Исповедь палача
Шрифт:
— Мой дорогой Савус, может быть его святейшество и отпустил мне грех за ту вспышку гнева, но я-то еще сам себя не простил?! Так что молитва с камнем в руках, бдение на солнцепеке и капюшон это мой выбор, мой путь к спасению. Да, это мой путь к спасению.
Хорек Савус долго смотрит на меня, потом уходит. Что-то ведь хотел еще сказать, но промолчал. Хотя возможно о чем то и догадался, не зря же издали послышалось его истерический смешок.
Вот и все. Сделано все что можно. Теперь остается только разыграть последнюю партию. Или не последнюю? Посмотрим….Впереди еще много работы, и начать придется с посещения тяжелораненых и умирающих.
Из глубин памяти в тот день вдруг всплывает историческое полотно — «Наполеон Бонапарт посещает лазарет больных чумой при Яффе». Слюнтяи,
И это только начало. Потом надо распорядиться, что бы заранее приготовили масло, факелы, для сегодняшней ночи и дрова для погребения усопших братьев. Еще раз проверить подземный ход, и вместе братом Римусом воткнуть в стены с десяток подготовленных факелов, а у выхода оставить пару ведер с водой для их гашения. Затем благословить десяток Саввы, готовящийся к прорыву, принять их исповедь, выдать им две моих хламиды и семь броней из кевлара и отправить их спать набираться сил.
Тем бабам, у которых есть дети — всучить мякиши хлеба, в которые капнуто с десяток капель настойки мака, — детский плач в ночи последнее, что нам нужно. Еще раз пересечься с Савусом и тремя его сержантами, и обсудить порядок эвакуации, порядок шумо и светомаскировки, и много еще каких мелочей. На вроде мотка длинной веревки, за которую будут держаться уходящие по длинному и узкому полутора километровому подземному ходу. Или обязательное беления спины мелом всем уходящим — в темноте, когда погашен факел, небо затянуто тучами и ничего не видно, белая спина впереди идущего поможет не отстать и не заблудиться. И много чего еще, что нужно сделать, и чего нельзя забыть.
И когда все сделано, последние распоряжения отданы, и остается только ждать и отсчитывать часы, оставшиеся до заката, ко мне на крышу башни приходит она — та, с кого началась вся эта истории, возможно уже последняя история в моей жизни. Мой ангелочек — моя Ангела.
Чего можно ждать от отца Домиция, задерганного, усталого, желающего отдохнуть перед тяжелой ночью, возможно последней в его жизни. Шестьдесят три года интересный возраст — в нем мужчина еще кое-что может. Ну а если в процессе что-то идет не так или процесс не пошел от слова совсем, даже конченая скотина не сможет упрекнуть его в мужском бессилии. Возраст как ни как.
Ау нее получается! Пусть и не сразу, но мой ангелочек проявляет неожиданный такт и внимание, не свойственныйее юному возрасту. Не форсируя события, а мягко и нежно добиваясь того, чтобы мужчина с которым она делит постель, вдруг понял, что его зима еще не наступила, и еще есть время для его осени.
Зря, зря она, конечно, это сделала. Ведь играть свою последнюю роль со знанием, что жизнь твоя возможно уже окончена, и впереди дряхлость и старость куда как легче. Иное дело если тебе дали понять, что ты еще не так стар, и еще кое что можешь — например, вырвать сладостный стон у красивой сисястой девахи и что еще многое чего интересного может быть впереди. Но этого, скорее всего не будет, потому, как завтра возможно уже не будет тебя самого. Но, то будет завтра. А пока еще есть время, что бы вздремнуть пару часиков перед трудной ночью. И, положив свою голову на ее прекрасный чуть полноватый живот, чувствовать сквозь сон, как она гладит тебя по голове и по гладко выбритой щеке, ничему не удивляясь, принимая тебя таким, какой ты есть.
Нет, это не была любовь. И даже не страсть. Просто есть такие вещи, которые знают только люди, сталкивавшиеся со смертью. Например, что перед страхом возможной гибели у многих баб резко обостряется блудливость, и им хочется в оставшиеся сутки или часы взять у жизни побольше. Это нормально. У мужчин такое состояние бывает тоже — или перед смертью, или после рукопашной.
Да,
А несколько часов спустя, когда солнце уходит на половину за линию горизонта, а небо из голубого, превращается в серое — ворота Цитадели ненадолго открываются. Но лишь для того, что бы выпустить из нее несколько галопирующих всадников, а потом с лязгом захлопнуться.
А через две свечи это вновь повторяется. Снова всадники, рвущиеся вперед — из серости вечера в темноту ночи, к своему спасению. И снова глухой лязг захлопывающихся ворот.
Эти то, скорее всего, смогут оторваться от погони и успеют добраться до Обители веры. Но спасаясь сами, они сейчас спасают и Орден, а возможно и нас.
А вечером, когда братья выстраиваются в цепочку, что бы втянутся в длинный подземный ход и уйти, шепчу Савусу — пусть впихнет Ангелу в передовой отряд, туда, где будут идти живчики. Вряд ли мой сисястый ангелочек сильно поможет Савусу при штурме Технограда, а вот у баб, что идут в когорте живчиков, будут шансы успеть дойти до 5-й Цитадели и не попасть в плен. А там…Там видно будет.
Длинная цепочка монахов. Первым в колоне идет Мангума. У многих братьев в руках носилки, пока что пустые, и несколько тележек нагруженных водой. Молодец мальчик — это его идея! Кто-то сказал, что скорость движения каравана определяет скорость движения самого слабого ишака. Так что этого, самого медленного ишака, когда он натрет или подвернет ногу, или его укусит степная гадюка, можно будет и понести, некоторое время, что бы скорость ни падала. Может быть, вас нагонят не на 2-й, а не 3-й или 4-й день. А может, и успеете уйти, дойдя до спасения и уводя за собой погоню. Это важно — тогда у Савуса и его ребят, которые отстоят от Мангумы на сотню человек будет больше времени. Мальчика жалко. И Ангелу. Всех жалко.
— Мангума.
— Да, отец Домиций.
— Постарайся выжить, очень тебя прошу. Это не требование отца Домиция, а просьба старого человека, который хочет, что бы его воспитанник выжил.
Стою и смотрю, как они уходят — одни, что бы успеть пройти несколько сот километров до спасения или попасть в плен через пару-тройку дней. И быть отданными в буквальном смысле слова, на милость врага. Другие, что бы через несколько часов после выхода резко сменить направление и вскоре вынырнутьу периметра Технограда, страшным энцефалитным клещом вцепившись в самое уязвимое место врага, превращая войну в крайне неприятное занятие, когда перед каждым замахом надо оглядываться назад.
Проходит десять минут и от Савуса приходит гонец, совсем ненадолго. Лишь для того, что бы сказать, что колонна вышла благополучно и надо закрывать дверь с моей стороны. Мог бы и не присылать, а вот побеспокоился же. Ну, да в добрый путь!
Брат, совсем юный, но уже с белой повязкой на руке — знак штурмовиков отряда Савуса, убегает назад, и я остаюсь в тишине и почти один. Почти один в первый раз за двадцать лет.
Двадцать лет! Целых двадцать лет тут бурлила жизнь, и меня крутило и кидало в этом водовороте. Савус, Савва, Янек, Игнаций, Ангела, Томаш и многие другие, что или погибли, или ушли сегодня, оставив шкандыбающего отца Домиция прикрыть их отход. А теперь тут лишь два человека — яда наполовину парализованный брат Буонис, вытащенный мною из его кельи. Руки у него, слава Богу, давно включились. А вот с ногами уже, по-видимому, все и навсегда. Вот уж кто рад так это он. Лежать неделями в темной келье, разминать руки, читать старые книги, наворачивать постную перловку с кониной и пить пиво — вот все, что ему оставалось делать. Еще три месяца назад бывший настоятель хотел его причастить белладонной, но, ныне покойный брат Томаш, а потом и я отговорили нашего доброго настоятеля от этого акта гуманизма.