Искры
Шрифт:
— Руководить кружком буду я, — сказал он при этом.
Поезд мчался белой заснеженной степью. Леон сидел на диванчике, одетый в старенький жакет, тот самый, в котором он уходил когда-то из Кундрючевки. И сундучок при нем был тот же, только сейчас в нем лежали брошюры и книги.
Алена смотрела на Леона, на его простые деревенские шаровары, на старый жакет и вспоминала, как он уходил из дому, а она стояла на улице и провожала его полными слез и отчаяния глазами. Именно такого, в этом хуторском костюме, она и любила его, мечтала о нем в свое время, и ей казалось сейчас, что перед ней сидит прежний Леон и от
Леон думал о беседах с Лукой Матвеичем, о наставлениях Чургина, о том, что и как делать в хуторе. Но Алена так была весела и хороша в своей беспечности, что он скоро отвлекся от своих мыслей.
Со станции Донецкая они ехали в хутор попутной подводой.
Было пасмурно, но морозно. Деревья, бурьян, комья ил дорого покрылись инеем. Все, казалось, застыло, окоченело и покрылось серебристой порошей, и только люди и животные двигались, и над ними клубился пар от дыхания. Безлюдные, покрытые снегом поля, мертвые деревья в балках, устало шагающие навстречу волы в подводах и мужики возле них, везущие хлеб на ссыпки, навеяли на Леона тоску. «Стынет, немеет жизнь в хуторах. На заводе и зимы не чувствуешь — все огнем дышит; а тут все занесло снегом, и стужей веет отовсюду. А ведь я здесь вырос и хотел найти счастье», — думал он, поеживаясь от холода. Стараясь согреться, он спрыгнул с саней и пошел за ними по дороге.
Неподалеку от Кундрючевки встретился дед Муха. Маленький, заиндевевший, с посиневшим лицом, он шел с охоты домой, держа шомпольное ружье подмышкой, а огнисто-рыжую лису подвесив к поясу.
— Здорово дневали, дедушка! — поздоровался по-хуторскому Леон. — Значит, не зря снег топтали, что рыжую подкараулили?
— Подкараулил! Я их две подстрелил, да одна убегла в кусты. А ты кто и куда едешь? — спросил он, не узнавая Леона с перевязанным черной повязкой лицом.
— Еду яблоки моченые воровать. Аль другие успели?
— А их нонешний год не того, мороз побил, — сказал дед Муха и пристально посмотрел на Леона. — Да ты не Левка, случаем? Самого яблочного атамана и не угадал! — воскликнул он и, повесив ружье на плечо, потер руки. — Ну, тогда угощай деда папироской.
Леон закурил с ним, бегло взглянул на его залатанную во многих местах разноцветными кусками овчины шубенку и сочувственно произнес:
— Значит, живем так, что и ходить скоро не в чем будет?
— Не живем, сынок, а мучаемся. А твои дела шибко разогнались, что голова перевязана?
— Шибко, — ответил Леон, — оттого и перевязана.
Дед Муха опять посмотрел на него сощуренными глазами, качнул головой.
— Ну, прощевай, парень, — сказал он и поспешил к хутору.
Возле речки Леон и Алена остановились, окинули взглядом степь, хутор.
Над Кундрючевкой висела легкая пелена тумана. Там и сям из труб струился седоватый дымок, разносил запахи кизяков, полыми, и они вливались в грудь горьковатым хмелем и волновали воспоминаниями о безмятежном детстве.
Леон обнял Алену, сказал:
— В этих местах начиналась наша любовь.
Алена прижалась к нему, и они несколько минут молча стояли на бугре, вдыхая морозный воздух и родные запахи.
На белой равнине замерзшего става парили небольшие проруби, возле них лежали крупные синие льдины. На снегу виднелись потемневшие следы, солома. Поодаль от прорубей стояли сани с огромной искристой
В хуторе было тихо, малолюдно. Редкие прохожие при встрече с Леоном и Аленой долго всматривались в них и, кивнув головой, молча проходили мимо. Только подростки шумели возле маслобойни и темными клубочками скатывались на санках к речке. Веселый звон их голосов несколько оживлял тихие, заваленные снегом улицы Кундрючевки. Леон смотрел на эти улицы, на расписанные морозом маленькие окна хат, на уныло шагавших к речке быков, и ему странным казалось, что он родился и вырос здесь и ходил по этим скучным улицам, далеким теперь и таким маленьким.
Игнат Сысоич был в амбаре, очищал пшеницу на посев. Услышав во дворе голос Леона, он выбежал из амбара, старчески-мелкими шагами засеменил навстречу.
— Сынок мой родимый, дочечка наша! Да откуда господь послал такую радость? — взволнованно, нараспев заговорил он.
Они обнялись, и Леон вошел в амбар. Там меж закромами висело огромное решето — кружало. В нем лежала пшеница, а на полу — отходы. Леон взял щепотку зерна, пошевелил на ладони.
— Хорошее. Загорулькино?
— Приданое. О сынок, теперь отец твой соберет не меньше ста пудов с десятины. Он же и земли обещался дать, Нефадей-то, раздобрился. Так что десятинок пятнадцать, как не больше, заложу в этом году непременно. Катька жеребенка привела — конь скоро будет, да корова телка принесла — бык скоро… А это что? Побил кто? — увидев повязку на голове Леона, спросил Игнат Сысоич.
— Ушибся.
Игнат Сысоич опять стал хвалиться Загорулькиной пшеницей.
— Это не пшеничка, сынок, а чистое золото.
— Зернышко пухленькое.
— О сынок, зернышко — ядреней не найти. И ячменек, бог дал, ничего, — важно говорил Игнат Сысоич. — Маловато трошки дал сват, ну, да нам немного с матерью надо, как Настя замуж выйдет.
— Федька пишет? Когда ему срок?
— Скоро должен прийти. На Кавказе он. Пишет, благородные люди из Петербурга ездят туда грязью лечиться. И, скажи, ума сколько у них, накажи господь, у этих благородных. Да такого добра, грязи паршивой, в любом хуторе вагоны наберутся, а они, видал, куда едут! То-то деньги некуда девать!
Леон рассмеялся, но умолк, поморщившись от боли, и дотронулся до повязки на голове.
Игнат Сысоич недоверчиво посмотрел на него.
— Кто ж это тебя, сынок? Ты не кройся от родителя, чего уж теперь. За политику это?
— Урядник плеткой.
— Да он что, сбесился? Таки ни за што ни про што бить? — возмутился Игнат Сысоич. — Эх, а говорил — зашибся!
Леон перевернул железную коробку и сел на нее. Игнат Сысоич чувствовал: с недобрыми вестями приехал сын, но ему не хотелось верить в это, и он спросил:
— Погостевать приехали?
— Забастовка была у нас, то-есть, бунт, по-хуторскому, — ответил Леон. — Рабочих тысячи полторы рассчитали с завода. Ну я отделался легко: рассчитали только. А других казаки в кровь избили, многих в тюрьму отправили.
Игнат Сысоич тяжело сел на мешок с зерном и опустил голову — сутулый, маленький, и от его приподнятого настроения не осталось и следа.
— Та-ак… — он закряхтел и достал кисет, но Леон протянул ему папиросу. — Ать же едучая какая, судьба эта проклятая, а? Ну, гонит в петлю — и шабаш! Что ж это такое: из хутора выгнали, с шахты погнали, а теперь и с завода. За чем же властя смотрят, хотя бы и царь? Живьем в могилу кладут суп-по-ста-ты.