Искусство и наука
Шрифт:
«И лучшее в этом роде лишь тени; а худшее не хуже, если воображение приходит им на помощь».
Надеюсь, что не особенно утомится ваша память, хотя материально вы нисколько не выдвинетесь в списке курса, если вы на память заучите все это изречение, как безукоризненно полное и верное выражение в немногих словах законов мимического искусства.
40. «Только лишь тени!» Пусть будут они по возможности прекрасны, и пользуйтесь ими, чтоб вспоминать и любить то, чего они являются отражением. Если вы когда-нибудь предпочтете их искусство простоте правды или наслаждение, доставляемое ими силе правды, то вы впадете в тот порок безумия (назовете ли вы его ????? [31] или µ???? [32] ), описание которого мы встречаем у Продика, где оно постоянно ??? ??? ?????? ????? ?????????? –
31
Порок (др. – греч.).
32
Безумие (др. – греч.).
41. Из всего высказываемого вам мною нет ничего, чему я бы так горячо желал, чтобы вы поверили, ничего, на что я по опыту имею больше основания требовать вашего доверия, чем та бесспорная для меня истина, что вы никогда не полюбите искусство как следует, пока не будете сильнее любить то, что оно собою отражает.
Это самый широкий и ясный вывод, который я могу сделать из всего моего опыта; так как начало моей собственной правильной работы в искусстве (и высказать вам это я считаю далеко не бесполезным) зависело от моей любви не искусства, а гор и моря. Все мальчики, сколько-нибудь неиспорченные, любят лодки, и я, конечно, больше любил горы, окаймляющие озера, и имел обыкновение всегда ходить посредине самого сыпучего гравия, какой я мог встретить по дорогам внутренних графств, чтоб слышать под ногами нечто вроде звука голышей на прибрежьях морей. В течение некоторого времени мне не представлялось никакого случая развить те дарования к рисованию, какие были у меня, но я охотно готов был проводить целые дни гуляя по откосам холмов в Кумберленде или любуясь следами, оставляемыми прибоем на прибрежном песке; и когда меня ежегодно водили на выставку акварелей, я всегда брал предварительно каталог и отмечал все картины Робсона, которые, как я знал, изображают пурпуровые горы, и все картины Копли Филдинга, на которых надеялся встретить моря или озера, и затем прямо направлялся к ним; отнюдь не из любви к картинам, а к тем предметам, которые они изображали.
И во всей моей последующей жизни, вся приобретенная мною сила понимания в искусстве, которую я, к счастью, могу смело применять и сообщать, зависела от моей непреклонной привычки всегда главным образом интересоваться предметом, а искусством – только как средством изобразить его.
42. Правда, как всегда почти в юности, так и я заходил тогда слишком далеко в моей уверенности в справедливость этого принципа, а к крайностям его признания подстрекало меня то упорство, с каким другие писатели отрицали его, так что в первом томе современных живописцев мне случалось во многих местах настолько отдавать предпочтение сюжету или мотиву картины над способом ее выполнения, что некоторые из моих более слабо одаренных учеников думали исполнить мое желание, выбирая такие сюжеты для своих картин, которые они менее всего способны были выполнить. Но на самом принципе я и теперь, достигнув почтенных лет, настаиваю с еще большей уверенностью, с еще большим почтением, чем в дни ранней юности; и хотя я думаю, что среди учителей, восстававших против него, немногие могут соперничать со мной в искусстве композиции или в умелом обращении с кистью и карандашом, тем не менее время, потраченное мною на приобретение их, еще сильнее убедило меня, что те картины были наиболее благородны, которые заставляли меня забывать о них.
43. Теперь, основываясь на этой простой теории, вам остается только спросить себя, каковы должны быть предметы мудрой науки; и поскольку они могут быть изображены, они и составят предметы мудрого искусства; и мудрость как науки, так и искусства будет оценена по возвышенности замысла и простоте исполнения, по ясности фантазии и еще большей ясности передачи, по строгости вкуса и прелести в проявлении его.
44. Так как мы сейчас слышали слова Шекспира, как учителя науки и искусства, то для примера возьмем его за предмет науки и искусства.
Предположите, что нам предстоит изучить и дать неизгладимый отчет о существовании и существенных сторонах Шекспира; мы увидим, что по мере того как цель и направление науки становятся все благороднее, и искусство становится все большим помощником ее; пока наконец на высшей ступени оно даже необходимо ей, но все же в качестве служителя.
Мы рассматриваем сперва Шекспира с точки зрения его химического состава и узнаем, что он состоял из 75 процентов воды, около пятнадцати или двенадцати процентов
Затем мы переходим к науке, называемой анатомией, которая сообщает нам, между прочим, что у Шекспира было семь шейных, двенадцать спинных и пять поясничных позвонков, что его предплечье имело широкий радиус вращения и что он отличался от других животных вида обезьян тем, что пальцы его рук были более приспособлены к нежному осязанию, а пальцы ног менее пригодны для обращения с самыми тонкими предметами.
Вслед за анатомией мы рассматриваем Шекспира с точки зрения зоологии и узнаем, каковы были цвет его глаз и волос, образ жизни, характер и пристрастие к браконьерству.
Этим оканчивается наше возможное знание внешних его свойств. Затем является наше знание идеальных предметов: чувств и духовных способностей, благодаря чему мы можем сказать, что Шекспир способен проявлять такие-то чувства и наклонности и сдерживать, и управлять ими в таких-то пределах. В заключение мы берем нашу богословскую науку и утверждаем, что он находился в сношении или в воображаемом сношении с таким-то и таким-то, высшим чем он, существом.
45. Теперь на всех этих последовательных ступенях научного описания мы видим, что искусство становится все могущественнее в своей помощи или передаче соответственно важности исследования. Для химии оно едва ли может что-нибудь сделать, разве отметить цвет или форму кристалла. Для анатомии оно может сделать несколько больше, а для зоологии почти все; в передаче же страсти и духовных сторон оно идет рука об руку с высшей наукой и в теологии оказывает более благородную помощь, чем даже словесная или литературная передача.
46. Рассматривая эту силу искусства, припомните, что теология искусства только за последнее время признана заслуживающей внимания: лорд Линдсей, лет тридцать тому назад, первый признал ее важное значение, и когда я, в 1845 году, приступил к изучению школ Тосканы, то его «Христианская мифология» была единственным руководством, которому я мог доверять. Даже в 1860 году мне пришлось в христианской науке защищать истинное значение Луини, этого пренебрегаемого ученика Леонардо да Винчи. Но только предполагая, а это с общего согласия я могу предположить, что «Тайная вечеря» Рафаэля, или его «Теология» (как эта картина реже, но вернее, называется), есть самое совершенное усилие, когда-либо сделанное для иллюстрации божественной науки, я подготовляю себе возможность впоследствии показать вам, что самые законченные усилия богословской литературы сравнительно с этим картинным объяснением выразили менее полно условия мудрой религиозной мысли и были более пагубно вовлечены в немудрую религиозную спекуляцию.
47. В эти высшие области исследования нам не предстоит еще вступить. Я в течение некоторого времени постараюсь только показать вам задачу скромного искусства, как слуги естественной истории и показателя, во-первых, красоты созданий, подчиненных вашей собственной человеческой жизни, а затем истории этой жизни в прошлом, один из главных источников иллюстраций для которой находится в наиболее блестящей и по своему влиянию на характер наиболее практически могущественной отрасли искусства – в геральдике. В естественной истории я сперва намеревался начать с низших типов животных, но так как расширенные курсы дают мне возможность больше воспользоваться нашими образцами, то мы сразу перейдем к орнитологии, о значении которой для общей культуры я должен сделать несколько серьезных замечаний.
48. Может быть, в начале моей сегодняшней лекции вы подумали, что я слишком кратко коснулся искусств архитектуры и мимики. Но это не в силу моего неуважения к ним; и я должен действительно попросить вас тщательно отметить два или три пункта относительно тех искусств, образцы которых дают нам птицы в своих гнездах и в своем пении.
Ha днях, посетив одного орнитолога, коллекция птиц которого не имеет себе соперниц во всей Европе (являясь одновременно и памятником неустанной любви к науке и образцом самого нежного и терпеливого искусства), – Дж. Гулда, – я увидел у него гнездо самой обыкновенной английской птицы; и это гнездо, несмотря на его знакомство с искусными постройками, делаемыми птицами всего земного шара, не лишено было интереса и для него, а меня приводило в восторг и в удивление. Это было гнездо снегиря, насаженное на вилообразное разветвление молодого деревца и потому требовавшее более широкого основания. И вот птичка построила первый этаж своего гнезда из сухих стеблей цветка ломоноса и ни из чего больше. Эти стебельки она слегка переплела, оставив разветвленные головки все снаружи и образуя сложную выпуклую готическую фигуру, крайне изящную и причудливую, по-видимому устроенную как с торжествующим наслаждением в искусстве плетения корзинок, так и с определенной целью достигнуть формы орнамента.