Искры
Шрифт:
Леон ничего не сказал, и Игнат Сысоич горько покачал головой. Все рухнуло у него: мечты о богатстве, о счастье сына, внуков, и опять впереди маячила опостылевшая лямка безрадостного труда — та же, что гнула ему спину весь век.
Алена была в другой половине хаты и все слышала. Медленно выйдя в переднюю и видя, что Леон прячет в карман брошюру и намеревается уходить, она с укором сказала:
— И отца не послушался? Эх, Лева, Лева! О чем только ты думаешь! С работы второй раз рассчитали, жить нечем, а ты книжки слушаешь и от счастья отказываешься.
— Чего
— Жить я хочу, а не по белу свету скитаться, — повысила голос Алена. — Хочу, чтобы ты о семье думал, а не о бунтовщицких делах!
Леон шагнул к ней, взял за руку.
— Алена, или ты замолчишь и перестанешь болтать всякое, или я сейчас же уеду из хутора!
Алена зло сощурила глаза.
— Боишься, чтоб и тебя не позвали туда, куда засадили твоего усатого наставника?
— Алена! Я муж твой! Неужели ты рада будешь?
— Бунтовщик ты! Атаман босяцкий! А босяки у моего отца в работниках ходят, а не в зятьях состоят, — с ненавистью сказала Алена и быстро вышла из хаты, хлопнув дверью.
Игнат Сысоич, Марья, Настя с изумлением посмотрели на дверь, на Леона. Алена ли это сказала или они ослышались?
— Да-а, — уныло проговорил Игнат Сысоич. — По всему видно, сынок, ладу промежду вами не будет.
Марья сидела на сундуке, косынкой утирала лицо и думала: ведь какой красивый у нее сын, а вот и ему судьба не дала счастья. Наконец она встала, высокая, строгая, закрыла дверь и твердо сказала:
— Ну, так вот что, сынок: чтоб и нога твоя у них больше не была, у таких иродов.
Возле окна стояла Настя, вспоминала, как сватали Алену, и лицо ее пылало гневным румянцем.
Леон задумчиво прошелся по комнате. Все в нем кипело от ярости, но он крепился и только мысленно говорил: «Так. Это должно было случиться. Уеду. Завтра же уеду!» Он остановился у окна и забарабанил по стеклу пальцами.
Мороз расписывал стекла замысловатыми узорами. Они сверкали звездочками, разбегались по стеклам серебряными иглами, и от них шел леденящий холод.
Глава тринадцатая
За окном спускались сумерки. Догорала на горизонте заря, и синим туманом окутывалась степь, заснеженные крыши хат, деревья. В хуторе, за речкой, зажигались огни.
Яшка, развалясь в кресле, сидел в своем кабинете и, придвинув лампу под розовым абажуром, читал роман Гончарова.
На столе, возле серого мраморного чернильного прибора, стояла фотография Оксаны, ближе к Яшке — стакан с чаем в серебряном подстаканнике. Поодаль лежала стопка книг, тетради в черной блестящей клеенке.
Не отрываясь от чтения, Яшка взял стакан, отпил глоток чаю. Скоро он бросил книгу на стол, закурил. Утомительно было ему читать такие романы. Не любил он людей ленивых, медлительных. Жизнь Обломова вызывала у него лишь скуку и озлобление.
«Надо же было этому Гончарову тратить время на описание такого дармоеда! Нет, чтобы изобразить человека хозяйственного, расторопного, как Штольц. А этот — размазня, лежебока. Таких надо искоренять из жизни».
Он тяжело
Дверь в кабинет отворилась, и на пороге показался Овсянников. Он был одет в черную пару и сапоги, русская черная рубашка была подпоясана белым шелковым поясом.
— Добрый вечер, Яков Нефедович, — поздоровался он и взглянул на портрет Оксаны. — Немного задержался. Вы не в обиде?
— Добрый вечер, господин Овсянников. По совести говоря, я не обиделся бы, если бы вы сегодня и совсем не пришли. Надоело сидеть за книгами.
Овсянников усмехнулся. Он всей душой ненавидел Яшку и как выскочку-помещика, и как счастливого соперника. Отказавшись постригаться в священники, он уехал учительствовать в этот глухой край, и вот нужда заставила его приходить сюда два раза в неделю: станичный атаман обязал его «учить их благородие господина Загорулькина всем наукам и с наибольшим усердием». Овсянников преподавал Яшке гуманитарные науки, а кое-кому из мужиков — науку крестьянских восстаний, надеясь, что эта наука принесет больше пользы, и когда-нибудь красный петух погуляет по имению новоиспеченного помещика. Сегодня Яшка должен был рассказать ему о творчестве Гончарова, затем о хозяйственной системе рабовладельческого Рима.
Яшка подготовился к первому уроку сносно, а о латифундиях римских патрициев отвечал без единой запинки. «Вижу, вижу, что это тебе понятнее и ближе», — подумал Овсянников и спросил:
— Теперь вы понимаете, почему у нас в России барщина была сдерживающим, регрессивным, а не прогрессивным началом и почему против крепостничества у нас выступили лучшие умы демократов-просветителей — Чернышевский, Герцен, Некрасов, не говоря уже о народниках?
— Понимаю, я не без головы. Зато теперь все умы молчат и некому выступать, — ответил Яшка.
— Против чего и кого?
— Да вот хотя бы против этих лентяев и лежебоков, всех этих обломовых с дворянскими гербами, против дикости и отсталости нашего хозяйства.
— О, вы слишком радикальны, Яков Нефедович! — рассмеялся Овсянников. — Этак вы и до государя-императора доберетесь.
— Я — не знаю, а другие доберутся, если царь сам не догадается кое-что переделать.
Овсянникова начинал занимать этот разговор. До сих пор Яшка не высказывал своих мыслей, а Овсянников тем более не имел намерения откровенничать перед преуспевающим помещиком. И он, стараясь подзадорить Яшку, сказал:
— Это не дело царя — догадываться, что кому нужно, а тех, кто вздумал бы ему «напомнить» об этом, неминуемо ждет Сибирь.
— Дураков ждет, а умных минует, — не задумываясь, возразил Яшка.
— То-есть?
— To-есть если «напоминать» поодиночке, — пояснил он.
— A-а, — ухмыльнулся Овсянников. — Разумеется «гуртом и батька бить легче», как говорят. Одни мужики, если взбунтуются, сколько переполоху наделают! А если еще и пролетариат, со своей мозолистой рукой, к ним присоединится… Так я понял вас?