Исповедь Макса Тиволи
Шрифт:
Читатель, она вышла за меня замуж. Ну разумеется, вышла. Я был единственным, кто у нее остался.
Мы поженились в мае 1908 года, и я познал все стадии блаженства. Только представьте меня в тот прекрасный день через два года после землетрясения: черный длиннополый сюртук, расширявшийся к коленям, цилиндр, карманные часы (убранные), отсчитывавшие минуты до момента, когда я получу мою Элис, тихая улыбка на лице, щеки, пылавшие от смертельного холода и, полагаю, от волнующей радости почти удавшегося похищения. Наверху — солнце, плывшее в тумане, словно светящаяся глубоководная рыба. Вокруг — руины
И представьте себе мой город, еще увешанный праздничными флажками — всего месяц назад отмечалась вторая годовщина так называемого уничтожения. Юный суетливый город, мы торопливо отстроили его заново, совсем как раньше, и допустили те же поспешные яркие ошибки, какие допускают все молодые люди в попытке доказать свою состоятельность. Вокруг стояли вовсе не каменные здания. За исключением лестницы Сити-холла, окружающий мир выглядел почти как прежде, только в новой цветовой гамме, с современным электричеством и гаражами для автомобилей. Мы уже не были старым Сан-Франциско с золотистым газовым светом и бархатными оттенками стен. Мы жаждали — как и все молодые люди — быть современными.
— Я так рада, что встретила тебя, Эсгар… — шептала невеста. Конец фразы я не расслышал из-за гудевшей в голове крови.
Наверное, Элис действительно была по-своему счастлива, что нашла своего Эсгара. Уверен, ее мама, улыбавшаяся позади нас, считала меня надежным и добрым, по-скандинавски мрачно-красивым, прочной опорой во всех их бедах. Однако самым главным для миссис Леви был мой годовой доход. Это был не праздный интерес. Понимаете, судьба послала мне последнюю необходимую карту для флэша — землетрясение лишило вдов их капитала.
Только шесть страховых компаний пошли на полные выплаты. Свой дом Леви застраховали в частной немецкой компании, которая, узнав о катастрофе, свернула в Америке все дела и не заплатила никому ни цента. Так произошло со многими. Одна немецкая фирма даже развесила в Нью-Йорке объявления, где гордо заявляла, что оплатила потери клиентов, хотя на самом деле несчастным жителям Сан-Франциско пришлось смириться с двадцатью пятью процентами от общей суммы, несмотря на то что им причиталась полная компенсация ущерба. Вряд ли Элис грустила о доме (тот был куплен для матери) или о землях, которые была вынуждена продать, — женщины по-другому смотрят на жизнь. И обычно они не чувствуют себя столь независимыми, как моя Элис до землетрясения. Только подумайте: обеспеченная вдова, работавшая только для развлечения. Как тяжело ей было осознать, что отныне придется зависеть от мужчины. Поэтому, как любой бедной красивой женщине, ей пришлось выйти замуж.
Однако самая восхитительная мысль, которая согревала меня холодными ночами, такова: из целого мира Элис выбрала меня.
— Начинаем, — провозгласил священник, подходя к нам. Его одежды, рукавами напоминавшие облачение японских императоров, развевались, пока он похлопывал себя по карманам в поиске очков. К моему ужасу, он посмотрел на вдову Леви. — Вы — невеста?
— Нет! — рявкнул я, возможно, слишком громко.
Свидетельница и ее дочь расхохотались.
— Господи,
— А невеста — я, — абсолютно серьезно произнесла Элис, беря меня под руку.
— Ясно. Пожалуйста, встаньте передо мной. Дорогие возлюбленные…
В глубине души я радовался, что Элис захотела простую свадьбу, без гостей. В конечном итоге вообще никто не пришел. Ее родственники жили в далеком Сиэтле (надо сказать, Элис от них тошнило), а я притворился сиротой. Она заинтересовалась моей биографией, и я сочинил историю о папе-торговце, который бросил нас, и матери — оперной певице, пропавшей во время возвращения с гастролей на Востоке.
Что, кроме смерти, могло помешать матери приехать на свадьбу сына? Немыслимо: невеста для горбуна. Да если бы мама могла, она бы забросила свою жизнь и с головой погрузилась бы в вышивание носовых платков, одежды, простыней для нашей постели, приехала бы давать Элис советы по платьям и шляпкам (и уж точно не допустила бы этого бутылочно-зеленого оттенка), начались бы всевозможные сложности совместной жизни, так хорошо известные моей дорогой вдове. Однако мама не приехала. Я просто ничего ей не сказал.
По-настоящему жестокие поступки совершаются медленно. Сначала держать от себя подальше маму с Миной было довольно просто, как-никак жили они в Окленде. Подав в суд на страховую компанию, не оплатившую сгинувшее при пожаре серебро, мама решила больше не возвращаться в Сан-Франциско. Ей понравился новый дом на холмах, а страховка за сгоревший Саут-Парк позволяла не беспокоиться о финансах. Конечно, дело было не в этом. Она любила старый Сан-Франциско. Там она родилась и видела золотоискателей, спускавшихся с гор, итальянцев, которые на Норт-бич выдавливали виноград в свое «кьянти», горничных, с пением выбивавших ковры; мама видела расцвет города и падение. Так можно ли ее винить за то, что, увидев смерть старика, она не захотела смотреть на молодчика, занявшего его место?
Ко времени моей женитьбы Мина отказалась видеться со мной. Еще в 1900 году мы рассказали ей об истинной сути «дяди Биби». Двенадцатилетняя девочка смотрела на меня, теребя браслеты и ничего не понимая.
— Он умрет? — спросила Мина.
— Как и все мы, — ответила мама.
Тогда сестренка впилась в меня пронзительными черными глазами и запричитала:
— Только не надо никому говорить, пожалуйста. Прошу тебя, Биби, не говори никому.
Я ее понял. Долгие годы Мина не уставала брать с меня это обещание. Она считала, что мое уродство плохо скажется на репутации всей семьи, а особенно на ее собственной репутации. Мина оплакивала старого Биби. Однако его призраку было суждено скрываться на чердаке.
Впрочем, Мина ни в чем не виновата. Перешептывавшаяся с влюбленными поклонниками и танцевавшая дерзкую польку на городских вечерах, Мина была не виновата. Как и мама, остававшаяся в доме на отшибе и беседовавшая с призраками. Виноват лишь я. Поскольку сделал все, чтобы скрыть свою свадьбу. Через несколько лет я перестал отвечать на письма и звонки, извинялся за свое отсутствие на праздниках и днях рождениях, свел свои визиты к непродолжительным ленчам или прогулкам и наконец совсем пропал из их жизни. Я не хотел, чтобы они выдали мою тайну, разрушили таким трудом завоеванную любовь. Я скрывал свою жизнь. И себя тоже. Я не первый, кто так делает. Подобно отцу, я просто исчез за пеленой снега.