Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

XXI

Нойбауэр стал пристально разглядывать письмо. Потом еще раз прочел последний абзац: «Если хочешь, чтобы тебя взяли, поступай, как знаешь. Я же хочу быть свободной. Фрейю забираю с собой. Приезжай. Зельма». Вместо адреса была указана какая-то деревня в Баварии.

Нойбауэр огляделся. Происшедшее не укладывалось у него в голове. В это трудно было поверить. Они должны были вот-вот вернуться. Оставить его в такой момент — немыслимое дело!

Он тяжело опустился в одно из французских кресел. Оно скрипнуло. Нойбауэр поднялся, пырнул кресло ногой и лег на диван. Это чертова мишура! И зачем только понадобились ему эти штуковины вместо добротной, как у других, немецкой модели? Все это он приобретал ради

нее. Зельма где-то прочла об этом и подумала, как это ценно и элегантно. Ему-то что было до этого? Ему, суровому честному стороннику фюрера? Он замахнулся, чтобы еще раз ткнуть ногой в изящное кресло, но одумался: «Зачем так? Этот хлам, наверное, можно когда-нибудь продать. Вот только кто станет покупать предметы искусства под грохот пушек?»

Нойбауэр снова встал и прошелся по квартире. В спальне отпер дверцы шкафа. Он еще надеялся, но когда заглянул в ящики… Зельма прихватила с собой меха и все более или менее ценное. Он отбросил белье в сторону— не оказалось и шкатулки с драгоценностями. Нойбауэр медленно закрыл дверцы и некоторое время постоял около туалетного столика. Он машинально взял в руки хрустальные флаконы из богемского стекла, вынул пробку и, ничего не ощущая, принюхался. Это были подарки, напоминавшие о славных днях в Чехословакии, — Зельма их оставила. Наверно, чересчур хрупкие.

Он резко шагнул к настенному шкафу, стал искать ключ, рванул на себя дверцу. Но этого можно было и не делать. Секрет был прост, вернее, его не было. Зельма прихватила с собой все ценные бумаги. Даже его золотую сигаретницу со свастикой в бриллиантах — подарок промышленников, когда он еще работал по технологической части. Ему надо было остаться и продолжать «доить» братьев. Идея с лагерем в итоге все же оказалась ошибкой. Конечно, в первые годы она была подходящим средством давления; но теперь это его явно тяготило. Впрочем, Нойбауэр слыл одним из самых гуманных комендантов. Об этом все знали. Меллерн не был Дахау, Ораниенбургом или Бухенвальдом, не говоря уж о лагерях смерти.

Нойбауэр прислушался. Одно из окон было открыто и мусливовые портьеры витали, как привидения, по ветру. Да еще дьявольские раскаты от горизонта! Это выводило из себя. Он закрыл окно и в спешке прихлопнул портьеру. Он снова открыл окно и потянул портьеру на себя. Но она зацепилась за угол и порвалась. Нойбауэр выругался и захлопнул окно. Потом пошел на кухню. Сидевшая за столом домработница вскочила, когда вошел хозяин. Он буркнул, даже не удостоив ее взгляда. Эта стерва наверняка все знала. Он сам достал из холодильника бутылку пива. Обнаружив еще полбутылки можжевеловой водки «штрейнхегер», он отнес обе бутылки в гостиную. Потом Нойбауэр вернулся на кухню за стаканами. Домработница стояла у окна и прислушивалась. Она резко обернулась, словно ее застали за каким-то неблаговидным делом.

— Что-нибудь приготовить поесть?

— Нет.

Тяжело ступая, он вышел из кухни. Можжевеловая водка оказалась крепкой и пряной, а пиво — холодным. «А что, если сбежать, — подумал Нойбауэр. — Как евреи. Это даже хуже! Евреи так не поступают. Обманутый! Брошенный! Вот, чего он заслужил! Он больше получил бы от жизни, если бы не был верным отцом семейства. Верным! Можно сказать, почти верным. В общем-то верным, если учесть, чего он мог бы добиться в жизни. А эти несколько раз! Вдова — это не в счет. Несколько лет назад пришла к нему одна рыжая, чтобы вызволить из лагеря своего мужа. На что она только не шла в своем страхе! А ведь ее муж уже давно умер. Она, разумеется, этого не знала. Разудалый выдался тогда вечер. А вот когда ей вручили сигарную коробку с прахом, повела себя по-идиотски. Сама виновата, что попала за решетку. Оберштурмбаннфюрер не мог простить тех, кто плевал ему в лицо».

Он налил себе еще приличную порцию штейнхегера. «С какой стати он вспомнил именно об этом? Ах да, в связи с Зельмой. Чего бы только у него не было! Да, он упустил кое-какие шансы. Чего только не позволяли себе другие! Достаточно вспомнить Клумпфуса Биндинга из гестапо! Каждый день новая афера».

Нойбауэр отодвинул от себя

бутылку. Дом казался ему таким пустым, словно Зельма вывезла всю мебель. «Фрейю она тоже утащила за собой. Почему у него не было сына? Не его в этом вина, это уж точно! Ах, проклятье! — Он огляделся вокруг. — Что сейчас еще можно предпринять? Попробовать ее найти? В Каферндорфе? Но Зельма была сейчас в пути. Пока она доберется до места, может пройти много времени».

Нойбауэр обвел взглядом свои до блеска начищенные сапоги. Блистательная чета замарана предательством. Он поднялся и, тяжело ступая, прошел сквозь пустой дом на улицу. Там его ждал «мерседес».

— В лагерь, Альфред!

Машина медленно поползла по улицам города.

— Стоп! — вдруг проговорил Нойбауэр. — Альфред, в банк!

Он вышел из машины, стараясь выглядеть максимально подтянутым. Никто не должен ничего заметить. Вот так! Он не даст себя скомпрометировать! В последнее время она сняла в банке половину всех денег. Когда он спросил, почему его не поставили в известность, в ответ только пожали плечами, сославшись на совместный счет. К этому добавили, что таким образом даже хотели оказать ему любезность, ведь снятие крупных сумм с банковского счета официально не приветствуется.

— В сад, Альфред!

Пока они добирались, прошло много времени. Зато их взору в утреннем свете открылся умиротворенный сад. Во многих местах уже цвели фруктовые деревья. Ярким многоцветием напоминали о себе нарциссы, фиалки и крокусы. Как пестрые пасхальные яйца, они светились в ядовитой зелени листвы. Вот их-то в неверности не упрекнешь — они явились вовремя, заявив о себе, как положено. Природа отличалась надежностью— тут никто не сбегает.

Он направился к кроликам, которые пережевывали пищу за проволочными решетками. В их ясных красноватых глазах не было мыслей о банковских счетах. Нойбауэр просунул палец сквозь проволоку и погладил мягкие ангорские шкурки. Он хотел заказать из кроличьего меха шаль — для Зельмы. «Какой же он все-таки добродушный дурак, которого все постоянно обманывают».

Он прислонился к решетке. Его возмущение в этой умиротворяющей обстановке теплого уютного крольчатника обернулось мучительным сочувствием к самому себе. Сияющее небо, распустившаяся ветка, которая раскачалась перед входом, кроткие мордочки животных в сумеречном свете — все это способствовало его сиюминутному настроению.

Вдруг до его слуха снова донеслось грохотание. Оно было менее ритмичное, но более интенсивное, чем прежде. В его личные переживания властно рвался какой-то глухой подземный стук. Он постоянно усиливался, а вместе с ним снова возвращался страх. Но это страх был уже не такой, как раньше. Он сидел глубже. Сейчас Нойбауэр был один и уже не мог больше заблуждаться, пытаясь убедить других и таким образом самого себя. Теперь он ощущал страх без каких-либо оговорок, он то подступал к горлу из желудка, то из горла снова перетекал в желудок. «Я не совершил ничего неправедного, — размышлял он без внутренней убежденности— Я только исполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Один из них — Бланк. Совсем недавно я угостил его сигарой, вместо того, чтобы засадить в тюрьму. Другой на моем месте просто забрал у него магазин. Бланк в этом сам признался, он даст показания. Я обошелся с ним прилично, он подтвердит это под присягой», — размышлял в нем отстраненно какой-то внутренний голос.

Нойбауэр резко обернулся, будто эти слова кто-то действительно произнес у него за спиной. Перед ним выстроились в ряд выкрашенные в зеленый цвет грабли и лопаты с крепкими деревянными ручками. «Эх, оказаться бы сейчас крестьянином, хозяином стада, содержателем гостиницы или вообще никем! А эта вот проклятая цветущая ветка — ей проще, цветет себе и никакой ответственности. А каково оберштурмбанефюреру? С одной стороны подошли русские, с другой — англичане и американцы, куда тут деться? Зельме хорошо говорить. Бежать от американцев означает попасть в руки к русским, уж можно себе представить, чем все это кончится. Они ведь неспроста прошли от Москвы и Сталинграда по своей разоренной земле».