Искусство и его жертвы
Шрифт:
Запалив лампу, положила на стол письменные принадлежности, села, обмакнула перо в чернильницу и размашисто вывела на листке бумаги:
"Милый мой, бесценный муж и повелитель! Обещала тебе писать каждую неделю и, как видишь, не нарушаю слова. Низкий поклон от Маши и Надин. Мы живем дружно и ведем себя скромно. Все мои мысли только о тебе и о Толли. Здесь уже тепло, скоро настоящее лето. Приезжай скорее. Мне в Париже без тебя очень одиноко. Да, мечтала о поездке во Францию, а теперь понимаю: главное для меня — не Франция, а ты. Где ты, там и счастье. Покрываю твое лицо поцелуями.
Перечла, подумала и разорвала на мелкие части. Все письмо показалось ей чересчур сентиментальным и пафосным. Вдруг у Мити возникнут подозрения: "Что это она так напористо объясняется мне в любви? Уж не хочет ли скрыть тем самым вспыхнувшие чувства к другому?" И пробормотала:
Завтра напишу поспокойнее. Утро вечера мудренее.
Встретившись с Нарышкиной на другой день, Лидия сияла, щебетала, говорила на отвлеченные темы, долго рассказывала, как они с Дмитрием здесь, в Париже, в 1847 году, больше часа искали ресторан, где готовят лягушачьи окорочка, а затем, отведав, оказались разочарованы — лапки походили по вкусу на перепелиные. Мнение Надин о французской кухне было неплохое, но призналась, что она, по беременности, бредит солеными огурцами и квашеной капустой. От еды перешли к духовному — книгам, театрам, и у Нессельроде вырвалась фраза:
— Кстати, о писателях: как тебе Дюма-младший?
Дама опустила глаза и смотрела в чашечку кофе задумчиво. Наконец ответила:
— Он необычайно галантен.
— Проводив, напросился к тебе на чай?
— Да, попытку сделал, только я отказала, вежливо сославшись на головную боль.
— Не обиделся?
— Нет, нимало. А тем более всю дорогу расспрашивал только о тебе.
— В самом деле?
— Да, по-моему, он в тебя влюблен.
Лидия расхохоталась, впрочем, не вполне натурально.
— Не смеши меня, пожалуйста, дорогая.
— Правда, правда. Все выведывал, очень ли ты привязана к своему супругу и не означает ли твой приезд сюда без него ваш разрыв?
— Что ты ему сказала?
— Всё как есть: любишь и любима и заботишься о маленьком Толли, и к макушке лета ожидаешь приезд в Париж Дмитрия.
— Правильно, спасибо. — У нее глаза словно погрустнели.
— Или я была неправа?
— Нет, нет, права! — спохватилась та. — У Дюма-сына никаких шансов на мой счет.
— Ой ли? Не лукавишь?
— Я клянусь, что не помышляю о романе на стороне.
— И не станешь дуться, коли я смогу захватить в полон его сердце?
— Что ты, что ты, буду за тебя только рада. Но прости, а твоя беременность?
— Я надеюсь, не помешает. Может, наоборот: запишу ребенка на имя Дюма. — Хищно ухмыльнулась. — Да шучу, шучу. Сухово-Кобылин, кстати, написал мне письмо.
— В самом деле?
— Да, его отпустили, не найдя никаких улик. Откупился, наверное. Впрочем, это неважно. Дело в другом. Кто-то из наших общих знакомых, кто видал меня в Париже, сообщил ему, что я жду ребенка. Вот и просит, если будет девочка, чтобы я назвала ее Луиза.
Нессельроде ахнула:
— В честь его покойной любовницы?
— Да.
— Он наглец.
— Кто бы сомневался. И еще какой! Но, с другой стороны, не могу проигнорировать его мнение — он отец ребенка.
Словом, Лидия добровольно отказалась от Дюма-сына. Но в душе? А в душе как будто бы появился горький привкус. Вроде сдалась без боя. Упустила шанс. И сама спрашивала себя: что за шанс такой? Жизнь ее прекрасна: муж, ребенок, деньги, положение в русском и парижском обществе, замечательный цвет лица, стройная фигура. Для чего еще какой-то Дюма? Лишь для куража? Пощипать себе нервы? Походить босиком по лезвию ножа? Это все ребячество. Ей, замужней светской львице, не нужны сомнительные романчики. Понимала ясно: нынешнее ее счастье можно разрушить запросто, как разрушила свое семейное счастье Надин. Хоть и с пьющим мужем. Нет, Закревская-Нессельроде не такая глупая. Дорожит честью и спокойствием Дмитрия, репутацией Арсения Андреевича, наконец. И поэтому будет благоразумной. Никаких Дюма. Сделала все правильно.
Только горечь не проходила.
Воздух Парижа навевал безумные мысли. Вызывал томление плоти. Женское начало жаждало мужского. И, ворочаясь у себя в постели, Лидия представляла себя с молодым Дюма — его губы, руки, пальцы, крепкие объятия, поцелуи, ласки… Сердце билось отчаянно, голова горела, а груди было тесно в ночной рубашке… Вся была в испарине от невыплеснутых желаний, образ молодого писателя совмещался в ее сознании с образом Рыбкина, с тем безумством арзамасских ночей в небольшой уютной гостиничке, где они скрывались от родителей и знакомых…
Нет, она не такая! Нет, она не Надин! Прочь блудливые мысли, помоги, Спаситель!
Умывала лицо водой из кувшина, а потом, опустившись на колени, истово молилась. Посреди Парижа. На веселой улице Анжу. В полутемной комнате, этакой монашеской келье, вроде островка целомудрия посреди разврата.
Как же это вынести?
Лидия ощущала неким шестым чувством, что она одна такая наивная. Мучается в одинокой постели, а кругом за стенами — справа, слева, сверху, снизу — мир кипит сладострастием, и кровати сотрясаются от любовных судорог, жизнь бурлит и пенится, обтекая ее с двух сторон, как тогда на перроне Gare de I Est…
Может, не противиться зову, будь что будет?
Да, судьба все решила за нее. Не давая альтернатив.
Вскоре утром, не успела она одеться, причесаться и выпить кофе, как дотла Груня и обычным своим недовольным голосом доложила:
— Барыня, к вам какой-то барин в цалиндре.
Госпожа удивилась:
— Что еще за барин?
— Говорят, Тумак.
— Первый раз слышу. Хорошо, подай пеньюар накинуть. И проси, проси.
На пороге появился Дюма-младший.
— Вот вам и "Тумак"! — хохотнула хозяйка. — Бонжур, мсье.
— Бонжур, мадам. Я прошу прощения за столь ранний визит, да еще без предупреждения. Только дело не терпит отлагательств.
Был он в сером фраке без фалд и цветастой жилетке, светлых брюках со штрипками. Весь такой весенний, лучистый.
— Дело? Что за дело?
— Мой приятель, Мишель Марсо, он художник, книжный иллюстратор, нынче пригласил меня на пикник в Булонский лес. Три-четыре пары, не больше. Я подумал сразу о вас. Не составите мне компанию?
Нессельроде не на шутку смутилась: