Исмаил

Фарди Амир-Хосейн

И тут увидел приближающийся свет — две машины с зажженными фарами на скорости свернули на эту улицу. Он торопливо спрятался меж стволов деревьев возле лавки продавца льда — сюда свет фар не доходил. Упал на колени, согнулся. Мешок, деревья и лавка слились воедино. Машины проехали, не притормозив. Они остановились возле дома Джавада. Несколько человек выскочили из них и устремились к дверям. Один звонил в звонок, другие осматривали окрестности. Исмаил потихоньку, прижимаясь к стене, пошел прочь, удаляясь скользящей тенью. Он не слышал даже своих шагов, только стук своего сердца. Свернув за угол и отойдя на достаточное расстояние, он опустил мешок на ступеньки какого-то дома и перевел дух. Рукавом вытер пот на лбу и на горле. В висках бешено колотило. Он глубоко дышал. Улица и дома были погружены в ночную тишину. Когда сердце немного успокоилось, он опять взвалил мешок

на плечи и двинулся в путь. Теперь он был спокоен: в доме Джавада не найдут ни запрещенных книг, ни антишахских прокламаций.

С каждым новым поворотом за угол он все дальше уходил от шахской полиции, и это было приятно. Но вдруг ноги его подкосились, и он спросил сам себя: «Но куда же я несу это?!» Он прислонился к какой-то стене. Ведь он бессознательно шел в сторону своего дома, а кто знает, что там происходило, не пришли ли и к нему, как к Джаваду? У него самого было достаточно книг и листовок, с которыми следовало что-то срочно сделать. Исмаил вспомнил, что здесь недалеко есть речка, старый глубокий проток, полный мусора. От грязи вода этой речушки почти черная. И здесь неподалеку есть узенький мост, шириной лишь для одной машины. Он подумал, что нет лучше места спрятать мешок, чем под этим мостом. Свернул в ту сторону. Миновал несколько улиц и переулков, и вот он, мост. Под ним было темно, воды реки не видно. Исмаил скользнул вниз по склону возле моста и над самой водой протиснулся под мост. Едва можно было дышать от вони — ила, грязи и разлагающегося мусора. Он привалил мешок к опоре моста подальше от воды и поскорее выбрался наружу. Спешно зашагал к своему дому.

Из-за угла осторожно заглянул на улицу. Там было темно. Слабые лампочки нескольких фонарей бросали на землю пятна тусклого света на равных расстояниях одно от другого. Окна домов были темны, а улица казалась спящей. Он тихонько пошел к дому. Машины марки «Пейкан» и кое-где грузовички стояли справа и слева вплотную к стенам домов. Порой из-под машин фосфорно блестели кошачьи глаза, и кошки, мягко, как скользящие тени, перебегали с одной стороны улицы на другую.

Дом, как обычно, был безмолвен и темен. Он тихо открыл дверь и вошел. Когда включил свет, мать проснулась, села в постели и сонным голосом спросила:

— Ты ужинал?

— Нет.

— Я тебе оставила в кастрюльке. Сейчас разогрею.

— Не надо, мамуля, спи, я так поем.

— Желудок заболит от холодного.

— Ничего, ты спи.

Он, не раздеваясь, постелил скатерть и поставил на нее кастрюльку. В ней было чечевичное пюре с помидорами, и еще был черствый овальный хлеб. Он любил чечевицу, но сейчас было не до нее. Он кое-как проглотил немного и встал. Свернул скатерть. Потом крепко задумался. Спать нельзя было, ведь за ним обязательно придут, точно так же, как пришли к Джаваду. Нужно было что-то делать с книгами и листовками. Он любил эти книги, он месяцы и целые годы беседовал с ними, жил с ними, учился у них. У него были слишком добрые воспоминания о них, чтобы можно было их разом куда-то выкинуть. Но такого места, чтобы отнести и спрятать, тоже не было. И вот он сидел, перебирая книги, глядя то на лицевую, то на заднюю сторону обложки, быстро пролистывал и думал, где бы можно было в безопасности их сохранить. Одно только место приходило в голову, и это было кофейное заведение Али-Индуса, та подсобная комнатка, в которой со стены смотрела черными большими глазами индийская актриса. Сердце Исмаила сжималось, когда он думал об Али-Индусе. В последнее время он его почти не видел, а когда встречался лицом к лицу, приветствовал его и проходил мимо. Ясно было, что Али-Индус хотел бы с ним поговорить, но он этого не хотел. Прощался и уходил. Когда Али-Индус услышал, что он ушел из банка, он сказал: «Исмаил-синеглаз, что ты делаешь, зачем разумному человеку уходить из банка?»

Исмаил и тогда не стал с ним говорить, проигнорировав его беспокойство и его серьезный тон. После таких холодных встреч теперь идти к нему было неловко. Хотя в душе Исмаил относился к Али-Индусу по-доброму.

Шум автомобиля, свернувшего на их улицу, отвлек его от мыслей об Али-Индусе. Исмаил забеспокоился. Наверняка скоро машина остановится и у их дома, и раздастся звонок. И он торопливо начал отделять запрещенные книги от обычных. И все-таки, откладывая книги, не мог не перелистывать некоторые страницы, даже вырывал кое-что и складывал отдельно. После книг пришла очередь листовок. Они были рассованы там и сям. Потом взгляд его упал на письма от Сары, сложенные стопкой в порядке, по датам. Все тело его загорелось. Знакомый почерк. Он со страстью смотрел на эти письма. И опять

ласковый голос, как давно уже не бывало, зазвучал в его ушах:

— Ты — кто?

И глаза цвета меда с беспокойством посмотрели на него. Вновь жгучий жар волной побежал по его жилам. Тело его воспламенилось, и наступило знакомое приятное состояние. Он обо всем забыл и отдался ветерку, который уносил его с собой в степи, полные маков и нарциссов. Он оторвал взгляд от начертания букв, дрожащих сейчас в его глазах, и посмотрел в единственное окно комнаты. По ту сторону холодного, в узорах мороза, стекла была черная, как смола, ночь — настолько черная, густая и тяжелая, словно она была такой с первых мгновений мироздания, и останется таковой до его последних мгновений.

Послышался звук шагов. Это вошла мать. Он оторвал взгляд от тьмы за окном.

— Чего ты не спишь, зачем это все разбросал по полу?

— Ничего особенного, просто хочу кое-что спрятать с глаз долой.

— Что-то случилось?

— Не то чтобы случилось, но хочу в укромное место убрать, могут появиться сложности.

— И куда же ты хочешь убрать?

— Не знаю, может быть, под лестницу? Топор ведь есть. Доски сниму, сложу туда и землей присыплю, тут ведь немного.

— Так ты что, прямо сейчас это хочешь делать?

— Да, неспокойно как-то. Прямо сейчас бы надо.

— Чем так корячиться, лучше их сложить в мусорный мешок, я бы вынесла на улицу, на помойку, поди докажи потом, чье это?

— Нет, жалко, и ведь это не навсегда, когда-нибудь это кончится, волей Аллаха!

— Когда оно там кончится, скорее мы помрем!

Он собрал вместе то, что следовало зарыть под лестницу. Письма отложил отдельно. Скатал лежащий под лестницей коврик. Мать тем временем принесла топор и вручила ему.

— Потихоньку ломай, чтобы соседи не услышали.

— Ясное дело.

Он уперся коленями в холодные плитки пола. Взяв топор, шепотом призвал Аллаха на помощь и ударил по доскам. Там все оказалось трухлявым. Посыпалась земля и штукатурка. Он посмотрел на мать:

— Как это держалось-то все, не пойму.

— Да сгнило уже все. Столько лет, как построили!

Мать вспомнила, с какими трудами строили этот дом. Все, что можно было продать, продали. Как они сами тогда говорили, из кожи вон вылезли. Отец бился изо всех сил, заканчивая стройку. Возвращался с работы домой как можно раньше, один вкалывал здесь за несколько человек, кирпичи, песок, цемент таскал, все оросил своим потом. Когда подвели дом под крышу, переехали сюда и уже здесь жили. Строение было глинобитное, электричества не было, воды не было. Четыре стены — единственная комната, обок ее — кухня и узкий, короткий коридор. Но для них это было — как рай: тишина и спокойствие. Мать говорила: «Что бы это ни было, это наше, собственное. Домовладельца над головой нет». Исмаил тогда едва пошел в школу, через несколько лет появился на свет Махбуб. И только их жизнь начала выходить на дорогу, как муж ее умер, и она осталась одна, и двое детей-сирот, и мир испытаний и трудностей. Мало-помалу родственники и знакомые отдалились от них, оставив ее одну. И всю тяжесть жизни она понесла на своих плечах. Она защищала святость домашнего очага. О ней говорили — бесстыжая, говорили — с плохим характером и несдержанная на язык, говорили — слабоумная, лучше с ней дел не иметь. Двери их дома закрылись, а людские рты открылись. Она осталась, как одинокое дерево в горах, выстаивающее против ветра и снега, и яростных бурь. Только Махин не оставляла их. Бывала у них бессменно. Все терпела, не предавала ее. Верность ее не знала предела. И это Махин, которая сама была несчастна и у которой собственный семейный очаг потух.

В то самое время чутье матери невероятно обострилось. Она нюхом чуяла опасность, как кони заранее чувствуют землетрясение, так и она. Вот и сейчас она услышала зловещие шаги беды в стуке топора по прогнившей стенке под лестницей: тук, тук, тук. Этот звук грохотал в ее сознании. Как сель, приближающийся из верховий гор. С детства, проведенного в деревне, она знала, что, живя на берегу горной реки, нельзя верить солнечной погоде и забывать о возможной атаке селя. Нужно посматривать на те облака, что вдали скопились на склоне горы. Потому что вполне возможно, что над головой твоей сияет солнце и небо чистое, а через несколько минут сверху донесется пугающий шум. Кони начнут ржать и бить копытами, и утки уведут свои выводки прочь от реки, и через мгновения темный поток, крутящаяся земля налетит сверху, и ты не успеешь взобраться на возвышенное место. Вот и сейчас она чувствовала приближение селя. Конь мотал гривой и бил копытом о землю, и испуганными глазами смотрел в верховья реки.