Искры
Шрифт:
— Закури, Сысоич, турецкого. Баба в сундуке все держала для духу, а теперь не до того, — невесело проговорил он, и голос его осекся.
После случая с сыном это уже был не тот Егор, от которого с презрением отворачивались старухи и с кем боялись здороваться молодые казачки, не желавшие навлечь на себя недобрую молву хуторянок. Осунувшись, перестав следить за собой, он пятый месяц ходил как пришибленный, нигде не бывал, не пил и не буянил в доме, и единственной его мыслью было: вылечить сына. Что-то изменилось в нем, что-то повернулось в душе, и все неожиданно предстало пред ним в другом свете. Теперь ему было жалко
Игнат Сысоич осведомился о здоровье его сына, посочувствовал его горю.
— Я слышал, что бабка Загорульчиха с оружием в коридоре стояла, как ты крушил их. Это страсть что за люди! Таки стрелять по детям, а? — тихо говорил он, удрученно качая головой.
Хлопотавшая возле печи Марья послала ему строгий, предупредительный взгляд, напоминая, что Егор — казак и с ним надо поосторожней. Но Игнат Сысоич не обратил на это внимания.
— Да-a, пятый месяц сынишка лежит. Да чи вылежит? — глухо произнес Егор. — Я только об одном жалкую: не подвернулся он мне в тот день, как я во дворе его был. Ну, я еще сойдусь с ним на перекрестке.
— Бог с ним, Егор Захарыч. Этим горю не пособишь, а себя загубишь, — сочувственно заметила Марья.
— Мне свою голову не век носить, Алексеевна. На первой войне все одно полетит с плеч за чужое счастье. Казацкая голова — чужая сума: в любой день сымут.
Игнат Сысоич подложил в печку хвороста, заметил:
— Так-то оно так, парень, а задарма кидаться ею тоже не дело. Ты лучше сынишку вызволяй из болезни.
Егор опять помолчал некоторое время. Игнат Сысоич заметил, что он что-то хочет сказать и не решается, и продолжал:
— А ты бы в город отвез его, в хорошую больницу, — посоветовал он и хотел добавить, что Чургин поможет в этом деле, но Марья опередила его:
— Заедешь к Илюше, зятю нашему, он и поможет устроить в больницу.
— И я хотел об этом. А нет — в Черкасск можно, Аксюта поможет, — подтвердил Игнат Сысоич.
Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.
— Ну, спасибо вам, Сысоич! Спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне! — растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он и пожал руки и поклонился. — Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было — вас не знал, а самого оно догнало — нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже — чем могу. Денег нет, сам знаешь. Пару быков пролечил на сынишку. А землицы отрежу десятинки три.
Теперь Игнат Сысоич не верил своим ушам.
— Бог с тобой, да не за что вовсе! Ну, Илюша там или Аксюта, а мы…
— У меня под толокой как раз гуляет три десятины, — продолжал Егор, переминаясь с ноги на ногу. — Бери — и с богом. Надо выручать друг дружку, оно и горе меньшает от этого.
Игнат Сысоич мгновение стоял, ничего не соображая. Он бегло взглянул на Марью, как бы спрашивая: «Да точно ли это говорил Егор или он ослышался?» Потом обнял его и поцеловал в щеку:
— Спасибо, Егор. Оно, может, и не так надо, да мы народ простой, не обидься.
Игнат Сысоич не знал, куда и посадить своего благодетеля, так что Егору даже стало неловко, что он из пятнадцати десятин пая пообещал три, а не больше, и в душе он был уже согласен прибавить еще
— Может, полбутылочку обласкаем? Алексеевна дудака там жарит. А какая она дичина, как без ничего! — несмело предложил Игнат Сысоич, засуетившись, но Егор отказался.
— Дичины можно, а более ничего не надо, Сысоич. Бросил я ее, водку-то.
— Да оно и хорошо. Я сам в рот не брал, да с Нефедом тогда… — обмолвился Игнат Сысоич и замолчал, смутившись.
После обеда Игнат Сысоич живо оделся и направился к Максимовым похвалиться своей радостью и попросить Федьку написать письмо Леону. Он шагал быстро, с легкостью, с какой ходил лет двадцать тому назад, и лишь по его сутулой фигуре видно было: нет, не ходить ему больше молодецкой походкой, не расправить широкую, когда-то могучую спину. Жизнь медленно, но неумолимо сгибала его все больше, и нет силы, чтобы помешать этому. «Половку надо приберечь; кобыле на весну как находка будет. Пшенички десятинки на две еще б не мешало перекружить; не забыть бы кружало у Фомы захватить. Кобылица, бог даст, до весны протянет, а там травкой подправится», — сам с собой обсуждал Игнат Сысоич новые хозяйственные планы, распределяя обещанные Егором три десятины. Но десятины эти на редкость оказывались малыми, и он мысленно кроил их на половинки, чтобы посеять и посадить всего, без чего нельзя обойтись в хозяйстве.
Проходя мимо дома Загорулькина, он скосил глаза на высокие тесовые ворота и заметил, что кто-то вышел на улицу.
— Здорово дневали, дядя Игнат! — неожиданно услышал он за своей спиной и с неохотой оглянулся.
К нему вразвалку, неторопливо шел Яшка. За последнее время он похудел, стал как бы выше ростом, чернявые усики его отросли, выделялись заметней, и от этого он казался старше своих лет.
Игнат Сысоич давно не встречался с ним и обратил внимание: Яшка был одет в суконную тройку, вместо казацкого картуза на нем была черная фуражка, лицо по-городскому выбрито и, что особенно бросалось в глаза, вовсе не было чуба.
Яшка подал ему руку, сочувственно сказал:
— Постарели вы, дядя Игнат. Скоро белые станете.
— Побелеешь, парень, от такой жизни.
Некоторое время они не знали, о чем говорить. Игнат Сысоич недоумевал, зачем Яшка его остановил, и неприязненно ждал его вопросов, а Яшка обдумывал, с чего начать, чтобы узнать что-нибудь об Оксане.
— Что это ты в праздничном? — наконец спросил Игнат Сысоич и медленно пошел по скользкой дороге. — Или отсрочку новую дали?
Яшка зашагал рядом с ним, опустив голову и заложив назад руки. Носком сапога он лениво бил по отставшим от земли ледяным коркам, и они, дробясь на кусочки и шурша, разлетались в стороны.
— Иду, — не сразу ответил Яшка. — Она мне нужна, как мертвому новая рубаха, служба та. С отцом только что говорил: мол, нельзя ли опять так сделать, чтобы деньги за меня послужили? Ну, старик поначалу задумался было, а потом расходился так, хоть святых выноси. Царь, подпора, казаки, почести… Замолол такое, что я ушел.
Яшка говорил без всякого стеснения, и его слова и вольная манера, с какой он держался, удивили Игната Сысоича.
— Ты, парень, что-то переменился здорово. Казак — и не хочет царю служить! Значит, бунтуешь, выходит? Смотри, отец шкуру сдерет за такие речи.