Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

— Он Пятьсот девятый, — заметил Левинский.

— Значит, ты — Пятьсот девятый! Это упрощает дело. Я ведь тоже официально умер.

Оба пристально разглядывали друг друга сквозь темноту. В этой ситуации не было ничего сверхъестественного. Кое-кто в лагере уже находил того, кого считал умершим. Но Пятьсот девятый и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Они были друзьями; потом политические убеждения разлучили их.

— Значит, теперь ты здесь? — спросил Пятьсот девятый.

— Да. На несколько дней.

— Эсэсовцы прочесывают заключенных

на последние буквы алфавита, — сказал Левинский. — Схватили Фогеля. Он попался в руки тому, кто его знал. Чертов унтершарфюрер.

— Я не буду вам в тягость, — сказал Вернер — Я сам позабочусь о своей еде.

— Разумеется, — проговорил Пятьсот девятый с едва заметной иронией. — Иного я от тебя не ждал.

— Завтра Мюнцер достанет мне хлеба. И передаст Лебенталю. Он достанет больше, чем только для меня. Кое-что перепадет и вашей группе.

— Я знаю, — ответил Пятьсот девятый, — Я знаю, Вернер, что ты ничего не берешь просто так. Ты будешь в двадцать втором? Мы можем поместить тебя и в двадцатом.

— Я могу остаться в двадцать втором. И ты тоже. Теперь ведь Хандке больше нет.

Никто из присутствующих не почувствовал, что между обоими произошла своеобразная словесная дуэль. «Какое же ребячество, — подумал Пятьсот девятый. — Давным-давно мы были политическими противниками, но до сих пор никто не хочет уступить друг другу. Я ощущаю идиотское удовлетворение от того, что Вернер ищет пристанища у нас. Он мне намекает, что без помощи его группы Хандке, вероятно, расправился бы со мной».

— Я слышал, что ты сказал, — проговорил он. — Так оно и есть. Чем мы можем быть полезны?

Они еще посидели снаружи. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. Лебенталь должен был разбудить их через два часа, чтобы поменяться местами. Ночью стало душно. Тем не менее Бергер был в своей гусарской венгерке; на этом настоял Пятьсот девятый.

— Кто новый староста? — спросил Бухер. — Какой-нибудь бонза?

— Он был им еще до прихода нацистов к власти. Не слишком крупный. Средний. Бонза провинциальных масштабов. Старательный. Коммунист. Фанатик без частной жизни и юмора. Сейчас он один из руководителей лагерного подполья.

— Откуда ты его знаешь?

Пятьсот девятый задумался.

— До 1933 года я был редактором одной газеты. Мы нередко дискуссировали. И я часто нападал на его партию. На его партию и на нацистов. Мы были против тех и других.

— А были за что?

— За то, что сейчас звучит довольно возвышенно и смешно. Человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Смешно, правда?

— Нет, — ответил Агасфер и закашлялся — А что еще?

— Месть, — неожиданно проговорил Мейергоф. — Еще месть! Месть за это вот здесь! Месть за каждого умершего! Месть за все происшедшее.

Все удивленно подняли глаза. У Мейергофа передернулось лицо. Он сжал кулаки и каждый раз, произнося слово «месть», стучал ими по земле.

— Что случилось с тобой? — спросил Зульцбахер.

— Что с вами случилось? —

ответил Мейергоф вопросом на вопрос.

— Он с ума сошел, — проговорил Лебенталь. — Он выздоровел и оттого рехнулся. Шесть лет он оставался запуганным парнем, который боялся открыть рот, — и вот чудо спасло его от крематорской трубы. И теперь он стал Самсоном Мейергофом.

— А я не желаю мести, — прошептал Розен — Я хочу только вырваться отсюда.

— Что? По-твоему, все эсэсовцы должны убираться отсюда без сведения с ними счетов?

— Мне все равно! Я хочу только одного — выйти отсюда! — Розен в отчаянии сжал ладони и прошептал с такой настоятельностью, будто все сейчас зависело от этой фразы: «Я не желаю ничего другого, кроме одного: вырваться отсюда! Вырваться отсюда!»

Мейергоф уставился на него.

— Знаешь, кто ты? Ты…

— Успокойся, Мейергоф! — запротестовал Бергер — мы не желаем знать, кто мы. Все мы здесь не те, чем мы были и чем мы хотели бы стать. А чем мы в действительности еще являемся, выяснится позже. Ну кто может знать это сейчас? Сейчас мы можем только ждать и надеяться и, пожалуй, молиться.

Он обвязался своей гусаркой и снова лег.

— Месть, — задумчиво произнес Агасфер некоторое время спустя. — Для этого потребовалось бы много мести. Месть вызывает новую месть — и какой от этого толк?

Засветился горизонт.

— Что это было? — спросил Бухер.

Раздались едва слышные раскаты грома.

— Это не бомбардировка, — проговорил Зульцбахер— Опять гроза собирается, но слишком тепло.

— Если пойдет дождь, мы разбудим тех, кто из трудового лагеря, — сказал Лебенталь — Тогда они смогут устроиться здесь снаружи. Они ведь крепче нас. — Он повернулся к Пятьсот девятому — Твой друг бонза тоже.

Снова сверкнула молния.

— Никто из вас тут в лагере не слышал об отправке заключенных? — спросил Зульцбахер.

— Это все слухи. Самые последние: планируется отобрать тысячу.

— О, Боже! — бледное лицо Розена светилось в темноте— Конечно, заберут нас. Самых слабых, чтобы от нас отделаться.

Он посмотрел на Пятьсот девятого. Все подумали о последнем транспорте, который они видели.

— Это — молва, — сказал Пятьсот девятый. — Сейчас почти каждый день слышишь уйму всяких слухов. Давайте сохранять спокойствие, пока не поступит приказ. Тогда и посмотрим, что смогут сделать для нас Левинский, Вернер и те, кто работает в канцелярии. Или мы сами здесь.

Розен содрогнулся.

— Помните, как они тогда вытаскивали тех за ноги из-под кроватей…

Лебенталь презрительно посмотрел на него.

— Ты в своей жизни ничего не видел похлеще этого?

— Да…

— Однажды я оказался на большой скотобойне, — сказал Агасфер — Ради кошерной пищи. В Чикаго. Иногда животные понимали, что с ними произойдет. Нанюхавшись крови, они неслись, как эти вот тогда. Куда-нибудь. По углам. И их тоже вытаскивали за ноги…

— Ты был в Чикаго? — спросил Лебенталь.