Искусство и его жертвы
Шрифт:
Пассажиры прибывшего поезда обтекали их с двух сторон, то и дело задевая плечами или вещами. Чуть не сбили Груню с ног.
— Да куца прешь, баран? — закричала она визгливо. — Что глаза вылупил, обормот французский? "Пардон, пардон". Так тебя отпардоню, маму не узнаешь!
Тише, Грунечка, не вопи, — осадила ее Лидия, улыбаясь. — Здесь нельзя так себя вести. Это не Ивановское, а Париж.
— Так и что — Париж? — не сдавалась девушка. — Нешто в Париже толкаться можно? Спуску нигде давать нельзя. А не то затопчут — хучь в Ивановском, хучь в Париже. Ухо надо держать востро.
Взяли извозчика на привокзальной площади и отправились
О, весенний Париж! Ощущение полета, головокружение от свободы, предвкушения счастья!.. Да, она в Париже! Города ее мечты. Лидия ехала и блаженно жмурилась.
Поднялись по лестнице, Груня, пыхтя, тащила чемодан.
Звякнул колокольчик. Вслед за горничной выбежала Маша в шелковом китайском халатике. Обняла кузину.
— Слава Богу, приехала! Да еще и без мужа! Как тебя Митя отпустил?
— Просто отпустил. Ничего такого. Я не собираюсь ему изменять.
— В самом деле? Ну, блажен, кто верует…
— Можно у тебя пока поживу? Подыщу жилье и тогда уж съеду.
— Да живи, конечно. Я на днях уезжаю в гастрольный тур, так что моя квартирка целиком в твоем распоряжении. А потом уж посмотрим.
— Здесь, в Париже, моя подруга Надин Нарышкина. В некотором роде еще и племянница, знаешь?
— Если Алекс Нарышкин — сводный племянник у Мити, то да. Надо позвать ее на ужин. Где она остановилась?
— На авеню Ньель.
— Это рядом, вверх по Елисейским Полям, направо. Я пошлю гарсона с запиской.
Не успела распаковать чемодан и умыться с дороги, как уже принеслась Надин в элегантном чепце fanchon, кружевной мантилье и платье в клетку. И с довольно заметным пузиком.
— Господи, ты как будто бы в интересном положении?
— Да, увы. Обнаружила слишком поздно, и теперь придется рожать.
— Алекс знает?
— Нет пока. Я страшусь ему написать. Но в любом случае не хочу, чтобы будущий ребенок стал Нарышкиным. Или Сухово-Кобылиным. Запишу его на придуманное имя. Может, на французское. Так надежнее.
Вскоре начали собираться гости, общей численностью человек восемь. Из известных не было никого.
— А мсье Дюма не придет? — вроде между прочим спросила Нессельроде.
— Ты которого Дюма имеешь в виду? — улыбнулась Маша.
— Разумеется, младшего.
— Не уверена. Он сейчас работает над второй редакцией "Дамы с камелиями" и нечасто выбирается в свет.
— "Дама с камелиями"? — подняла бровь Лидия. — Это что, роман? Да, я слышала, но в моей подольской глуши не смогла прочесть.
— Что ты, душенька, непременно прочти, — отозвалась Надин. — Книжка слегка затянута, но сюжет и герои превосходны. Я считаю, сын превзошел отца.
Калергис возразила:
— Говорить так несправедливо. У Дюма-старшего — приключения, авантюры, схватки для весьма невзыскательного читателя и как раз рассчитаны, чтобы их печатали с продолжением в виде фельетонов [6] . А Дюма-сын строит психологические сюжеты и выводит современных, узнаваемых персонажей. Он еще переделал свой роман в пьесу, но ее запретили к постановке, посчитав аморальной.
— Неужели?
— Да,
6
Feuilleton в то время — газетный подвал с занимательной беллетристикой, помещаемой из номера в номер.
— Очень интересно. Ты меня заинтриговала.
Я бы тоже хотела с ним познакомиться, — заявила Нарышкина. Может быть, нарочно пригласить его в гости до вашего отъезда, мадам?
— Отчего же нет? Завтра поутру отошлю ему записку.
Он явился через два вечера и вручил огромный букет хозяйке:
— Поздравляю с началом гастрольного тура, Маша. Пусть тебя всюду забрасывают такими цветами.
Он почти что не изменился за эти четыре года: может быть, слегка похудел. Говорил обычно шутливо, и его шутки иногда выходили злые. Лидию узнал сразу, улыбнулся, поцеловал руку. С удовольствием познакомился с Надин и сказал:
— О, теперь здесь, на улице Анжу, целое посольство русских красавиц. Тайное посольство.
— Почему тайное? — рассмеялась Нарышкина.
— Потому что в настоящем русском посольстве, где отец и я иногда бываем на официальных приемах, кроме стариков, никого не встретишь.
Целый вечер провели в непринужденных беседах. А когда Надин решила откланяться, вызвался ее проводить. Оба ушли под весьма недвусмысленные, игривые взгляды собравшихся.
— Кажется, она на него запала, — хмыкнула Калергис, раскурив трубочку.
— Видимо, и он на нее.
— Нет, не думаю, — покачала головой Лидия. — Он все время смотрел только на меня.
— Ну, так что такого? Нынче с ней, завтра с тобой, это в Париже не в диковинку.
Нессельроде даже передернуло:
— Твой цинизм меня просто убивает, голубушка.
— Я не удивляюсь: ты пока новичок в Париже.
Лежа у себя в комнате, дочь московского генерал-губернатора все никак не могла уснуть и ворочалась с боку на бок. Думала разгневанно: "Черт возьми, эта магдалина, даже в положении, увела кавалера у меня из-под носа! А еще подруга! Нет, ну, я, конечно, не намерена изменять супругу, но невинный флирт вполне допускаю. А Надин, должно быть, падка на пишущих джентльменов. Снова попадет в какую-нибудь историю. У Дюма наверняка есть любовница. И Нарышкина снова окажется, как бельмо в глазу. Вот и поделом. Как она писала? "Для меня послужит настоящим уроком…" Да урок не в прок. Впрочем, отчего я тревожусь? Мне не все ль равно? Пусть она с Дюма найдет свое счастье. Нет, какое счастье, если Надин беременна от другого? Вот поганка! Тише, тише, надо успокоиться. Почему я волнуюсь? Не влюбилась ли сама в Дюма-сына? Да ни Боже мой. Он приятный молодой человек и веселый собеседник, но мое сердце принадлежит исключительно Дмитрию. Я клялась ему в верности перед алтарем. Правда, наши свечки тогда погасли… Может, неслучайно? Суеверие — суть язычество. Но приметы иногда удивительно сбываются. Предки-язычники тоже не дураки были… Нет, семья для меня священна. Я теряла голову с Рыбкиным, но теперь ни-ни. Я же не блудница вроде Нарышкиной. Запятнать честь семьи Нессельроде не имею права. И к тому же — Толли, милый мой сыночек, он залог моей верности супругу. Я люблю Митю! И на всех посторонних Дюма мне решительно наплевать с высокого дерева".