Искусство проклинать
Шрифт:
Тайна… Это я — Тайна. Витька не зря меня так зовёт, Тайна и есть. Они все, конечно, обижаются на меня за то, что я так обособилась. Или нет? Не надо на меня обижаться… Я ведь не обижалась на Ашота, когда он похоронил отца. Багратян — отец умер не здесь, а где-то в горах, там и прошли похороны. Ашот, несчастный и потерянный, приехал после них и сразу же вышел на работу. Он тоже молчал и старался уединиться. Он не хотел ни с кем разговаривать и мы ему не мешали.
Он не ходил с нами на обед, просиживая всё это время в сквере или в салоне. Я как-то не выдержала и, бросив всех в Пицце, пришла в мастерскую. Ашот, сгорбившись, сидел над работой, такой хрупкий и беззащитный, опустив лицо в ладони. Я забыла
Когда Лев Борисыч явился в мастерскую, мы, все трое, были пьяные в дым, потому что Витька сгонял ещё за одной бутылкой. Возле моего окошка надрывалась криком клиентка: грудастая и горластая жена начальника ГАИ, которую Витька коротко и смачно послал куда надо, размазывая по щекам слёзы. Никогда не забуду, как терпеливо, печально и вежливо наш шеф объяснял этой даме, что у нас горе и нам не нужно мешать. Конечно, это нехорошо и невежливо посылать людей «на…». Но если человек в состоянии горя сказал кому-то идти «на…», то его стоит понять и не поднимая скандала, действительно уйти «на…»
Разбираться с этим инцидентом грозный гаишник послал к нам опера Петренко и мы напились уже впятером. Я, правда, больше пить не могла, но воодушевлённо поддерживала все тосты. С Петренко мы сдружились и он, при случае, удачно помирил нас с ГАИ.
Я тогда плакала, да… И это помогло. Но если я заплачу теперь, то просто не смогу остановиться! Я буду плакать и плакать, пока не растаю от слёз. Я буду кричать от ужаса и выть. Плакать нельзя. Нельзя мне плакать…
Я всё же немного подремала и подскочила уже в темноте. Быстро спустилась вниз. Дан уже сидел в райке, с опущенной головой и руками, сложенными на коленях. Я его окликнула, но он не отреагировал на мой голос. Я подошла. То же неподвижное, безжизненное лицо, пустой взгляд вниз. Я не стала к нему прикасаться, просто села на другой стул, опираясь на стол локтями и поддерживая свою тяжёлую голову в ладонях. Он сидел, не двигаясь, а я смотрела на него, и казалось, что мир вокруг исчез. Взял и просто испарился и не осталось в целом свете ничего кроме этой площадки в лестничном пролёте, где я сидела, неизвестно который час, вдвоём со своим жутким компаньоном. Когда стало рассветать, он поднялся и прошагал в чулан, в ларь. Я поднялась по лестнице к себе и меня шатало как былинку в поле. Я свалилась на диван и стала дожидаться семи часов, чтобы позвонить Льву Борисычу. Он меня отпустил и я поплелась на кухню. Поела, отключила телефон и провалилась в темноту, едва добравшись до кровати.
Галия по средам не приходит, и я спала весь день. Встала уже в сумерках, заставила желудок принять еду, кофе, сок. Превозмогая тошноту, пошла вниз. Он вышел, когда совсем стемнело и встал возле меня, потому что я сидела на «его» стуле. Потоптался, сложился углом и опустился на другой стул.
— Что мне с тобой делать, Дан? Или ты уже не Дан? Ну скажи, кто бы ты ни был, скажи, что мне делать?
Я подняла послушно поддавшуюся голову. То же бескровное, застывшее лицо. Прекрасные синие глаза не замутились и не погасли. Слегка растрепались волосы, ещё более яркие на фоне бледной кожи.
Он не ответит. Будет вот так выходить каждую ночь и сидеть, глядя в пол. А я буду сидеть рядом и потихоньку сходить с ума. Что делать? У кого спросить? Мне не поверит ни один нормальный человек! Как это получилось? И что это такое? Это, что, зомби? Да кто же в России знает, что такое зомби? И, кроме того, этого не может быть. Так не бывает!
Я даже не имею возможности его оставить, чтобы уехать за помощью куда-нибудь под Ленинград. Я не могу его никому показать. На что он способен, если его растревожить? Но ведь это невозможно, невозможно, невозможно! Человек, у которого не бьётся сердце, не может двигаться, ходить, сидеть, бояться или не бояться дневного света.
Я начинала снова леденеть. Ступни стыли даже в толстых пуховых носках, пальцы постепенно теряли чувствительность.
— Дан, вставай! Мне здесь холодно, я замёрзла. Пойдём наверх.
Я потянула его за руку, и он неловко встал, сделал за мной несколько шагов к лестнице. Ноги у него не сгибались, и мне пришлось ставить их на ступени одну за другой, подталкивая его в спину. Я завела Дана в кабинет, подвела к креслу. Окна были зашторены очень плотно, но он, всё же, повернул лицо посмотреть, и я ненадолго глупо обрадовалась хотя бы этому. Но он снова замер, опустив голову, и уже не шелохнулся. Я забралась на диван с ногами и закуталась в плед. Мы снова просидели так всю ночь. Когда он медленно зашагал назад, я сбежала вперёд и застелила ларь старым спальным мешком. Ему, вернее всего, это было безразлично. Но мне так было легче.
Я вымоталась до ручки и боялась, что однажды упаду в обморок прямо в салоне или на улице. Домой ко мне, слава Богу, никто не заходил. К Доку я съездила сама, в обеденный перерыв. Он с ходу определил у меня депрессивный невроз и выписал целый арсенал укрепляющих средств, витаминов, транквилизаторов. Транквилизаторы я, разобравшись с инструкциями, сразу отправила в мусорное ведро, зато витамины и железо с микроэлементами стала принимать с благоговейной регулярностью. У меня пропало отвращение к пище и перестало звенеть в голове, стало чуть легче засыпать.
Я понемногу осмотрела Дана и узнала, что сердце у него, в самом деле, не бьётся. Шрамы на груди затянулись и стали ровно-белыми, без синевы. Ногти на руках тоже были бледные. Я выяснила, что от серебра он получает ожоги, как и от солнца, а вот раскалённый тигель, случайно попавший под локоть, даже не почувствовал, пока я не услышала, как тлеет рукав. На большие открытия моего мужества пока не хватало.
И я очень устала, очень. До полной одури! Если бы он, вдруг встал и ушёл куда-нибудь среди ночи, я, кажется, не стала бы его удерживать: будь что будет. Но он не уходил. Не из моей жизни, не из моих мыслей, не из моих снов.
После выходных к нам в Бытсервис нагрянула милиция. Я почти не реагировала на внешние раздражители, работала молча, старалась не обращать на себя внимания, отвечала односложно. Это всех огорчало, но не удивляло: горе. Меня устраивало и это. Никого не касается, что горе превратилось в дикий ужас, в кошмар. Лишь бы поменьше теребили. Что бы это ни было, всё это только моё, мне в нём и барахтаться. Когда энергичные молодые люди деловито засновали по всем этажам Бытсервиса с вопросами, меня снова постарались оградить от лишних волнений, но ничего не вышло. Пришлось общаться с милиционерами и мне.
Пропала Ленка, а я даже не знала об этом с самых праздников. Она не вышла на работу, и дома её тоже не видели. Главные свидетели — соседи и коллеги, были детально опрошены, а из нашей мастерской её лучше всех знала я. После долгих вопросов, уточнений и дополнений о знакомствах, связях, характере и прочем, я ещё рассказала всё, что помнила о Саньке. Потом меня попросили съездить на опознание.
Нас завели в морг, и Ашот осторожно поддержал меня за локоть. Наверно, беспокоился за мои нервы. Наверно, это было забавно. Наверно, можно над этим посмеяться хотя бы про себя… Я перестала холодеть при виде мирно лежащих трупов, а вот смеяться над этим ещё не научилась.