Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Пятьсот девятый еще раз пристально вгляделся в прозрачную лужицу. «Это мои глаза», — подумал он и склонился пониже, чтобы разглядеть их как следует. Под его дыханием гладь воды подернулась дрожью, и отражение расплылось. «Это мои легкие, — подумал он. — Ничего, еще качают». Он опустил в лужицу руки, потом отряхнул с них воду. «Это мои руки, они могут разрушить мой образ…»
«Разрушить, — подумал он. — А как насчет того, чтобы создать? Ненависть. А что-нибудь еще я сумею? Одной ненависти мало. Для жизни нужно кое-что еще…»
Он выпрямился. К нему подходил Бухер. «Вот у него это есть, — подумал он. — Он еще молод».
— Пятьсот
— Правда?!
— Команду ухлопали. А новую, похоже, пока не назначили. К чему бы это? Может…
Они переглянулись.
— Может, уже смысла нет? Может, они уже… — Бухер запнулся.
— Сматываются? — докончил за него пятьсот девятый.
— Все может быть. Сегодня утром, вон, трупы не убирали.
К ним подошли Зульцбахер и Розен.
— Что-то пушек больше не слышно, — сказал Розен. — Что там могло случиться?
— Может, они прорвались?
— Или их отбросили. Говорят, эсэсовцы собираются оборонять лагерь.
— Очередная параша! Каждые пять минут новая. Но если они и впрямь здесь засядут, значит, нас будут обстреливать.
Пятьсот девятый поднял глаза. «Скорей бы уж опять ночь, — подумал он. — В темноте легче спрятаться. Кто знает, что еще может случиться? В сутках вон сколько часов, а смерти порой достаточно и пары секунд. Сколько же смертей может таиться в часах восходящего дня, которые беспощадное солнце вытаскивает из-за горизонта?»
— Самолет! — воскликнул Зульцбахер.
Он взволнованно указывал куда-то в небо. Вскоре и остальные разглядели маленькую точку.
— Наверно, немецкий, — прошептал Розен. — Иначе тревогу бы объявили.
Они уже озирались в поисках укрытия. По зоне упорно ходили слухи, что немецкая авиация получила приказ в последнюю минуту стереть лагерь с лица земли.
— Да он только один! Один-единственный!
Они остановились. Для бомбардировки, наверно, все-таки послали бы не один самолет.
— Может, это американский разведчик, — предположил объявившийся вдруг Лебенталь. — Когда разведчик, тревогу не объявляют.
— А ты откуда знаешь?
Лебенталь не ответил. Все они смотрели на пятнышко в небе, которое вдруг стало быстро увеличиваться.
— Это не немецкий! — сказал Зульцбахер.
Теперь самолет был виден отчетливо. Он пикировал прямо на лагерь. Пятьсот девятому казалось, будто откуда-то из-под земли выдернулась рука, сгребла в кулак его внутренности и тянет вниз. Было такое чувство, словно он голый стоит на тележке, специально привезенный в жертву некоему жуткому кровожадному крылатому божеству, что летит сейчас прямо на него, а он не может убежать. Тут пятьсот девятый заметил, что вокруг все попадали на землю, и сам не понимал, почему продолжает стоять.
В этот миг затарахтели выстрелы. Самолет вышел из пике и, заложив вираж, начал облетать лагерь. Только тут стало ясно, что стреляют из лагеря. Где-то за казармами СС строчили пулеметы. Самолет нырнул еще ниже. Все, задрав головы, следили за ним. И вдруг он качнул крыльями. Казалось, он ими машет. В первую секунду лагерники испугались, думали, что подбит, но тот сделал еще один круг над лагерем и снова дважды качнул крыльями вверх-вниз, осмысленно, словно живая птица. Потом стал резко забирать вверх, улетая в ту же сторону, откуда появился. Вслед ему трещали выстрелы.
— Это был знак, — сказал Бухер.
— Похоже, он махал нам крыльями. Прямо как рукой.
— Это был сигнал для нас. Точно! Что же еще?
— Он хотел показать, мол, мы знаем, что вы здесь. Он сигналил нам! Ничего другого просто быть не могло! А ты как считаешь, пятьсот девятый?
— Я тоже так думаю.
За все годы, что они провели в зоне, это был едва ли не первый привет с воли. Жуткое одиночество всех этих долгих лет теперь, казалось, было внезапно прорвано. Они увидели — для внешнего мира они не умерли. О них помнят, о них думают. Безымянный спасатель уже одарил их мановением своих крыльев. Они больше не одни. Это был первый видимый знак свободы. Они больше не распоследняя мразь на земле. Несмотря на опасность, к ним, вон, даже послали самолет, чтобы они знали, видели: о них помнят, к ним придут. Нет, они больше не мразь, униженные и оплеванные, презреннее червей, они снова были людьми — для тех, других людей, которых они даже не знают.
«Что это со мной? — пронеслось в голове у пятьсот девятого. — Плачу? Я? Старик — и плачу?»
Нойбауэр изучал костюм. Сельма перевесила его на самое видное место в мужнином шкафу. Он понял намек. Штатское. С тридцать третьего года в штатском не ходил. Добротный серый костюм, соль с перцем. Вот умора-то. Он снял пиджак с плечиков и придирчиво осмотрел. Потом скинул китель мундира, подошел к двери спальни, запер ее и примерил пиджак. Узковат. Не застегивается; даже если живот втянуть, все равно не застегивается. Он подошел к зеркалу. Вид был дурацкий. Должно быть, он за это время потолстел килограммов на пятнадцать, если не все двадцать. Ничего удивительного — до тридцать третьего-то ох как приходилось экономить!
Удивительно, как мгновенно слетает решимость с лица, стоит только снять мундир! Какая-то рыхлость появляется, дряблость. И чувствуешь себя соответственно. Он посмотрел на брюки. Эти вообще не налезут, будут теснее, чем пиджак. Даже и примерять не стоит. Да и к чему вообще весь этот маскарад?
Он передаст лагерь по всем правилам, корректно. И обхождение с ним тоже будет по всем правилам, корректное. На этот счет есть ведь военные традиции, формы вежливости, даже воинские почести. Он, в конце концов, всего лишь солдат. Ну, почти солдат. Человек в мундире. Старший офицер. Офицер всегда поймет офицера.
Нойбауэр потянулся. Его интернируют, это возможно. Но конечно, только на короткий срок. Вероятно, в каком-нибудь замке в здешних местах вместе с господами столь же высокого ранга. Он стал думать, как будет передавать лагерь. По-военному, разумеется. Отдаст честь, стоя по стойке «смирно». Гитлеровское приветствие вскинутой рукой ни к чему. Нет, лучше не надо. По-военному, просто, скромно, руку к козырьку.
Он сделал несколько шагов вперед и отдал честь. Да нет, не так рьяно, не как подчиненный! Он попробовал еще раз. Оказалось, совсем не так просто добиться нужного сочетания корректности и элегантного достоинства. Рука все время взлетает слишком высоко. Опять это проклятое гитлеровское приветствие. В сущности, идиотская ведь манера этак здороваться, взрослым-то людям. Руку вздергивать — это еще юным туристам куда ни шло, но офицерам негоже.