Искры

Мелик-Акопян Акоп

— Разрешите выслушать вас?

— К чему? Я и сам знаю, что там происходит.

Сильный приступ кашля подтвердил, что творится в его груди.

Аслан старался не вызывать больного на разговор, так как видел его страдания. Но у инока была потребность говорить, словно он давно не имел возможности делиться с другими.

— Несколько раз мне пришлось побывать в деревнях: пытался завести беседу с крестьянами. Я на собраниях способен был говорить целыми часами, и тема для разговора никогда не иссякала, а здесь, среди крестьян, я не знал, о чем говорить. Я не знал их языка,

мне недоставало соответствующих их понятиям слов, подходящих оборотов речи. Часто простая сказка, поговорка, рассказ о каком-либо мученике может большему научить крестьянина, чем все наши философские рассуждения. Вот почему я чувствую себя совершенно неподготовленным к тому званию, которому намерен посвятить себя. Нужно начинать сызнова. Иногда задают вопросы, на которые ты не в состоянии ответить — и этого достаточно, чтоб счесть тебя за круглого невежду…

— А вы эту заботу возложите на других, а сами займитесь вашим литературным трудом.

— Если б позволили мне! Игумен сильно донимает меня.

— Будьте покойны… Скоро сменят его,

— Это будет счастьем для меня…

— Вместо него назначат одного из «наших»,

— Еще лучше, — и лицо инока просияло от радости.

— В настоящее время вы над чем работаете?

— Ничего не пишу. Иногда веду заметки. Если не помру, быть может, что-нибудь из них в будущем и получится… Но мне недостает книг, страшная нужда в них…

— И в этом отношении будьте покойны. Мы пришлем к вам одного достойного юношу… Он будет снабжать вас книгами.

— Кто он?

— Питомец венецианских мхитаристов.

— Да, помню… О нем мне писали. Он уже приехал?

— Да! Теперь он в Муше.

— А кто этот юноша? — спросил инок про меня.

— Я привез его к вам в ученики, — ответил смеясь Аслан. — Будет смотреть за вами, прислуживать и учиться у вас.

Инок рассмеялся в свою очередь.

— По старинному монастырскому обычаю… Все наши отцы святые имели при себе служек-учеников. У меня такой имеется — придурковатый. Но я истосковался по другу, хорошему другу. Одиночество убивает меня. Не с кем словом обмолвиться. Прежде здесь меня звали «Немой». Но теперь язык у меня развязался. Хочется говорить и говорить. Быть может потому, что скоро придется замолчать навсегда…

— Вот новый ученик извлечёт пользу из вашей словоохотливости, — заметил в шутку Аслан.

Инок ничего не ответил и попросил разрешить прилечь. Мы встали. Аслан привел в порядок постель и хотел было помочь ему улечься, но тот запротестовал.

— Благодарю, еще найдется силы, не так уж я ослаб…

Он прилег на подушки и спросил меня:

— Как тебя зовут?

— Фархат, — ответил я и покраснел.

— Ну-ка, Фархат, приступи к исполнению своих обязанностей: ступай в смежную комнату, растолкай спящего слугу моего и скажи ему, чтоб приготовил для нас вкусного кофе. Кофе принесешь сам… Покажи-ка себя!

Я понял, что кофе — лишь предлог выпроводить меня. Я тотчас же вышел из кельи. Комната слуги была обставлена значительно лучше, чем келья хозяина.

Я застал слугу спящим на деревянной кровати, вся комната дрожала от его тяжелого дыхания. Это

был здоровенный юноша, почти моих лет. Я толкал его в бок, но он не просыпался. Тогда я схватил его обеими руками и принялся трясти во всю мочь. Спросонья вскочил он с постели, увидя в комнате незнакомое лицо, подумал, что хотят его убить иль ограбить. Он тотчас же схватился за толстую дубинку. Недешево бы я отделался, кабы не крикнул:

— Барин требует подать кофе!

Слуга гневно посмотрел на меня и пробормотал:

— Ну, так и сказал бы! Нечего было тревожить спящего человека!

Я тотчас же смекнул, с кем имею дело, кто будет моим сотоварищем. С первой же минуты дело у нас пошло на лад.

Не глядя на меня, он прибавил свету в светильнике, затем стал разводить в камине огонь, расщепляя дрова голыми руками, словно пальцы у него были из железа.

Я подумал, что у подобных дуралеев должна быть непременно слабая струнка; взял его дубинку, поднес к свету и сказал:

— Какая у тебя славная дубинка!

Он позабыл про кофе и подошел ко мне. Видно, моя похвала пришлась ему по сердцу.

— Из какого дерева?

— Кизиловая. Я сам срезал в лесу, — ответил он с особым хвастовством. — Один курд за нее мне барана предлагал — не отдал. Я сам выстрогал ее, разукрасил.

— Хорошая, очень хорошая дубинка. А ты сам откуда?

— Чудак человек! Из Шатаха!

По-видимому, все обязаны знать шатахцев! Я принялся вышучивать его.

— А ты из того родника пил воду?

— Из какого родника?

— Из которого люди уму-разуму набираются.

Он расхохотался. Необычайные сумасбродства шатахцев приписывали воде одного общеизвестного родника, находившегося на их родине. Мы подружились.

— Как ты попал сюда?

— Мой барин прежде проживал в Шатахе, когда переехал сюда, привез с собой и меня.

Я напомнил ему, что дрова разгорелись и время поставить кофейник на огонь.

Он положил по кирпичу по обеим сторонам огня, наполнил кофейник водой и поставил греть.

— Хороший человек твой барин? — спросил я его.

— Если бы был дурной, стал бы я жить у него? — удивился он моему вопросу. — Я б и у родного отца не остался, будь он дурным.

— Не притесняет тебя?

— Зачем притеснять? Славный он человек. Приготовлю поесть — поест, нет — слова не скажет. Вот и сейчас. Не понесу кофе — не рассердится.

— Но ведь ты не должен сердить его.

— Я понимаю. Всегда стараюсь не сердить. Все хозяйство у меня в руках. Деньги всегда на столе. Сколько захочу — могу взять. Никогда не спросит, куда девал деньги.

— Но ведь ты, конечно, не присвоишь его денег.

— Конечно, нет. Если он и не спросит, перед богом-то я ответчик!.. Когда он кашляет, сердце у меня горит, как в огне… Понять не могу, почему он так много кашляет.

При последних словах голос его дрогнул, и он пальцами утер глаза. Видно, этот чудак любил своего господина.

Я напомнил ему, что вода закипела. Он подошел к печке, снял с кофейника крышку и насыпал молотого кофе в кипящую воду. Кофе вспенилось. Он отставил кофейник в сторону и принялся вытирать чашки.