Искусство действовать на душу. Традиционная китайская проза
Шрифт:
Я слышал такое: жемчужину лунного света и яшму ночного сиянья коль бросить людям во тьме на дорогу, из массы людей не найдешь никого, который бы, руку на меч положивши, не стал бы смотреть подозрительно, косо на всех вкруг себя. В чем дело? А вот: никак нельзя найти предлог к жемчужине подвинутся поближе, чем другие. Склубившиеся корни деревьев, кривые, свитые как колесо, вьются вкруг: они и в таком виде сгодятся на утварь тому, кто владеет десятком тысяч колесниц, – все потому, что люди, от него стоящие налево и направо, сначала сделают рисунок и фигуру. Поэтому когда никак нельзя найти предлог придвинуться поближе, то хоть бы тут явилась вдруг жемчужина из Суй иль яшма Хэ, была б лишь склока злобная – и только, и ничего бы доброго не вышло. А если кто-нибудь вперед все приготовить забежит, то даже сухостой в лесу и ствол гнилой покажут всем искусство столяра и не забудутся потомством. А вот теперь ученые Страны под небом нашим в одежде холста, живущие убого и изможденные своею беднотой, – да будь у них искусство управлять, подобное тому, которым так владели святые наши Яо, Шунь; да обладай
Теперь же властелин весь погружен единственно лишь в лесть и подхалимство, стеснен в делах гаремными драпри; добился лишь того, что те ученые, что уз не признают, едят с волами и конями из одной кормушки во дворе. Как раз вот этим Бао Цзяо так возмущался в свои дни, а я, Ваш подданный слуга, слыхал еще, что те, кто входят во дворец Ваш в парадном платье и роскошном, не станут личным чем-нибудь пятнадцать служебный этикет; а те, кто славу свою точат и отшлифовывают там, вредить не станут реноме из-за корысти и наживы. Вот почему, когда деревня лишь прозывалася Шэнму („Получше матери родной"), то Цзэн-фило-соф не вошел в нее. Когда названье месту было Чжаогэ („Песнь по утрам"), то Мо-философ от него свою телегу повернул.
Теперь же вот хотят заставить широкого, великого ученого, столпа всей нашей мировой науки, залезть в плетенку властей всесильных и под ярмо временщикам, лицо свое не показать и реноме свое пятнать служеньем льстивым господам, ища сближенья при дворе. Но так ученый ляжет в яму иль в кругу мусора – и все… А где достать тогда такого, который искренность и честь принес бы к воротам дворца?»
Ханьский У-ди
Манифест государя о том, чтоб судить и казнить всех тех, кто не будет своим поведением, почтительно-религиозным и честным, вперед продвигать
Графы, магнаты, большие чины! Ведь то, что я вам поручил, это быть во главе всей политики внутренней нашей, сделать единой систему правленья, чинов, ширь дать культуре, ученью ее, просвещенью, сделать прекрасными нравы и их направленье.
Действительно, в основу взять высокое достоинство души, считать за праотца порядочность и долг, превозносить лишь добродетель и брать на службу лишь ученых, увещевать людей к добру и казни совершать над злыми – вот то, чем к процветанию пришли Пять древних государей-ди и три царя – монарха-вана! Я утром встаю и ночью ложусь, весь в помысле благом, всем сердцем с ними я – с учеными, живущими средь нас, в стране, чтоб привести их к этому пути. Поэтому я чту как гостей дорогих старцев, людей пожилых, подать снимаю я с тех, лучших и самых способных; сам я учу их классической литературе – вникаю я сам и лично смотрю за правительственным распорядком, я только и думаю, как бы к добру привлечь мне все думы народа. И я с глубочайшим вниманьем велю всем тем, у кого в руках власть, возвысить честнейших людей и продвинуть известных своей родителям преданностью. Тогда, может быть, завершу я влиянье благое, продолжив к прекрасным заветам великое дело великих.
Известно всем, что «в городе в десять домов непременно найдется порядочный, честный и верный» и «если идут трое в ряд, средь них мой учитель найдется». Теперь же бывает порой, что даже из области целой не выдвинут люди хотя бы одного человека. Это значит, что влиянье культурное царя к низам как будто не доходит, а люди выспренних достоинств с накопленным прекрасным поведеньем оттерты кем-то прочь от сведенья царя. Вы, старшие чины, имеющие в год две тысячи мер риса, вы управляете всем бытом, жизнью масс! Так чем же вы, скажите, мне на помощь придете, чтобы мне светить, как свечой, в темноте и укрытых от света местах, убеждать и вести за собой массу за массой народа и воспитывать наши низы – и возвысить, подняв наконец просветительский голос в деревне, в селе и в общинах сельских крестьян. Те из вас, кто продвинет на место ученого мужа, получит награду от высших, а тот, кто закроет его от меня и славу его затемнит, будет мною казнен. Таковы ведь древнейшие наши традиции будут. Извольте совместно с двухтысячными учеными, что во главе порядка и всяческого благочиния в службе находятся нашей, судить и карать всех тех, кто не будет теперь выдвигать известных своим благочестием патриархальным и честным своим поведеньем и личным укладом.
Сыма
Ответ Жэнь Шао-цину
Великий историк судеб, граф-астролог Сыма Цянь, ходящий у вас в конюхах и погонщиках, бьет вам поклон за поклоном и так говорит: «О Шао-цин, вы, у которого в подножье я, не так давно изволили меня пожаловать письмом и в нем мне наказать быть осторожнее в сношениях с людьми, считать своим долгом и делом всегда продвиженье достойных людей, представленье ученых двору. Настроение в письме убедительно твердое, словно готовы меня вы считать человеком, который не хочет учителя знать в вас, а действующим по словам пошлейших каких-то людей. Нет, я, ваш покорный слуга, не смел бы так действовать, нет! А я так хотя изнурен и изломан, но даже, представьте, и я в свое время, хоть краем лишь уха, слыхал те заветы, что старшие поколенья оставили общий удел нам. И только как вижу себя я с испорченным телом, сидящим в вонючей грязи, сейчас же все время я знаю, как я ошибался, как я все хотел быть полезным людям, как стал я им вреден противно своим ожиданьям. Поэтому так и сижу я один, печально задавлен, и с кем говорить мне, скажите?
Есть наша пословица: „Для кого мне стараться? Кому мне дать выслушать все?" И в самом деле, как только умер Чжун Цзы-ци, то друг его Бо-я не стал уж больше играть на лютне. И, значит, что же? Ученый старается только для друга, что душу его понимает, как женщина внешность свою соблюдает для тех, кому нравится, знает, она. Что ж до меня, то туловище мое уж изувечено донельзя, и если б даже я хранил в себе талант, подобный яшме Суя или Хэ, и даже если б я был нравственно велик, как Ю иль И, и все-таки в конце концов не мог бы стать прославленным в людях, а только и всего, что быть посмешищем, себя пятнать, и все! Но на письмо и то, что в нем, мне полагается ответить. А лишь сейчас с востока прибыл, сопутствуя царю, да разные тут мелкие делишки „наседали“, Вас повидать мне редко удавалось; весь в хлопотах, и наспех кое-как я даже ни минуты не имел вам изъяснить свои мечты и настроенья и высказаться сразу до конца.
Теперь и вы, Шао-цин, захвачены в вину, не знающую дна… Пройдет десяток дней иль месяц, – Вам срок уже наступит зимний и последний… А я к тому ж на днях уже поеду с государем в Юн: боюсь, что так в конце концов нельзя мне будет умолчать о том, чего нельзя назвать, и все сложиться может так, что я не удосужусь вам всю выразить досаду, озлобленье, чтоб сообщить своим друзьям. И вот получится, что тот, кто навсегда от нас уходит, в своей душе обиду личную в бездонность унесет. Позвольте мне здесь набросать мои убого-заскорузлые мыслишки. Итак, я в недостатках весь: не отвечал вам слишком долго… Позвольте мне надеяться, что это Вы мне не поставите в вину и преступленье.
Я знаю вот ведь что: что нравственное совершенство-ванье есть признак просветленного познания, а быть всегда в любви и простирать ее на всех – вот где начало человеческих достоинств! Брать от других, давать другим – вот то, в чем обнаруживается нам человеческая честь. Срам, поношенье – вот критический тот пункт, где мужество проявлено бывает. Установить себе известность, славу – вот в чем вся деятельность наша зенит имеет достижений. И ежели ученый муж все эти пять начал в себе хранит, то только при наличности такой доверия заслужит в жизни он и встанет в ряд людей отменно благородных, людских верхов. Поэтому несчастья не бывает ужаснее, чем жажда денег, и скорби нет больней, чем рана в сердце. Для действий в жизни нет уродливей, чем срам и униженье предков наших. Позора большего не сыщешь, чем казнь, которая „тепличною" зовется. Из этой казни вышедший живым ни с кем уже в компаньи быть не может. И это не для нынешних нас только – нет, так уж повелось у нас спокон веков. В былые времена князь Вэйский Чудный – Лин уселся в экипаж с Юн Цюем вместе и поехал. А Кун, мыслитель наш, ушел тотчас же в Чэнь. Шан Ян имел свиданье с князем чрез Цзин Цзяня, а Лян то принял с сердцем ледяным. Тун-цзы (Чжао Тань) сидел в одной повозке третьим, а Юань Сы весь изменился в своем лице. Стыдились этих людей с далекой древности, всегда. Не правда ли, ведь даже человек, так, средненький, не более того, но, если у него какое-нибудь дело до евнуха вдруг заведется, всегда, без всяких исключений, оно ему не по душе. Тем более когда мы говорим о человеке и ученом, и с честным направлением ума! Хотя в правительстве сегодня и не хватает нужных нам людей, – но что вы! что вы! – разве ж допустимо, чтоб тот, который все еще остался жив, после ножа и после пилки, чтоб он взял на себя рекомендацию к двору людей, отменно знаменитых во всей стране под нашим небом?
Я, Ваш покорнейший слуга, благодаря заслугам предков, особенно покойного отца, мог ожидать своей вины у оси государственной повозки в теченье двадцати и даже с лишком лет. По этому я случаю подумал, что, прежде всех других вещей я не сумел подать как следует свою лояльность, преданность и честность. Я не сумел и получить всю ту хвалу и славу, ту честь, что полагались бы другим за исключительные мысли, необычайные таланты, чтобы привлечь внимание светлейшего царя-владыки. Я, далее, опять же не сумел упущенное подобрать, недостающее исправить, привлечь достойнейших людей, продвинуть тех, кто поспособней, тащить на свет из гор и ям туда укрывшихся ученых. Я, выйдя за пределы государства, не мог бы поступить в ряды солдат, брать крепости, сражаться в поле и подвиг совершить убийством полководца иль знамя у врага схватить. И наконец, не мог бы я, день ото дня свои труды нагромождая, заполучить и знатный чин и соответственный оклад – все для того, чтоб просиять над всеми предками своими и над друзьями, что со мной. Из этих четырех заслуг – нет ни одной за мною!