Испанский смычок
Шрифт:
— Муссолини? — упорно допытывался Аль-Серрас.
Она опять не проронила ни звука.
— Значит, это правда. Ты выступала с оркестром? — спросил Аль-Серрас.
— Какой оркестр? Это даже не был концерт.
— Да расскажи же, наконец!
— Мне было восемнадцать лет, — сдалась Авива. — Один мой друг организовал прослушивание. Отказ считался бы преступлением. Все вместе заняло полчаса.
Мы так подробно расспрашивали ее об этом эпизоде, потому что почти ничего не знали о
— У него удивительная голова, — сказал Аль-Серрас. — Похожа на одну из тех гигантских каменных голов тольтеков, что были обнаружены в джунглях.
— Он что, правда неравнодушен к музыке? — спросил я.
Она затянулась и выпустила облако табачного дыма.
— Я только что покинула монастырь. А он искал няню. Няню с музыкальным образованием. Его сын Романо, совсем еще ребенок, очень ласковый, тянулся к музыке, особенно фортепианной. Но это, конечно, был всего лишь предлог. Дуче хотелось иметь собственного учителя игры на скрипке.
— То есть он играет на скрипке?
— Мастерски. Это ни для кого не секрет. Как и то, что каждое утро он читает Данте. Поклонник итальянской культуры. И минут пятнадцать — двадцать играет на скрипке.
— И хорошо играет?
— Нормально. Давайте так. Я вам расскажу кое-что, а потом мы сменим тему. Идет?
Аль-Серрас молчал. Я сердито посмотрел на него.
Она попросила нас представить себе такую сцену. Официальная резиденция вилла Торлония, музыкальная комната с граммофоном, на полках — пластинки с записями Верди и Пуччини. Муссолини задергивает шторы и запирает дверь. Никому не позволено мешать ему в эти священные двадцать минут, когда он отстраняется от власти и отдает себя музыке.
— А как он играл? — спросил Аль-Серрас.
— Понятия не имею.
— В каком смысле?
— Он поставил пластинку. На секунду прижал скрипку к подбородку…
— Удивительно, что он ее не сломал, — съязвил Аль-Серрас. — С таким-то подбородком!
— …как будто играл ту же вещь, что на пластинке, — продолжила она. — А затем отложил скрипку в сторону.
— Ага! — засмеялся Аль-Серрас. — Хитрый ход. Он не умеет играть.
— Да нет, умеет. Мой друг, тот самый, кто организовал прослушивание, тоже скрипач, однажды играл с ним дуэтом. Муссолини играет, когда ему хочется. Но у него требовательная жена, много детей и куча советников. А главное — масса любовниц. Он принимает их в музыкальной комнате.
Аль-Серрас не скрывал удовольствия.
— Что касается меня, — продолжала она, — то я несколько минут поиграла на скрипке, но для себя уже решила, что мне это предложение неинтересно. А защитное оружие, которое я на всякий случай захватила с собой, не понадобилось.
—
— Острые каблуки. Вы знаете, что я предпочитаю обувь на плоской подошве, но это был особый случай…
— Отважная девочка! — похвалил Аль-Серрас.
— Ты нарочно играла плохо? — догадался я.
— У меня не было ни малейшего желания занять то или иное место при дворе диктатора.
— А в эти полчаса тебя не тошнило от его вида?
— Он — лидер Италии. Я уверена, что у каждого, кто обладает подобной властью, есть свои тайны. Но вы поймите, для меня дуче всегда был дуче.
— Да у этого человека руки по локоть в крови! Он начал с того, что в 1924 году уничтожал своих оппонентов социалистов.
— В 1924 году мне было четырнадцать лет, — сказала Авива. — И это был не самый лучший в моей жизни год.
— Но ты не могла не видеть, что он идет по трупам! — Я уже почти кричал.
— Думаю, в тот год я и сама предпочла бы умереть.
— Друзья, — прервал нас Аль-Серрас, — о чем вы? Вы хоть сами себя слышите? Вы повторяете одно и то же.
— Ты все знаешь, Авива, — гнул я свое. — Не можешь не знать. Ты собиралась выступать с Куртом Вайлем и Бертольтом Брехтом. С теми, кого ненавидят нацисты.
— Нацисты срывают театральные представления. Шумят, угрожают, швыряют на сцену вонючие бомбы и даже ночные горшки. Если они действительно захотят присутствовать на наших выступлениях, я им не откажу. Возможно, мы сделаем их добрее.
— Тебе все равно, перед кем играть?
Аль-Серрас попытался перехватить инициативу.
— Я думаю, — сказал он добродушно, — что вряд ли этот человек монстр. Надо постараться увидеть в нем человеческую сторону. В каждом есть человеческая сторона.
— Ерунда! — возразил я. Чувствовал я себя ужасно. Зачем я затеял этот спор с Авивой?
— Я устала, — сказала она, поднимаясь. — Пойду прилягу.
— И не поела толком, — посетовал Аль-Серрас, хлебной коркой подбирая остатки с ее тарелки. — А что она имела в виду, когда говорила, что в 1924 году хотела бы умереть?
После концерта в Лиссабоне мы втроем отправились в ночной клуб. Мы устали за день, к тому же назавтра нам нужно было уезжать, но нас пригласил местный меценат, и мы посчитали невежливым отказаться. Под быструю джазовую музыку Авива танцевала сначала с патроном, сеньором Мединой, затем с Аль-Серрасом. Медина топтался поблизости, готовый снова закружить ее в танце.
Но она решила сделать перерыв и присела рядом со мной. Щеки у нее разрумянились, лицо блестело.
— Спорю, ты ненавидишь эту музыку! — перекрикивая шум зала, сказала она.