Испанский сон
Шрифт:
— Может, девочек? — спросил Филипп.
— Нет уж. Пойдешь в театр?
Филипп отрицательно помотал головой.
— А если я когда-нибудь приглашу тебя в город Берген? — спросил Вальд. — Там бывает роскошный музыкальный фестиваль, каждый год на исходе мая.
— Вот это дело, — одобрил Филипп. — И я тебя тоже куда-нибудь приглашу; в Испании фестивалей множество.
— Ты меня в Памплону, на это… где с быками бегут…
— Сан-Фермин.
— Во.
Они замолчали.
— Ну, что ты киснешь? — презрительно спросил Филипп. — Рохля ты нерешительная! Созрел наконец и тут же скис. Ничего же особенного не происходит. Гумилева читал? Это называется пассионарность; народы приходят в
— Да.
— А расставаться не хочется, верно? Устроим колонию, а?
— Развеселился, — проворчал Вальд. — Все, поговорили… езжай-ка теперь побыстрее к жене.
Милая Вы моя! Как это трогательно… Разумеется, искусство читать между строк так быстро не исчезает. Но в данном случае…
Поверьте мне, Вас напугали. Вы очень эмоциональны; право, напугать Вас легко. К тому же эти люди умеют говорить очень страшно. Страх этот передается вниз, растекается, как шампанское по пирамиде фужеров, и фактически это единственное, что у них есть вообще. Больше они ничего не умеют.
Раньше они умели стрелять — умели других заставить стрелять; раньше они действительно много чего умели. Вот, подумаете Вы, беззаботный идиот… недотепа… Позволю себе пояснить свою благодушную мысль.
Мы никогда не рассуждали ни о политике, ни об истории; если чего-то и касались, то только в применении к нашим с Вами делам. Не очень-то мне охота нарушать эту традицию. Но в порядке исключения, видно, придется… Наберитесь терпения прочитать этот не свойственный нашей почте материал — возможно, мне удастся Вас успокоить. Я страдаю, когда Вы вот так испуганы и нервны.
Существуют желания маразматиков, но существует и реальный мир; у развития этого мира свои законы. Все, что происходит в обществе, не с бухты-барахты взялось. Если бы, к примеру, нельзя было лгать — ну, физиология мозга бы не позволила думать одно, а говорить другое — то и общественные категории были бы иными. Законы, семья, государство — все эти вещи сложились бы по-другому, а может, вместо них было бы что-то еще.
Так вот, «у нас» — я о внешнем мире — именно так, как есть, и никак иначе. Власть и насилие детерминированы нашим миром почти так же, как время и трехмерность пространства. Почему «почти»? Да просто потому, что эти вещи меняются; так как человек научился передавать информацию, мы можем судить об изменении власти столь же обоснованно, как и о законах механики окружающего нас мира. Раз уж у нас есть мозги.
Теорий на эту тему немерено. Но попробуем все же выяснить самое главное: куда все идет? Обратимся мыслью в далекое прошлое. Слово «насилие» слишком общо; я бы выделил некоторые компоненты этого понятия по отношению к власти, а именно: экзекуция, принуждение и контроль. Всякой власти свойственны эти три функции. Однако их доля во властном насилии со временем меняется, а потому можно говорить о них не только как о компонентах, но и как об исторических фазах.
Власть-экзекуция известна нам из истории. Кровь, тюрьмы, страх. Цель такой власти, приоритет ее — подавить. Власть-принуждение — это то самое, что сейчас во всех так называемых цивилизованных странах: по многим причинам давить уже невозможно, да в общем и незачем, и приоритет этой власти — отнять. Но представьте себе, когда и отнимать будет невозможно и незачем (а ведь мир неуклонно движется к материальному изобилию;
Теперь смотрите. Любая репрессивная машина нуждается по меньшей мере в таких же технических средствах, которыми пользуются репрессируемые. Для власти-экзекуции проблем в этом не было: организованная сила, прерогатива власти, решала все. Власть-принуждение уже стеснена: используется правовой механизм, дающий личности шансы. Власти-контролю будет труднее всего. Ведь придумывают новые вещи не правители, а личности. Прогресс обгоняет власть; потому-то, может быть, она отомрет сама собой так же, как когда-то отмерло людоедство.
Это общий экскурс; я просто хотел ввести Вас в круг некоторых категорий. Ясно, что до той жизни прекрасной еще очень и очень далеко. Также ясно, что фазы власти меняются не единовременно — в недрах экзекуции рождается принуждение, в недрах принуждения — контроль. Мы, дорогая, вместе с нашей страной сейчас в середине фазы принуждения. Экзекуция еще не вполне отмерла; контроль еще не вполне развился. И еще недавно было возможно движение вспять.
Почему же я думаю, что теперь оно невозможно? Потому что должна быть какая-то точка, водораздел — до этой точки вниз значит назад, после нее вниз значит вперед. Как узнать, прошли мы ее или нет? Смею предложить признак: это наша с Вами переписка, дорогая.
Когда мы не имели возможности нажать на кнопку Send, они могли делать с нашими письмами все что угодно. Мы опускали письмо в синий почтовый ящик, и — тю-тю. Оно было у них. Теперь, с кнопкой Send, положение изменилось. Горстка импульсов кажется столь беззащитной, открытой миру; но на самом деле ее не так-то просто взломать. На наших глазах защита — шифрование — делается обычной функцией почтовых машин. И она становится все изощренней. Как же власти осуществить свой контроль? Вскрывать все подряд шифры? но это стоило бы все б'oльших денег — бешеных денег, никак не оправдывающих себя… Запретить шифрование? но для начала нужно хотя бы определить, что это такое, а при темпах, которые набрала технология, это не простая задача… в общем, власть-принуждение явно не успевает реагировать на прогресс. Это новая ситуация; это признак водораздела.
Вы скажете: нашелся умник! почему бы власти, для начала, не нанять кого-то еще умней? Допустим; хотя по-настоящему умный не стал бы работать на такую власть — это опасно; лучше б он заработал себе тайных, спокойных денежек… Но допустим, такие люди нашлись. Они научились делать с нашими письмами что хотели бы; они — полноценная власть-контроль. Ну так что же? пусть их… нам-то что, дорогая? Пусть какой-нибудь офицер присоединится к нашей разношерстной компании; они тоже люди, почему бы и им не получить хоть какое-то удовольствие от нелегких трудов?
Кто мы такие для них, дорогая? Чем мы можем быть опасны для них? Такие, как мы, заслуживают разве что поощрения. В свое свободное время мы могли бы тайком воровать, заниматься общественной деятельностью (то есть, угрожать их интересам), делать бомбы и так далее; а что делаем мы? Дрочим. Ну, какое занятие может быть более безобидным?
Вот и все, дорогая. По всему по этому я и не думаю, что нам что-либо может грозить. Что бы вокруг ни происходило, вплоть до самого на первый взгляд страшного. Да и не глупо ли так уж верить первому взгляду?