Искры
Шрифт:
— Минуло это время, дядя Игнат. Он всю жизнь ходит в чоботах, а нынче калоши в моде… Как Левка там, ничего не пишет? — перевел он разговор, желая приблизиться к цели своей встречи. — Он в Новочеркасск подался или на шахту?
— Пишет, заезжал к Аксюте, а потом на шахту, к зятю уехал. Тот парень долго не думает.
Яшка рад был, что Игнат Сысоич сам упомянул об Оксане, и, сразу оживившись, перевел разговор на свое:
— Оксана весной кончает гимназию. Счастливая! А я вот сам учусь, книжки разные в Александровске покупаю. Да какое это ученье!
— В офицеры выйдешь, бог даст. Это другим горевать, а
— Эх, дядя Игнат! — вздохнул Яшка. — Ничего вы не знаете. «Неловко мне горевать». Ведь с образованием я был бы совсем другим человеком! Вот вы недовольны на меня из-за отца, а разве я виноват? Или Аленка. Разве она не пошла бы за Левку? У нас своего богатства хватит, даром, что погорели. Отцу все мало, все норовит побольше скопить. А для чего? Для какой пользы? Да ты дай мне какой ни на есть капитал, и я раздую его за два года впятеро! И благородно, не так, как он, — дрался с вами и нас опозорил. Оксана и та меня корила. А при чем тут мы с Аленкой, дядя Игнат? Мы не хотим жить, как он, и будет по-нашему, — закончил он свою речь и, достав папиросы, предложил Игнату Сысоичу.
Игнат Сысоич был поражен. Услышать подобное от сына такого казака — это выходило за пределы его разумения. Ему вспомнилось, как с ним не однажды говорил сам Нефед Мироныч и как он, не подозревая о его лукавстве, горбом расплачивался за свое доверие. Однако, украдкой посматривая на Яшку и вдумываясь в сказанное им, он видел, как Яшка выкладывает душу — смело, не боясь и доверяя ему. «Нет, этот не такой, — подумал он, — по всему видать. А про Оксану закидывает не зря».
— Насчет службы — тебе видней, Яков. А насчет отца твоего скажу напрямки: бесчеловечная душа у него. Обидел он меня. Да, выходит, и вам с Аленкой не сладко, — сочувственно сказал Игнат Сысоич. — Загубит жизни ваши молодые, и завянете вы, как первоцвет от мороза.
— Аленкина песня спета. Я уйду — и конечно, все одно отец сделает по-своему. А вам я прямо скажу, дядя Игнат. — Яшка оглянулся вокруг и неожиданно заявил: — Кабы Левка не ушел, обвенчали б мы их тайно, и концы в воду.
— Да ты что, в своем уме? — нахмурился Игнат Сысоич. — Что ты мелешь?
— В своем, в своем, дядя Игнат, и не мелю, не бойтесь. Вы думаете, если бы, к примеру, я любил человека, ну хоть Оксану, а она меня, и вы делали б то, что делает мой отец, так я бы ждал, пока вы согласитесь? Ей-богу, увез бы и тайно повенчался.
«Вона куда клонится дело, парень! Так бы и говорил», — понял Игнат Сысоич и добродушно усмехнулся.
— За чем же остановка? Что до меня, так хоть нонче за руки и в церкву. Мне, что ли, с тобой жить?
Яшка смутился. Ему была приятна такая откровенность, но он не знал, о чем говорить еще, и стал прощаться.
— Это я к примеру сказал, дядя Игнат. Не подумайте.
— А если и подумаю, так что с того? — лукаво спросил Игнат Сысоич.
— Ну, прощайте, дядя Игнат, — заторопился Яшка. — Я скоро уеду отсюда. Кланяйтесь Левке, Оксане. Знайте: Яшка — не Нефед Мироныч. Если вызволите Аленку — спасибо. А вернусь — в долгу не останусь. Мы тогда не так дело поведем.
Достав из кармана какую-то бумажку, он обеими руками схватил руку Игната Сысоича, крепко пожал ее со словами:
— Не вернусь — добрым словом помяните! — и быстро пошел по улице, направляясь в степь.
Игнат Сысоич посмотрел ему вслед
Он испуганно взглянул на шумевшую неподалеку детвору, на черные окна хат, на видневшуюся крышу дома Загорулькина и хотел догнать Яшку, думая, что он ошибся, но тот был уже далеко.
Пугливо озираясь, еле переводя дыхание от радостного волнения, Игнат Сысоич спрятал деньги и свернул в проулок. Неожиданный подарок Яшки опять изменил все его планы. Теперь он мог купить хорошего быка, коня-дончака, или корову-цименталку, или тридцать пудов пшеницы. И ему сразу захотелось купить все это, и он уже думал о том, как будет жить завтра.
— Да тогда ж и горе можно покатить! Фу-у, боже мой, как все одно пьяный сделался, — вздохнул он, поднявшись на холм, и остановился, потный, возбужденный.
Внизу перед ним раскинулся хутор. От гололедицы весь он — и низко наклоненные к земле, расщепленные и сломанные деревья, и крыши хат, и каменные изгороди, и сама земля — все сверкало ослепительным светом. Казалось: не хутор то был внизу, у речки, и не деревья и хаты во льду, а стеклянный сад кто-то рассадил ночью на месте Кундрючевки, и вот он горит в закатных лучах солнца и сверкает разноцветными огнями.
Никогда еще не видел Игнат Сысоич такого блеска, и щурил глаза, и не мог насмотреться на это необычайное, сказочное зрелище.
А Яшка шел по степи. Перед его глазами блестели поникшие стебли обледеневшей полыни, хлестали его по ногам, а он, не обращая на них внимания, все шел и шел вперед, сбивая сапогами тяжелый их покров, кроша его на мелочь, и льдинки звенели от его ударов и рассыпались по земле сверкающими брызгами.
От стеклянного шороха кустов, покачивающихся на ветру, в ушах у него стоял мягкий перезвон. Вспомнилось ему, как летом он был с Оксаной в саду, обнимал ее, как катался с ней в станице на каруселях и как тогда стоял над головой такой же приятный звон стекляшек. И он вновь и вновь мысленно возвращался к Оксане. Непременно, Игнат Сысоич расскажет ей и Леону об этом четвертном билете, как, очевидно, рассказал о золотой пятерке, и передаст о сегодняшнем разговоре. Но достаточно ли этого, чтобы расположить ее к себе? Яшка понимал, что все это, в сущности, пустяки. Что еще надо сделать, чтобы завладеть сердцем Оксаны, расположить к себе Леона, Чургина? Много, много надо сделать. И Яшка вздохнул: «Мало у меня денег — вот беда! Деньги — это главная сила в жизни. Дай я им три-пять „катеринок“, все они были бы у меня в руках. Нет, любой ценой надо избавиться от этой дурацкой службы. Надо поговорить еще раз с отцом и сказать кое-что на понятном ему языке».
Долго колесил Яшка по степи, а когда вернулся к дому, было уже совсем темно и в окнах хат светились красноватые огоньки.
Загорулькины только что поужинали. Нефед Мироныч встал из-за стола, прошелся по комнатам, ковыряя спичкой в зубах и громко икая. Дарья Ивановна с Аленой убирали со стола. Настроение у всех было подавленное. Ведь Яшке вскоре уходить на службу, а он опять поругался с отцом к даже не идет домой.
Яшка пришел угрюмый. Не спеша он снял фуражку, молча помыл руки, причесал свои вихрастые волосы и сел за стол.