Искры на воде (сборник)
Шрифт:
— То-то, что сгубили. Война — это, брат, не с похмелья поболеть. Да что я тебе говорю, ты и сам испробовал этого зелья с избытком. Смотрю я на тебя и вижу: а глаза всё те же добрые, душу, выходит, сохранил, молодец. Беда многих перекалечила, не только тела изранила, но и нутро вывернуло наизнанку, если была в человеке червоточина, то вылезла бы наружу. А ты ничего, какой был, таким и выбрался из этой бойни. Как это дочка высмотрела тебя в друзья ещё маленькая совсем? Я всё дивился вашей дружбе, думал, что это просто детские капризы, а тут вон как вышло, выходит, глаз у дочки острее моего.
— Мне бы домой добраться как-нибудь, не подскажете, может, кто поедет?
— А чего гадать, дам я тебе коня — вот и поедешь. Под седлом сможешь? Потом заберу при случае.
— Вот спасибо, а то я уже всякое подумал, хотел было пешком идти.
— Только давай договоримся так: отправишься завтра с утра, а ночь побудь здесь, приготовим, чего надо, твоим родным, вечером посидим, поговорим, а завтра к вечеру, даст Бог, и доберёшься. И Лизавета не простит меня, если я тебя на ночь не задержу, сживёт со свету.
— Так ли?
— Характер у неё, даже я завидую: упрётся так, что тройкой лошадей не сдвинешь, и веришь, не просто так, ради каприза, а по сути.
— Выросла, изменилась она, едва узнал.
— Красавица, — сказал Хрустов, явно радуясь за дочь, — мать её была тоже красивая, только характером полегче, хотя тоже не подарок. Трудно Лизе придётся в жизни: попробуй кто-нибудь жить с ней — это ж сущий ад, если ей не по сердцу что придётся. Вот и думай теперь, как быть. Ладно, время терпит, а там жизнь сама подскажет.
От такого разговора Родион только краснел. А ещё больше его смутила Лиза: она вошла в комнату, держа в руках поднос с чаем, и, глядя прямо в глаза отцу, спросила:
— Батюшка, хотела тебя спросить, да ты погоди, чай поставь пока. Я решила, что пойду замуж за Родю, ты меня, нет, ты нас благословишь?
Это было словно гром среди комнаты. Хрустов даже вспотел от неожиданности, Родион разулыбался той странной улыбкой, какой улыбаются влюблённые. Его настолько приводило в восторг поведение Лизы, что он даже немел от этого.
— Срамница! Как ты с отцом разговариваешь? — Хрустов растерялся от поведения дочери и сейчас, играя возмущение, думал, что же ей сказать.
Лиза взяла свою кружку с чаем и села рядом с Родионом.
— Мала ещё, чтобы говорить об этом, — нашёлся отец.
— Не сегодня же замуж, я так спрашиваю, чтобы ты и не думал женихов подыскивать. Тебе Родя нравится?
— Угомонись ты уже!
— Нравится, я знаю, иначе ты бы криком изошёлся.
— Ну, вот что с ней делать? — заулыбался отец. — У неё на каждую мою мысль ответ есть, не только на слово. На месте Родиона я тебя не взял бы ни за что.
— Почему?
— Ты же любого изведёшь, от тебя хоть кто убежит через пару дней.
— Любой убежит, любый останется, да так останется, что не оторвёшь потом ничем. Говори прямо: дашь благословение или нет?
— Дам, куда ж деваться, — отмахнулся отец, понимая, что этот разговор несерьёзный.
— А ты возьмёшь меня в жёны? — обратилась она к Родьке.
— Прямо сейчас и забираю, — не стал перечить он.
— Зря сразу согласился, — сказал Хрустов. — Намаешься ещё, хлебнёшь горюшка. На войну ещё раз
— Не говорил бы ты, батюшка, так, обижусь я. А ты меня знаешь: тогда ты никогда не увидишь ни Настеньку, ни Машеньку.
— А это кто ещё? — удивился Хрустов.
— Внучки будущие.
И они все втроём дружно захохотали.
— Если они пойдут в мать, тогда их стоит посмотреть, обязательно стоит, — смеялся Илья Саввич.
После обеда Родион с Лизой занялись сборами подарков племянникам и всей малышне в деревне. Их было не так много, но Родиона они любили, а значит, обидеть нельзя никого. Надо впрок взять чего, может, и ещё кто народился.
Вечером поужинали втроём, потом Хрустов, сославшись на дела, ушёл к себе, Лиза с Родионом остались одни. Они вспоминали прошлое, разговаривали, потом вдруг замолкали, смотрели друг на друга, прятали глаза. Потом снова разговаривали ни о чём. Между ними появилась тайна, которую они ещё не могли осознать, но она им нравилась. И эта тайна была необычайно красивой.
32
Длинный летний день клонился к закату. Солнце превратилось в большой красный шар и едва катилось по небу в сторону сосновых макушек, поджидавших его на вершине сопки. Всё затаилось, даже тучи насекомых притихли, отдыхая от дневного зноя и готовясь к своим кровососным делам.
Немолодой, спокойный конь белой масти, которого выделили Родиону, уморился от дороги. Полсотни вёрст, пройденных за день, утомят кого хочешь. Сам наездник тоже притомился, но усталость уходила при приближении к дому. Вот уже последний подъём, полверсты вдоль околка, а там поворот к деревне, откуда её уже видно. На повороте Родион слез с коня и повёл его в поводу, хотелось унять волнение, внезапно нахлынувшее на него.
— Что, друг, добрались? — сказал Родион, перекидывая узду через голову коню и протирая веки на лошадиной морде, где скопилась мошка. — Пойдём потихоньку, впереди есть валёжина, там и передохнём малость, оглядимся.
Поваленная ветром сосна не годилась на дрова: она была обильно покрыта крупными сучьями, пилить и колоть — все руки обобьёшь, а упала она от стихии. Сначала молния ударила её под самый корень да выжгла ствол, а потом порыв ветра уронил красавицу. Теперь она стала местом отдыха всех жителей, возвращавшихся домой и желавших передохнуть, а также грибников и ягодников, промышлявших возле своей деревни.
Внешне деревня не изменилась: домов не прибавилось, значит, и сельчан не прибавилось. Родион даже обрадовался тому, что всё осталось по-старому: таким, каким он вспоминал эти места там, в далёкой стороне, а ещё снилась ему Бирюса, по которой ему пришлось походить и пешком по льду, и на лодках, чтобы проверить шивера. Снились сине-зелёные дали бескрайней тайги — на них когда-то он любовался, взбираясь на высоченное дерево. Эти зелёные волны поднимались по вершинам распадков и опускались в небольшие долины, вечно колыхаясь под порывами бродяги-ветра. Если внизу было совсем тихо — не шевелилось ни травинки, то макушки высоченных сосен и лиственниц покачивались из стороны в сторону и поскрипывали.