Искусство и его жертвы
Шрифт:
— Я приеду сам туда на лечение по весне, — сообщил о собственных планах, — там хорошие доктора и живительная природа. После операции быстро восстановлюсь.
— Мне так грустно вновь садиться тебе на шею, — повздыхала я. — А теперь и с двумя детьми.
Он махнул рукой:
— Прекрати, пожалуйста, что за счеты. Ты моя дочь, а они — мои внуки. На кого еще должен тратить деньги?
У меня с языка чуть не сорвалось имя Виардо, но смогла смолчать.
Наняли карету и отправились на новое место жительства — через два с половиной часа дороги были уже на французско-швейцарской границе, а еще час спустя въехали в Лозанну.
Он сидел в кресле — утомившийся, нездоровый, а вокруг него суетились внуки: Жанне 10 лет, а Альберу — 7, — веселились, прыгали, путешествие им понравилось, оба были полны новых впечатлений.
У отца на губах играла слабая улыбка:
— Вот на старости лет наконец-то обрел семейный уют: дочка, внуки… Никуда уезжать не хочется!..
— Так не уезжай, — предложила я. — Будем вместе коротать времечко. Ты займешься своим здоровьем, мы тебя в лечебнице станем навещать. А потом и дома ухаживать. Вот бы было славно!
Он печально вздохнул:
— Да, конечно… Только не могу. Должен ехать.
— Почему? Я не понимаю. Отчего "должен"? У тебя никого нет на свете роднее нас. И никто тебя не любит так, как мы.
Но наткнулась на его отсутствующий взгляд. Точно так же смотрел Гастон, уверявший, что дети не от него. Взгляд упрямца, взгляд одержимого какой-то идеей человека. Спорить с такими бессмысленно.
Папа произнес:
— Там мое шале… Я к нему привык… Там моя душа…
— Господи, помилуй! — вырвалось у меня. — С кем ты там? Дочери Полины вышли; замуж, и у них своя жизнь. У Диди маленькая дочка, ей не до тебя, а Мари на сносях… Поль? Он все время в разъездах, на гастролях. А когда не на гастролях, пьет и гуляет. Толку от него? А Луи, говорят, дышит сам на ладан. Остаётся Полина… но она… — Я запнулась и замолчала.
— Да, Полина… — повторил Тургенев, и лицо его неожиданно просветлело. — Мне никто не нужен, кроме Полины… Неужели я предам ее на краю могилы?
— Папа, папа! — Я уже кричала, вне себя. — Что ты говоришь? Отчего "предам"? Поселиться с собственной дочерью и внуками — вовсе не "предам". Мы тебя любим, ты ведь наше солнышко, мы — твоя частичка, а она… ей всегда нужны были только твои деньги!
Ах, зачем я это ему сказала? Сковырнула корочку на зияющей ране. Побледнев, он затрясся и прохрипел:
— Дура! Дура, что ты знаешь о жизни и о любви? Ты, никогда никого не любившая со страстью? И не смей судить. Потому что Марианна у нее от меня. Слышишь, от меня! Я уверен, я уверен точно. Ха-ха, будто бы тебе не нужны мои денежки? Будто бы не хочешь заграбастать все, когда я умру! Лучше бы молчала, ей-богу. Уходи с глаз моих долой. Не хочу видеть.
Я заплакала и упала перед ним на колени, умоляла простить за нечаянную фразу, сказанную по глупости. Он молчал, только раздувал ноздри в гневе. Вновь проговорил:
— Уходи, Полетт. Я хочу посидеть один.
А когда мы с детьми проснулись на другое утро, обнаружили, что отец уехал. Лишь оставил на столе пачку денег. Это был разрыв. Больше мы не виделись никогда.
ПОЛЬ
Я Тургеля обожал с детства. И считал отцом. Пусть некровным — э-э, какая разница! — но духовным определенно. В детстве он возился со мной и
Не хотел чрезвычайно ехать в Карлсруэ на учебу. Но когда Тургель пообещал мне за хорошее поведение подарить скрипку Страдивари, с ходу согласился. Он сдержал слово: правда, формальным покупателем и дарителем выступила мать, но фактически деньги давал Тургель. (Кстати, это в наши времена скрипки Страдивари на вес золота, а тогда хоть и стоили дорого, но не баснословно.
Был у меня период юношеского разгула — я пустился во все тяжкие, пил, курил, в том числе и кое-что покрепче табака, и любил проводить время с двумя, а то и с тремя любострастницами. Пребывал в каком-то чаду. И никак не мог остановиться. Лишь однажды Тургель мне сказал… Не кричал, как мама, не критиковал, как Луи Виардо, а спокойно, грустно произнес:
— Понимаешь, мальчик… Бог дает нам жизнь… Для чего-то, для чего мы не знаем, ибо замыслов Его никому понять не дано, но какая-то высшая цель имеется… Ведь недаром говорят, что талант — дар Божий… И когда человек плюет на свой талант, не работает и не развивает его, он тем самым пренебрегает Божьим промыслом. Он идет против Бога! И тогда пощады не жди… У тебя талант музыканта, скрипача. Не пренебрегай этим даром. Не растрачивай жизнь на глупости. Нет, никто не запрещает получать мирские удовольствия — удовольствия на то и существуют, чтобы ими наслаждаться. Но не делать гедонизм смыслом бытия. Главное — талант, остальное приложится… Извини за такой длинный монолог и тон проповедника. Просто я хочу, чтобы ты не вывалял свой талант в грязи. Можно не отмыться потом…
Как ни странно, эти простые, незатейливые слова глубоко запали мне в душу. Я подумал, что действительно: мне уже перевалило за 20, а решительно ничего полезного на земле не сделано; вот умри я теперь — и что? — что останется от меня, нынешнего, кем запомнюсь людям — хулиганом, гулякой, женолюбом? Вспомнят ли меня добрым словом? И не сразу, конечно, а постепенно, осознание истины стало озарять мою жизнь. Развернулась концертная деятельность, я сначала выступал как скрипач, а потом и как дирижер… Вскорости женился, сделался отцом двух очаровательных крошек… Впрочем, я теперь не о том, а о Тургеле. Может быть, он один стал для меня авторитетом. Или — один из немногих, уважение к которым я пронес до седых волос. До поры, когда рассказываю об этом.
Приезжая к родичам в Буживаль, видел, как он стареет. А когда в январе 1882 года, разругавшись со своей дочерью, убежавшей с детьми от мужа-тирана в Швейцарию, наш Тургель вовсе слег, я не мог смотреть на него без сердечной боли. Он считал (и врачи его уверяли): это межпозвоночная грыжа; но все знали, видели, что дела много, много хуже — речь идет о неизлечимой болезни…
Умерли они оба почти одновременно — с разницей в несколько месяцев: 82-летний Луи Виардо и 65-летний Тургель. Оба уже не могли самостоятельно двигаться — их возили на креслах-каталках. И однажды выкатили навстречу друг другу, чтобы те смогли попрощаться навек. Мама, рассказывая об этом, горько плакала. Ведь она любила двух своих мужчин — каждого по-разному, но любила…