Исповедь монаха
Шрифт:
— Если вы голодны, братья, или нуждаетесь в пристанище на ночь, милости просим. Наш дом всегда открыт для лиц вашего звания. Заходите, на кухне вас досыта накормят, а потом в свое удовольствие отдохнете на сеновале.
— Я помню, — сказал Хэлвин, мысли которого продолжали витать в прошлом, — ваша госпожа всегда привечала странников. Но сегодня ночью мне постель не понадобится. Я пришел, чтобы переговорить с леди Аделаис де Клари, если она соблаговолит принять меня. Всего на несколько минут.
Паренек пожал плечами, глядя на монахов серыми непроницаемыми саксонскими глазами, и махнул рукой в сторону дома.
— Поднимитесь вон по тем каменным ступеням, зайдите внутрь и спросите Герту,
Пока монахи шли по двору, он провожал их взглядом, потом повернулся и вошел в конюшню.
Не успели они переступить порог дома, как им встретился слуга, только что поднявшийся снизу, из кухни. Вежливо осведомившись, чего им угодно, он кликнул мальчишку-поваренка и велел ему разыскать камеристку госпожи, которая не замедлила появиться, недоумевая, с чем это к ним пожаловали гости из монастыря. На вид ей можно было дать лет сорок, одежда ее сияла чистотой и опрятностью, а вот лицо, увы, испещряли рытвины от перенесенной когда-то оспы. По ее решительным манерам не трудно было догадаться, что она уверена в себе и в своем положении личной служанки хозяйки дома. Она смерила их высокомерным взглядом и хмуро выслушала смиренную просьбу Хэлвина, ясно давая понять, кто здесь главный.
— Полагаю, вы пришли из Шрусбери по поручению милорда аббата?
— Милорд аббат благословил нашу миссию, — ответил брат Хэлвин, устало навалившись на костыли.
— Это не одно и то же, — отрезала Герта. — Какая еще надобность кроме монастырских нужд, могла привести вас сюда? Если же вы явились сами по себе, назовитесь, чтобы моя госпожа знала, кто вы такие.
— Передайте госпоже, — терпеливо проговорил Хэлвин, избегая глядеть в неприветливое лицо служанки, — что бенедиктинский монах из Шрусберийского аббатства брат Хэлвин смиренно просит ее милость принять его.
Имя Хэлвина не произвело на нее никакого впечатления. Либо она поступила на службу в Гэльс, когда он уже ушел в монастырь, либо восемнадцать лет назад не была достаточно приближена к хозяйке, чтобы догадаться о событиях, происходивших здесь в те времена. Скорее всего, ее место занимала тогда какая-то другая женщина. Нередко слуги, из году в год привыкая блюсти верность своим господам, настолько проникаются заботами семейства, которому служат, что свято берегут доверенные им секреты, зачастую унося их в могилу. «Где-то, вероятно, есть старая служанка, — подумал Кадфаэль, — которая, услышав имя Хэлвина, вздрогнула бы, побледнела, впилась в него глазами, пытаясь угадать прежние черты в поблекшем, изможденном лице».
— Пойду узнаю, — снисходительно уронила камеристка и вышла через дверь в дальнем конце зала, занавешенную тяжелыми портьерами. Спустя несколько минут она появилась в дверях и, не утруждая себя, окликнула их прямо оттуда: — Госпожа примет вас.
Небольшая комната, в которую они вошли, в этот пасмурный день выглядела мрачновато, возможно, из-за старинных гобеленов глубоких темных тонов, драпировавших стены. Камин отсутствовал, комната обогревалась жаровней, стоящей прямо в каменном очаге, в ней ровным огнем горели древесные угли. Между жаровней и окном перед пяльцами с вышиванием сидела хозяйка дома. Свет из окна явственно очерчивал ее стройную прямую фигуру в черном; на лице играли теплые блики огня. Она воткнула иголку в натянутое полотно и оперлась руками о подлокотники кресла, пристально вглядываясь в появившегося на пороге Хэлвина. Почти повисая на костылях и слегка покачиваясь от усталости и волнения, он пересек порог комнаты и замер. Что осталось от того привлекательного живого юноши, которого она выгнала из своего дома много лет назад? Время и страдания оставили на нем несмываемую печать, несчастье обескровило его лицо, согнуло сильные плечи, изуродовало ноги. Могла ли
— Оставь нас! — отрывисто бросила она. Когда дверь за Гертой закрылась, Аделаис посмотрела Хэлвину в глаза. — Что с тобой сделали?
Глава четвертая
«Должно быть, она моложе меня всего лет на десять, но как прекрасно выглядит!» — подумал Кадфаэль. Седина почти не коснулась тяжелых темных волос. Косы, уложенные кольцами в прическу, с двух сторон красиво обрамляли голову. Тонкие черты властного лица сохраняли прежнее благородство, хотя кожа давно потеряла свежесть и несла следы неизбежного увядания, стройность обратилась в сухощавость, а грациозная плавность линий сменилась угловатостью. Ее возраст выдавали набрякшие жилы на маленьких и все еще изящных руках и заметно постаревшая кожа на шее. Но в аристократическом овале ее лица, твердо изогнутых губах и больших выразительных глазах Кадфаэль разглядел признаки былой красоты. Впрочем, нет — почему былой? — Аделаис и сейчас поражала своей красотой.
— Подойди ближе! — приказала она Хэлвину. Когда он остановился перед ней, освещенный холодным тусклым светом ненастного дня, она сказала: — Это действительно ты. Подумать только! Что с тобой сталось?
У нее был глубокий, низкий голос, который звучал сейчас спокойно и властно — нельзя было заметить и следа первоначальной растерянности и смятения. Смотрела она на него скорее равнодушно, чем неприязненно или сочувственно, да, именно так, с видом полнейшего безразличия, а если и задавала вопросы, то только из вежливости.
— Я упал с крыши. Никто не виноват, лишь я сам. Милосердный господь даровал мне жизнь, хотя, судя по всему, я должен был умереть. В предсмертной исповеди я покаялся перед богом в своих грехах и аббат отпустил их, а теперь я пришел к тебе в надежде, что ты тоже простишь меня.
— После всех этих лет — стоило ли? — вырвалось у Аделаис. — Стоило ли идти ради этого так далеко?
— Да, стоило. Я не в силах больше выносить тяжесть моей вины. Только ты можешь снять ее. Мне не знать ни минуты покоя, пока я не услышу из твоих уст, что ты прощаешь мне то великое зло и ту великую печаль, которые я причинил тебе.
— Так значит, ты выдал все наши тайны, выставил нас на показ всем! — с негодованием и горечью воскликнула леди Аделаис. — Ты открыл их духовнику! Кому еще ты их открыл? Этому доброму брату, что пришел с тобой? Всему аббатству? Неужели нельзя было молча унести их в могилу, не тревожа памяти моей многострадальной дочери? Да я бы лучше умерла без покаяния!
— И я тоже! — вскричал несчастный Хэлвин. — Но я не мог! Не все так просто. Ведь я виноват не только перед тобой, но и перед братом Кадфаэлем, единственным, кроме аббата Радульфуса, кто слышал мою исповедь. Ни один смертный никогда ничего не узнает от нас. А брату Кадфаэлю я обязан был рассказать о своих прегрешениях, потому что именно у него я украл тогда это снадобье, которое передал тебе. И именно он был тогда моим наставником, а я обратил добро, которому он меня учил, во зло.
Аделаис вперила в брата Кадфаэля долгий внимательный взор. Она уже овладела собой и на ее лице при всем желании ничего нельзя было прочесть.
— Все это было слишком давно, — сказала она, вновь поворачиваясь к Хэлвину. — Зачем ворошить прошлое? Я пока еще умирать не собираюсь. Что же касается тебя… на смертном одре, мне, пожалуй, легче будет понять твои побуждения. Покончим с этим. Ты просишь прощения? Я прощаю тебя. Не хочу усугублять твоих страданий. Иди себе с миром. Прощаю тебя, как, надеюсь, простится и мне.