Искушение Марии д’Авалос
Шрифт:
Молча поковырявшись в своей тарелке, Федериго оттолкнул ее и повернулся к своему отцу, Луиджи Карафа, сидевшему слева от него, во главе стола.
— Сколько различных блюд из мяса у нас на этом столе? — спросил Федериго. — Пять? Шесть? Сколько блюд в жирном соусе? Восемь? Десять? Сколько фруктов и пирожных? Мы съедим меньше четверти всего этого, а остальное бросим собакам. И, тем не менее, мы осуждаем голодающих, крики которых на улицах «Хлеба, хлеба!» остаются без ответа. Конечно, они негодуют, когда растут цены на хлеб, — цены сейчас такие, что эти несчастные больше не могут прокормить ни себя, ни своих детей. А теперь мы, Карафа, поддерживаем вице-короля,
— Когда плохой урожай, цены на хлеб растут. Когда население устраивает восстание, город обязан его подавить, — устало ответил глава семьи.
— Ты прекрасно знаешь, отец, что суть тут не в восстании, а в том, что вице-король наживается на несчастье народа, — настаивал Федериго. — То скудное количество зерна, которое имеется, он продает Испании. Ты же сам это говорил. Чего же ты от меня ждешь? Чтобы я аплодировал? Испанские паразиты высасывают кровь из Неаполя, а мы, неаполитанцы, миримся с этим. А когда вице-король вдруг ввел этот налог на фрукты — еще один налог, который так благородно поддержали Карафа, — ты должен был ясно понимать, что, лишая людей единственного продукта, которым они заменяют хлеб, ты обрекал их на голодную смерть. Или подобные соображения не заслуживают твоего внимания?
— Мне это нравится не больше чем тебе, Федериго, но так уж устроен мир. Что касается нашей с твоим дядей поддержки вице-короля, то это необходимо для того, чтобы сохранить привилегии и собственность. Когда-нибудь ты это поймешь.
— Я и так уже хорошо понимаю, какую цену мы за это платим, — возразил Федериго. — Карафа стали самой ненавистной семьей в Неаполе. Ты это сознаешь?
Эти слова заставили Марию прислушаться к разговору. Она была защищена от политических реальностей жизни Неаполя и любила эту семью, купаясь в ее тепле, нежности и щедрости, и по-детски считала, что все вокруг любят семейство Карафа. Но в последнее время, когда она выходила из дому вместе с членами семьи и их стражей, на Спакканаполи и в других частях города вспыхивали инциденты, встревожившие ее. В их адрес выкрикивали оскорбления, с балконов швыряли разные предметы, и у людей появилась привычка говорить сквозь зубы: «Карафа за это заплатят». За последние недели она несколько раз слышала эту пугающую фразу. Когда она спросила об этом Федериго, он ответил, что причина заключалась в поддержке семьей Карафа увеличения налогов, которые вынуждены платить простые люди.
— Конечно, мы это сознаем, — нахмурился Луиджи. — Как же нам этого не сознавать? Стало невозможно выйти из дома, чтобы в тебя не плюнули или не заорали вслед гадости мошенники и бездельники.
Федериго взглянул через стол на Марию.
— Ты знаешь, почему моя мать стала две недели назад настаивать, чтобы ты не выходила на улицу, Мария?
Мария покачала головой в недоумении.
— Потому что бедняки умирают на улицах. Вид их трупов, сваленных горой, невыносим, и вонь тоже.
— Если страдания бедняков так тебя оскорбляют, — сказала Мадделена, — то почему бы тебе не присоединиться к недавно созданной благотворительной организации? Некоторые из ее учредителей когда-то были твоими однокашниками.
— Да, и я их одобряю, потому что никто больше не накормит бедняков и не поможет больным и умирающим. Но благотворительность только отвлекает внимание от главной проблемы. В таких действиях было бы меньше необходимости, если бы свершилась справедливость и всего лишь небольшая часть богатства Неаполя перекочевала в карманы простых людей. Но нет, те из нас,
— Ну же, Федериго, будь до конца честным, — перебил его дядя Оливьеро. — Тебе гораздо интереснее развлекаться со своими друзьями, нежели пачкать руки, помогая беднякам. Ты притворяешься, будто тебе отвратительны средства, с помощью которых твоя семья удерживает свои привилегии и богатство, однако именно они позволяют вести праздную жизнь, полную развлечений, которая так тебе нравится.
— Ты попал в яблочко, Оливьеро, — сказала Мадделена, кивая в знак согласия. Она предостерегающе взглянула на сына. — А теперь послушай меня, Федериго, и хорошо запомни мои слова. Твоим друзьям и братьям вполне подходит такое времяпровождение, как игра в карты и попойки, поскольку они готовятся в военные. Но тебя обучали юриспруденции, которую, к твоему стыду, ты не практикуешь. Ты должен оглядеться по сторонам, так как от тебя ждут, что ты будешь участвовать в управлении этим королевством, и мы с твоим отцом не допустим, чтобы ты позорил имя Карафа. Что бы ни говорили о нас на улицах, в благородном обществе Карафа — по-прежнему самое почитаемое семейство в Неаполе.
— Когда-то мы действительно были почитаемым семейством, но это было пятьдесят лет тому назад, — спокойно возразил Федериго, переводя взгляд с матери на отца. — Сравни наше тогдашнее положение с тем, в котором мы позволили себе оказаться теперь.
— Уволь нас от твоих адвокатских уловок в споре, — сухо произнесла Мадделена. — Мы выслушаем то, что ты хочешь сказать, когда сам найдешь лучшее применение тому, чему тебя учили.
— Нет, пусть говорит, — не согласился с ней отец. — Мне весьма интересно послушать. Хотя он и проводит время в праздности, если еще может мыслить, то, возможно, не совсем потерян для нас.
— Размышления — это то, чем я теперь занят, отец. Мои мысли могут тебе не понравиться. Меня удручает вот что. Пятьдесят лет назад твой отец, а мой дед, и дед Марии оказали сопротивление испанцам. Карафа и д’Авалос возглавили тогда восстание. И они провалили планы испанцев ввести в Неаполе инквизицию. В те дни Карафа были заодно с народом Неаполя. Неаполитанцы нас почитали. В конце концов, разве наш брак с Марией не способ скрепить былой союз, который помешал испанцам осуществить до конца свою тиранию? Почему же Карафа не могут снова занять такую позицию?
Мария смотрела на мужа с выражением раненого оленя в глазах. Она знала, что их семьи были союзниками и вместе делали историю, но то, как Федериго небрежно отозвался об их браке, оскорбило ее веру в их любовь. Его слова заставили ее на минуту усомниться в чистоте и силе этой любви. Он любит ее, потому что она д’Авалос? А если так, любит ли он ее вообще? Федериго поймал ее взгляд. Он смотрел на нее с такой нежностью, будто просил не принимать его слова близко к сердцу, и сразу же все в мире встало на свои места.
— Я не позволю тебе так говорить в этом доме! — прикрикнула на сына Мадделена. — Это не только опасно, но и в полной мере выдает твое невежество в вопросах управления. — Она подняла руку, призывая к молчанию, когда Федериго открыл было рот. — Тихо! Ты представить себе не можешь, как мне больно слышать, что мой старший сын, наследник фамилии… Ты же будущий маркиз Сан-Лучидо!
— Федериго молод, и он идеалист. Когда-то я и сам был таким, если ты помнишь, Мадделена, — сказал Луиджи.
— Конечно, помню. Но ты никогда не выступал против своей семьи — ни за обеденным столом, ни где-либо еще.