Исполняющий обязанности
Шрифт:
Освежённый и обновлённый, я поднялся в мезонин, надеясь позвонить в Чернозёмск, но телефон показывал одно деление, да и то непостоянно, явится и растворится.
– Обыкновенно мы звоним по спутниковому телефону, хотя, признаться, ваш дядюшка не жаловал ни телефоны, ни интернет, считая их игрушками Большого Брата, – сказал сопровождавший меня Войкович.
– Что ж, позвоним по спутниковому, – сказал я.
– Могу я спросить, по какому делу?
Я рассказал.
– Возможно, вы предпочтёте поручить хлопоты “Николаеву и сыновьям”, им это привычно.
– Да, это проще, –
Он оказался в жестяной коробке, коробка завернута в освинцованную резину, и аккумулятор хранился отдельно. Паранойя, так паранойя.
Я вспомнил, что номер юридической конторы у меня где-то в бумагах, но искать не пришлось, номер был в памяти телефона. Мне не пришлось даже раскрывать рот: Войкович и позвонил, и распорядился чрезвычайно дельно. И насчёт универа, и насчет ресторана, наказав непременно взять характеристику (это было моё пожелание, характеристика хорошего ресторана стоит дорогого, а что будет со мной послезавтра, я не знал), и насчёт предупредить хозяина квартиры, что через два месяца она будет свободна. Связь была громкая, и я слышал – “разумеется, сделаем. Что-нибудь ещё?”
Войкович посмотрел на меня, увидел, что ничего более пока не требуется, и закончил разговор.
– Кто обычно живёт в мезонине? – спросил я.
– Ваш дядя и живёт, то есть жил. Вид из окон ему нравился.
– Хорошо. Положим, дяде нужно было что-то вам поручить. Или просто позвать. Он что, кричал? Или звонил по спутниковому телефону?
– Не совсем. Он свистел в свисток. Свистнул один раз – нужен я. Свистнул дважды – Анна Егоровна. Частые свистки без счета – всех наверх! – и он протянул мне серебряный свисточек на цепочке. – Разумеется, свисток продезинфицирован.
Я дунул – и ничего не услышал.
– Инфразвук.
– Но как же вы слышите?
– Практика. Вы тоже научитесь. Если захотите.
– И далеко слышно?
– На двести шагов.
– А если дальше?
– Что ж, тогда можно протрубить в рог. Если отсюда, с балкона мезонина, слышно на пять километров, – и он показал мне на охотничий рог, висевший на стене.
– Не очень удобно, – заметил я.
– Вашего дядю устраивало. Разумеется, мы можем использовать рации, но Фёдор Федорович считал, что минутный разговор по рации действует на мозг, как рюмка самогона. Нарушает эффективность мышления.
– А если десять минут поговорить?
– Эффект не нарастает, – видно было, что Войкович серьёзен.
– А как насчет шапочки из фольги?
– Этот дом в некотором роде и есть шапочка из фольги. Под штукатуркой – мелкоячеистая сеть, потому электромагнитные волны внутрь практически не проникают. Единственное исключение – мезонин, если окна открыты, вот как сейчас. А закрыть ставни, та же клетка Фарадея.
– И не страшно – в мезонине с открытыми ставнями?
– Федор Федорович любил повторять, что не всякий свист в степи – пуля. Одно дело, когда высокочастотный источник приставлен прямо к голове, другое – если он в Кунгуевке. Или в космосе.
Я посмотрел вверх, на небо. Над усадьбой парил коршун.
– У нас есть крохотная дубрава, вы её, должно быть, видели. Там и гнездятся парочка коршунов, – пояснил
– Цыплят не таскает?
– Цыплята и куры под сетью. Они, коршуны, больше по грызунам. В степи их много, грызунов.
– А филинов здесь случайно нет?
– Из соседней рощи прилетают, – невозмутимо ответил Войкович. – И воду попить, и поохотится.
Я начал уставать от его присутствия. Он, похоже, это уловил и сказал:
– С вашего позволения, я займусь по хозяйству. Постель вам приготовит Анна Егоровна и в спальне, и мезонине. Или есть другие пожелания?
Я заверил, что достаточно постелить в спальне. А других пожеланий пока нет.
И мы расстались.
Если и кабинет, и бильярдная напоминали музейную экспозицию из жизни помещиков-крепостников, то мезонин, скорее, представлял себе жилище прогрессивного советского писателя в представлении художника шестидесятых годов. Он, мезонин, круглый (причуда, но помещики и прогрессивные советские писатели позволяли себе причуды), делился на две полузалы. Северную половину и южную. Метров по тридцать в каждой половине. Или по тридцать пять, пи эр квадрат пополам.
Я был на южной стороне. Ход на круговую террасу опять же с крышей зелёного стекла. Полукруглые стены покрыты панелями светлого дерева. Белые жалюзи на окнах – узких, по шести штук на полузалу, как часы на циферблате. Крепкие внутренние ставни. Золотистые портьеры на светло-желтых карнизах. На светлом письменном столе механическая пишущая машинка “Любава” белого корпуса. Полукресло перед столом, два стула рядом. Небольшой, на полторы сотни книг, стеллаж. Избранная русская классика – от Карамзина до Трифонова. И, конечно, хороший диван светлой кожи, диван, преобразующий обычную реальность в социалистическую. На особой подставке – скульптура. Хищная птица, похоже, орёл-ягнятник или халзан, распростёр крылья и, вытянув голову, смотрела строго на юг. Метра полтора, между прочим, полезной площади отнимает. Позолоченная бронза? А вдруг золотая?
Небольшой телескоп-рефрактор, объектив в сто пятьдесят миллиметров. Подставка с часовым механизмом. Стульчик низкий, но с удобной спинкой.
Я вышел на балкон, сошёл на крышу – стеклянную, но стекло особое, закалённое, с нарочитыми бороздками, по которым, верно, стекали небесные воды в особенные баки. Закалённое, не закалённое, а я вернулся на террасу. Мало ли. Отсюда вид открывался замечательный. Изумрудным шатром виделся бассейн. Открытый крохотный прудик птичья поилка-купалка. Виноградник. Огород. Ворота вдалеке, но не в таком уж и далеке.
Захотелось по-ноздревски воскликнуть, что всё, что до леса – моё, и лес – мой, и за лесом тоже – моё. Эк меня раззадорило! Горожанину, поди, кажется, что шестнадцать гектаров – королевство, а селянин знает, что это лишь на зубок. У Чехова, писателя великого, но ни разу не богача, имение Мелихово было вдесятеро больше. И то – не процветал, едва при своих оставался. Сам-то он, положим, в агрономии был профаном, душой не к земле, к высокому стремился, но батюшка его, занимавшийся поместьем, был хозяином жестким. Ан – бесприбыльное получилось дело, приходилось торговлишку пристёгивать, чтобы в ноль выйти, без убытка пожить.