кивнул и отпил кофе. Мне хотелось сменить тему.
— У тебя ничего не изменилось в личном плане?
Курт горько усмехнулся:
— Издеваешься?
Качая головой, я вспомнил, как мы с ним сошлись, два изгоя, сами в том виноватые.
Пока я не создал Кэта, я довольно часто захаживал в публичные дома, так было удобней, чем находить девушку, уламывать ее несколько месяцев, чтобы она через пару-тройку ночей (а то и за день до этого) сбежала от моего паршивого, замкнутого характера, или почувствовав что-то насчет моей профессии. О семье вообще мечтать не приходилось. Сначала мне это было до фени, а сейчас… бывает до слез больно, и это еще одна причина, почему живу лишь настоящим.
Так вот, однажды, восемь лет назад, мы с Куртом встретились в борделе мадам Кокориной. До этого мы знали друг друга лишь по работе. Встречаясь, кивали друг другу, но не более. А столкнувшись в вестибюле публичного дома, ошарашенно прошмыгнули каждый в свою сторону, сделав вид, что не узнали друг друга. Но судьба столкнула нас нос к носу второй раз, когда мы выходили. Тут уж избежать узнавания не было возможности, и мы, вежливо улыбнувшись и собираясь резво разбежаться в стороны, вдруг почувствовали родство. Вместо того чтобы убегать в одинокие квартиры, мы зашли в бар. С тех пор у нас обоих появился друг.
— Так же как и раньше, — горько продолжал Курт, — бегаю по домам терпимости. Откровенно говоря, я не понимаю, зачем ты туда захаживаешь? Правда, теперь уже редко…
— Ну, — смутился я, — компьютера все-таки не вполне достаточно. Ведь иногда приходится выходить из виртуальной реальности, — я попытался улыбнуться, вышло откровенно плохо.
— Да я не о том! — отмахнулся Курт. — Почему ты не найдешь девушку? Со мной понятно: я снял халат, но понюхай мой костюм, — он протянул мне рукав. — Этот запах въелся в мою одежду, кожу, квартиру. Он и соответствующая моей профессии литература отпугивает их, как червяк, мать вашу! Вот и не остается ничего другого, как терзать трупы. — Секунду он опустошенно раскачивался на стуле, потом вновь вскинул голову: — Но ты? Тебя никто не знает. По тебе не скажешь, кто ты есть.
Я грустно улыбался и качал головой:
— Не знаю, Курт. От тебя исходит запах, который улавливают их ноздри, а от меня, видать, мозговые волны, которые они принимают неизвестно чем. Они от меня шарахаются, как от огня… Хуже. Как от прокаженного.
Глядя под ноги, Курт понимающе кивал:
— Да, Алекс. Конечно, они чувствуют. Каким же глупым я был, когда считал, что дело в запахе. — Он поднял голову, и я испугался его пустого взгляда. — Мы не прокаженные, Алекс, но мы глубоко патологичны. Иначе что бы нас заставило выбрать такие профессии? Мы ненормальные, Алекс, и их материнский инстинкт это чувствует. Это биология, друг мой. Им нужны крепкие, здоровые дети, а наш генофонд…